Минут через двадцать раздались уверенные шаги Мирбаха; он властной рукой распахнул дверь, и, когда дошел до середины приемной, один из посетителей протянул ему бумагу – свой мандат. В это мгновение другой выстрелил из маленького пистолета в грудь послу, но не попал. Мирбах рванулся к двери. Тот, который протянул бумагу, скривившись, швырнул гранату, которая с грохотом взорвалась в углу возле камина. Уже в дверях Мирбах упал навзничь – четвертая пуля попала ему в затылок. Диким голосом, на одной ноте визжала белокурая секретарша; по лестнице вниз, в подвал, скатился второй советник, захлопнул дверь, стал придвигать к ней комод. Хрипя, граф умирал один на пороге своей приемной; никто не пришел ему на помощь, даже военный атташе заперся в своем кабинете. Медленно оседала пыль, поднятая взрывом. На старой липе во дворе встревоженно кричали вороны.
Уже смеркалось, когда Дзержинский склонился над телом убитого посла. Холодные, в перстнях пальцы Мирбаха сжимали комочек бумаги – мандат на имя некоего Блюмкина с подделанной подписью Дзержинского. Убийца выдал себя с головой; но с кем пришел сюда, кто был второй?
Расспросы персонала посольства не дали ничего: швейцар видел двух людей в пиджаках. Секретарша утверждала, что один был в пальто, которое он почему-то не снял. Истопник, белобрысый пруссак с офицерской выправкой, настаивал на том, что один из преступников был в пиджаке, другой в гимнастерке.
Когда Дзержинский и Веретилин выходили из здания посольства, к крыльцу, фыркая и постреливая, подъехал маленький оперативный «бенц-мерседес». Рядом с шофером сидел помощник Веретилина – Вася; губы у него вздрагивали, по лицу катился пот.
– Еще что-нибудь случилось? – спросил Дзержинский.
Стараясь говорить спокойно, Вася рассказал, что произошло восстание в полку, которым командует Попов. Мятежники отказываются выполнять приказы правительства. Попов объявил себя начальником всех мятежных сил России; на Чистых Прудах и Яузском бульваре мятежники останавливают автомобили и прохожих, отбирают деньги, оружие и отводят в Трехсвятительский переулок, в особняк Морозова, где помещается штаб.
– Вы что, сами там были? – спросил Дзержинский.
– Еле вырвался, – сказал Вася. – Вот куртку на плече разодрали. Пьяные, песни орут, пушки какие-то себе привезли.
Дзержинский стоял возле маленького «бенца»– молчал, думал. Веретилин и Вася молчали тоже, медленно постукивал невыключенный мотор; было душно, низкие тучи ползли над притихшей Москвой.
– Еще есть новости?
– Есть: Александрович украл кассу.
– Восстания в Арзамасе, в Муроме, в Ярославле, в Ростове Великом и Рыбинске, – тихо заговорил Дзержинский, – я предполагаю, связаны друг с другом – отсюда, из Москвы. Тут цепочка. Надо ухватить это звено – убийство Мирбаха, тогда, должно быть, удастся выдернуть всю цепь, тогда мы наконец узнаем, какая бабка ворожит преступникам отсюда, из столицы.
– Отсюда? – спросил Веретилин.
– Отсюда! – убежденно подтвердил Дзержинский.
Из открытых окон аппартаментов убитого посла донесся хриплый крик графини Мирбах, потом сделалось совсем тихо, потом она опять закричала. В это время из серых, душных сумерек медленно выполз открытый двенадцатицилиндровый автомобиль с флажком иностранной державы на радиаторе: на кожаных подушках, отвалившись, неподвижно сидел господин в мягкой шляпе, в широком светлом плаще. Машина остановилась, шофер открыл капот, господин в шляпе, закуривая сигарету, вытянулся к раскрытым окнам, за которыми кричала графиня Мирбах.
– Проверяет – убит или не убит, – сказал Вася. Шофер со скрежетом захлопнул капот, сел на свое сиденье: машина, мягко покачиваясь, без огней, растаяла в сумерках.
– Не без них дело сделано! – сказал Веретилин, кивнув вслед машине. – Проверяет Антанта работу своего Блюмкина.
