Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:
– Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается.
– Два и три десятых, товарищ Сазонов, – повторил Дзержинский, – это несколько меняет картину – не так ли? Так вот не лучше ли было бы вам лично, без вашего «честного» Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.
– Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, – напряженно сказал Сазонов.
– Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожат у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:
– Словно бы напугался чего-то.
По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Креме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.
– Напоминаю! – с места сказал Дзержинский. – Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на себя. Советская власть – это власть рабочих и крестьян, власть народа, и не понимать этого может только не наш человек.
Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
– А, ей же богу, у него температура повышенная! – сказал Верейко. – Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или…
Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
– Или… может, он вас испугался?
– Меня?
– Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист – гроза всех контриков на свете.
Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
– Старый спец – вот и боится, – пояснил свою мысль Верейко. – Не понимает, что такое критика.
– Но он честный человек! – сказал Дзержинский. – Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек.
Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми, Сазонов ответил, что, конечно, помнит.
– Нам пришлось тогда арестовывать кое-кого из ваших путейцев, – сказал Дзержинский, – а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК. Ненадолго, кажется?
– На несколько часов. – Инженер усмехнулся – Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
– А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне?
– Совершенно верно.
– Сядемте! – предложил Дзержинский.
Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал – это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови.
– Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя – он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам… за взятки…
Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
– Вот как обстоит дело с Макашеевым, – сказал Дзержинский. – Так вот насчет Борейши…
– Борейша был мой ближайший друг! – почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. – Мы с ним одного выпуска и…
– Ваш ближайший друг? – негромко переспросил Дзержинский.
– Да! И расстрел его – ошибка!
– Вы уверены в этом?
– Я уверен в нем, как в самом себе! – воскликнул инженер.
Дзержинский кивнул головой.
– Да, да, – сказал он, – вы уверены в нем, как в самом себе… Что ж, зайдите ко мне… завтра днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша был сыном губернатора и получал в студенческие годы от отца триста рублей в месяц? Так? А у вас было пять уроков по семь рублей?
Сазонов тихо спросил в ответ:
– Как вы можете это все помнить?
– По долгу службы, – просто сказал Дзержинский. – По долгу службы чекиста и железнодорожника.
Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску, вставил ее в мундштук и, закуривая, спросил:
– Скажите, вы что, меня сегодня испугались? Моих реплик? Почему вы вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был хорошо и интересно начат? Что, собственно, произошло? Я видел, что вы были не в форме… Впрочем, оставим этот разговор до завтра!
И Дзержинский отошел к группе машинистов, оживленно обсуждающих устройство жезла изобретателя Трегера.
Назавтра, ровно в три часа, Сазонов вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты – лил свежий, теплый, весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.
– Садитесь, – сказал Дзержинский. – Не продует вас? Я люблю вот такой дождь!
Он открыл несгораемый шкаф, достал оттуда папку, перевязанную бечевкой, и протянул Сазонову.
– Прочитайте! – сказал он. – Это показания инженера путей сообщения Борейши А. Я. Ведь он был вашим лучшим другом?
– Да, он мой друг! – сказал Сазонов твердо и громко.
– Ну вот, читайте!
Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это его почерк – почерк Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк.
«Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич…»
И вдруг Сазонов не поверил своим глазам. На мгновение ему показалось, что он сходит с ума…
– Читайте, читайте! – спокойно сказал Дзержинский.
Все было по-прежнему в этом большом, чистом кабинете, за окнами по-прежнему лил косой, свежий, весенний дождь. А Сазонову казалось, что молния ударила где-то совсем близко.
«…скрывший свое происхождение – ближайший родственник министра иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С. Д., – инженер Сазонов А. В. пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в разговорах несколько раз прямо призывал меня и других моих коллег к „действенным формам борьбы с красными“…»
Инженер читал.
Он не слышал, как входили и уходили люди, не слышал, как звонил телефон, не замечал, как ушел и вернулся Феликс Эдмундович. Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний Борейши он читал показания других знакомых инженеров, и все они писали, что взрыв моста осуществлен, несомненно, родственником царского министра инженером Сазоновым. Они называли число, и день, и час, когда видели инженера Сазонова с «узелком странной формы», цитировали слова, которыми обменялись в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения властей все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для этого причины: они думали, что Сазонов просто обыватель, который никогда не приведет свои планы в действие.
– Прочитали? – спросил Дзержинский.
– Да.