Дзержинский шагнул к «бенцу», сел рядом с шофером и сказал Веретилину, дотронувшись до его плеча:
– Я еду в Трехсвятительский. Надо этот узелок развязать. С мятежниками Владимир Ильич покончит быстро, мятеж будет разгромлен, банда сдастся, а заговорщики – головка банды – уйдут переулочками, подвальчиками спрячутся у своих – отсидятся, Надо развязать узел сейчас, немедленно. В азарте, с закружившимися головами все эти наполеончики болтливы, хвастливы; предполагаю, – удастся нам разобраться в обстановке…
Широкое лицо Веретилина изменилось, даже в сгустившихся сумерках было видно, что он побледнел.
– Тут дело такое, товарищ Дзержинский, – быстро, с тревогой заговорил Иван Дмитриевич, – они ведь ни с чем не посчитаются, – пьяные, головы потеряли, вы учтите…
Дзержинский кивнул:
– Да, но время, Веретилин, никак не терпит. Упустим нить заговора, – сколько тогда честной крови прольется еще, сколько несчастий произойдет!..
Веретилин быстро встал на подножку машины, спросил напористо:
– Разрешите с вами? Мало ли что…
– Не разрешаю! – сурово оборвал Дзержинский. – Отправляйтесь в ЧК, там дела много. Не дурите, Веретилин!
Иван Дмитриевич отпустил дверцу машины, шофер включил скорость.
Автомобиль, скрипнув старыми рессорами, развернулся и исчез во мраке.
– Что же теперь будет? – спросил Вася. Веретилин закурил, рука ею со спичкой дрожала.
– Что же ты будешь делать, когда он страха не понимает? – сказал он. – Интересы революции требуют, – значит, все…
Иван Дмитриевич помолчал, раскуривая трубочку, потом добавил тихо, домашним, добрым голосом:
– Вот учись, Василий. Запоминай, чего судьба тебе подарила видеть, какого человека. Потом внукам расскажешь…
В это самое время «бенц» подъезжал к Чистым Прудам.
Где-то далеко, над ржавыми крышами погромыхивал гром, поблескивали зарницы, не частые, но яркие и продолжительные.
В мелькнувшей зарнице Дзержинский увидел: от корявого, разбитого дерева к подворотне вытянулась цепочка людей, винтовки с примкнутыми штыками, пулемет на перевернутой подводе, шинель внакидку, командир прохаживается распояской, тычет пистолет в лицо какому-то длинному парню.
– Эти самые и есть! – сказал шофер, замедляя ход. – Дальше не пустят…
– Поезжайте! – коротко ответил Дзержинский.
Шофер нажал акселератор, машина прыгнула вперед, шинели расступились, сзади, не сразу, прогрохотали два выстрела. Шофер еще поддал газу, машину стало валять из стороны в сторону – мимо костров, освещающих высоко задранные стволы пушек, мимо орущей толпы, пока вдруг не пришлось затормозить, – тут был битый кирпич, песок, ящики – что-то вроде баррикады. Тотчас же подлетел сутуловатый человек в кепке, надвинутой на самый нос, заругавшись, стал рвать дверцу машины, в другой руке у него тускло поблескивал никелированный «Смит и Вессон». При свете большого костра, над которым кипел котел, Дзержинский, слегка высунувшись из машины, жестко, словно ударил, сказал:
– Уберите руки!
Человек в кепке, узнав Дзержинского, сомлел, отступил от машины, сказал осевшим голосом:
– Да разве ж мы знаем… Нам приказано, мы и того… Вы не сомневайтесь, товарищ Дзержинский…
От костра шли к «бенцу» другие – с винтовками, с пистолетами. Тот, что был в кепке, вдруг властно крикнул:
– А ну, отойди назад! Сам Дзержинский едет – вот кто.
Какой-то захудалый человек, с клочкастой бороденкой, в разбитых сапогах, не поверил – подошел ближе.
– Где у вас штаб? – сурово спросил Дзержинский. Как туда проехать?
Толпа задвигалась. Один, в серой рубашке, приказал:
– Клименко, проводи! – и объяснил Дзержинскому – Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало тут все перегородить…
Клименко – тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, – пошел перед машиной, ласково советуя:
– Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, засадишь самопер свой. Еще левее – вот по-над помойкой, вот где рукой показываю…
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
– Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал – грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются – зачем шум подняли? Которые с перепою проспались – запротестовали: мы не хотим против Ильича идти! Костька Садовый так сказал – его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой; а за что убили человека?
– Уходите отсюда все, пока целы! – резко сказал Дзержинский. – Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам-то?