– Мост взорвал сам Борейша. В конце концов он сознался. И они все сознались, что на случай провала держали вас – вы должны были ответить за это злодеяние. Понимаете?
– Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал…
– Если бы вы знали, то мы бы сейчас не беседовали с вами, – жестко сказал Дзержинский. – Ваш друг Борейша спасал свою жизнь и одновременно мстил вам за ваши советские взгляды, за то, что вы, старый специалист, первым, именно первым, на узле пришли работать к нам, за то, что вы не продали Родину, за то, что вам стали кровно близки интересы рабочего класса. Понимаете теперь?
– Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу! Ведь я… ведь тут такое написано… этими людьми!
Опять с силой полил дождь, и в то же время выглянуло солнце. Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну, глубоко вдохнул прохладный воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали – каждый о своем.
– Вы спрашиваете, почему вас тогда не расстреляли? – сказал наконец Дзержинский. – Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой карающий меч для защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В те дни чекисты защищали вас от вашего… «близкого» друга… друга, совершившего чудовищное преступление и свалившего это преступление на вас… Чекисты вас защищали, а вы работали, вы руководили ремонтом путей, разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки… Впрочем… не спали и чекисты, борясь за вас, за вашу жизнь, за то, чтобы честный инженер Сазонов вместе с нами строил социализм…
Сазонов сидел неподвижно, закрыв лицо руками.
– Видите, как неловко получилось, – сказал Дзержинский. – Неловко ведь, что вы вчера испугались нескольких реплик чекиста Дзержинского?
Сазонов молчал.
– Ну, а теперь, когда вам все ясно, займемся делами, товарищ инженер. Как у вас с планом перевозок? Какие вы подготовили соображения? Ну, ну, полно, Андрей Васильевич, полно, попейте воды и перейдем к работе…
Он сам налил Сазонову воды в стакан и, точно не замечая слез, которые блестели на глазах инженера, стал задавать вопросы, касающиеся перевозок. Сазонов отвечал сначала сбивчиво, потом все спокойнее и яснее. Теперь Дзержинский слушал, изредка вставляя свои замечания, делая заметки на листе бумаги, иногда переспрашивал, иногда не соглашался и спорил. Уже смеркалось, когда они кончили разговор.
– Значит, подготавливайте проект, – заключил Дзержинский, – но имейте в виду, что дело это чрезвычайно серьезное и весьма вероятно, что мы будем вас сурово критиковать. Не боитесь?
– Нет! – сказал инженер. – Теперь не боюсь!
– И учтите, что очень многие еще не научились думать в общегосударственном масштабе. Для того чтобы наш транспорт стал советским транспортом, его надо полностью приобщить ко всем тем вопросам, которые стоят перед народным хозяйством в других его отраслях. Понимаете?
– Пойму! – сказал Сазонов. – Непременно пойму!
Повернулся и быстро пошел к дверям. Дзержинский проводил его взглядом, вызвал секретаря и спросил:
– Как с моим поручением насчет инженера Сазонова? Насчет помощников, условий работы, питания?
– Все сделано! – ответил секретарь и стал докладывать, что сделано.
ОТЕЦ
За ширмой в кабинете стояла кровать.
Когда не было больше сил работать, Дзержинский уходил за ширму, стягивал сапоги и ложился. Он спал немного – три-четыре часа. Никто никогда не будил его. Он вставал сам, умывался и, отворив дверь в комнату секретаря, говорил:
– Я проспал, кажется, целую вечность?
И, узнав, что произошло нового за время его сна, садился работать. На столе лежали письма и записки, доклады и рапорты. На всё он должен был ответить сам, во всём разобраться.
Вот, например, готовится выступление против Советской власти и враги собирают для этого деньги. Известно, что владельцы торгового дома «Иван Стахеев и Ко» внесли крупную сумму. Московский народный банк и табачный фабрикант Богданов снабжали деньгами врагов революции.
Но кто внёс вот эту кругленькую сумму в четыреста восемьдесят тысяч рублей? И что это за французское письмо? А эта сумма в пятьсот сорок тысяч рублей? Откуда она взялась?
На небольшом клочке бумаги он набрасывал план вражеской организации так, как это рисовалось в его воображении.
И медленно, шаг за шагом решал задачу, которую только он мог решить…
Обдумывая и решая, он расхаживал по своему кабинету из угла в угол, как когда-то в тюрьме. Глаза его поблёскивали, а руки он держал засунутыми за простой солдатский ремень.
В любой час ночи секретарь собирал в его кабинете чекистов на совещание.
Приходили молодые рабочие, коммунисты, плохо и бедно одетые: кто в обмотках, кто в огромных, разношенных, похожих на бутсы ботинках, кто в пиджаке, кто в сатиновой косоворотке.
Приходили бывшие солдаты в гимнастёрках, выцветших под жарким солнцем, в порыжевших, разбитых сапогах, заткнутых соломой.
Приходили седоусые старики путиловцы, приходили железнодорожные машинисты, черноморские и балтийские матросы…
Сидя за своим столом, поглядывая то на одного, то на другого товарища, Дзержинский докладывал. Негромким и спокойным голосом, очень коротко, ясно и понятно объяснял, как надобно раскрыть новую контрреволюционную организацию.
И чекисты слушали его затаив дыхание.
Потом Дзержинский спрашивал:
– Вопросы есть?
На все вопросы, даже самые незначительные, он подробно отвечал.
Потом весь план обсуждался и Дзержинский внимательно выслушивал все предложения.
– Это верно, – иногда говорил он. – Вы правы.
Или:
– Это неверно. Если пойдём на это, всё дело может сорваться.
И объяснял почему.
А потом в качестве примера рассказывал одно, другое, третье дело из чекистской практики…
Дело поджигателей Рязанского вокзала…
Дело с поездом из Саратова. Этот поезд с продовольствием для голодающего Петрограда враги народа не приняли в Петрограде и отправили назад в Саратов.
Или история «Общества борьбы – с детской смертностью». Хорошее название для контрреволюционной организации, в которой пудами хранились взрывчатые вещества, были пулемёты, винтовки и гранаты!..
А «Союз учредительного собрания»?
А «Белый крест»?
И каких только не было названий вражеских организаций! Даже – «Чёрная точка».
Спокойно и серьезно Дзержинский говорил о том, что было правильно в распутывании дела, а что неправильно, где медлили и где торопились, как нужно было поступать и как поступали.
Он ещё и ещё продумывал старые дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной находчивости в предстоящей работе.
Иногда во время такой беседы вдруг звонил телефон – Дзержинский брал трубку.
– Да – говорил он, – слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич!
В кабинете становилось так тихо, что было слышно, как дышат люди.
Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А чекистам в такие минуты казалось, что Ленин говорил не только с Дзержинским, но через него – и со всеми.
Иногда после совещания Дзержинский находил на своём столе два куска сахару, завёрнутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или ломоть серого хлеба в бумаге.
В стране был голод, и Дзержинский недоедал так же, как и все. Было стыдно просто принести ему два куска сахару: вдруг рассердится. И чекисты оставляли на столе свои подарки.
Но он не сердился.
Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завёрнуты два кусочка сахару, и необыкновенная, грустная улыбка появлялась на его лице.
* * *
За глаза чекисты называли его отцом.
– У отца нынче совещание, – говорили они.
Или:
– Отец вызывает к себе.
Или:
– Отец поехал в Кремль к Владимиру Ильичу. Иногда по ночам он ходил из комнаты в комнату здания ЧК.
В расстёгнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая, он входил в кабинет молодого следователя. Следователь вставал.
– Сидите, пожалуйста, – говорил Дзержинский и садился сам.
Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего собеседника, а потом спрашивал:
– На что жалуетесь?
– Ни на что, Феликс Эдмундович, – отвечал следователь.
– Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю.
Следователь молчал.
– И Петька ваш один дома с больной матерью, – продолжал Дзержинский. – Так?
Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил:
– Это сахар. Тут целых два куска. Настоящий белый сахар, не какой-нибудь там сахарин. Это будет очень полезно вашей жене. Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем.
Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не бывал забыт в такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов и с машинистками, с комиссарами и курьерами, и для всех у него находилось бодрое слово, приветливая улыбка, весёлое «здравствуйте».
– Отец делает докторский обход, – говорили чекисты.
КАРТОШКА С САЛОМ
Страна тогда голодала, голодали и чекисты.
В доме на Лубянке, где помещалась ЧК, большими праздниками считали те дни, когда в столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.
Обедал Дзержинский вместе со всеми – в столовой – и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.
– Я не барин, – говорил он, – успею сходить пообедать.
Но часто не успевал и оставался голодным.
В такие дни чекисты старались позаботиться о нём и накормить.
Один чекист привёз как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала.
Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале. От жареного сала по коридору шёл вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21