– А водопроводчик я! – сказал Клименко. – Шестнадцать лет при этом деле состою…
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке, преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
– Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
– Проводите меня в штаб! – сухо и спокойно сказал Дзержинский.
– А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею вас уверить…
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
– Сам, один приехал, вот вам крест святой – приехал в машине: где, спрашивает, штаб? Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил…
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
– Судят?
– Судят, – затягиваясь махоркой, сказал дядька.
– Которого уже?
– Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок – плавать, вот там и стреляет.
– Александрович?
– Он…
– Слушай, Фомичев, – быстро, шепотом, захлебываясь заговорил Клименко, – слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтоб дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: давай уходите отсюда, пока целы, на своих братьев пошли; кого возьмем с оружием в руках – пощады не будет. Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю, давай собирай ребят, которые понадежнее, я тут все щели знаю, уйдем, покаемся, ничего нам не будет, а, Фомичев?
Фомичев нагнулся к маленькому Клименко, заглянул ему в глаза:
– Сам Дзержинский так сказал? Не врешь?
– Та господи! – в отчаянии опять зашептал Клименко, и бороденка его задрожала. – Обманули ж нас. Обманули Александрович с Поповым, мы без понятия… Разве ж можно против Ленина идти, Фомичев?
Вдвоем они отошли в сторону, встали под низкие ворота, потом к ним подошел Жерихов – бывший повар из студенческой столовой, с ним еще трое…
– Гранаты бери! – сурово командовал Фомичев. – Отобьемся, граната дело такое – надежное. Клименко поведет. Сначала как бы прогуливаться будем, выпивши, ну, а потом нырнем. Там всего один человек и стоит – лабазник Гущин. Я его, собаку, знаю, приколоть – и на свободе…
Впятером развалисто, валкой походкой они вышли из подворотни, свернули в переулок, подождали…
Дзержинский в это время медленно поднимался по лестнице Морозовского особняка. Где-то в конце коридора еще раз глухо грохнул пистолетный выстрел. Двое часовых с карабинами испуганно пропустили председателя ВЧК. Из раскрытых дверей бильярдной доносилась песня:
Как у нас да у нас проявился приказ
Про дешевое вино – полтора рубля ведро.
Как старик-то испил, он рассудок погубил,
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Висячая керосиновая лампа освещала комнату с двумя бильярдами, с лепными, закопченными потолками, с ободранными штофными обоями. На краю бильярда, свесив безжизненные, словно без костей, ноги, сидел узколицый, бледный гармонист. Возле него, перебирая по наборному паркету каблуками, пристукивая, прищелкивая с оттяжечкой пальцами, прохаживался корявый человечишка, с серьгой в ухе и каменной улыбочкой. Он все собирался сплясать, да не мог, сбивался. На полу у стен, на обоих бильярдах и под бильярдами спала «братва» вповалку; где чьи руки, где чьи ноги – не разобрать. Тут же играли в карты; деньги и золотые вещи навалом лежали где попало. Здоровенный парень – косая сажень в плечах – пил спирт из маленькой серебряной стопочки; выпивал стопочку, закусывал сахаром с серебряной ложечки.
– Где Попов? – громко спросил Дзержинский.
В бильярдной стало потише, кто-то из спящих оборвал храп на высокой ноте.
– А тебе… на что Попов? – сразу откликнулся корявый человечишка. И пошел к Дзержинскому косенькими, пританцовывающими шажками.
Другой, в папахе, трезвый, отпихнул корявого, подошел вплотную к Дзержинскому и сказал твердо:
– Напрасно сюда пришли, гражданин Дзержинский.
Корявый опять полез вперед, значительно поднял вверх грязный палец:
– Заявляю категорически и ответственно: идите отсюдова, пока что худого не сотворилось. Тут вам подчинения нету. Тут самостоятельная республика, которая восставшая и не может более находиться…
Гармонист завыл снова:
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Сквозь вой Дзержинский услышал за своей спиной короткое щелканье и резко обернулся; приземистый, беловолосый, с плоским лицом финн поднимал огромный, тяжелый пистолет. Чтобы вернее попасть, финн уложил ствол пистолета на сгиб левой руки и целился, прищурив один глаз.
– В грудь стреляй! – крикнул ему Дзержинский. – Или ты умеешь стрелять только в спину?
Он шагнул вперед, вырвал у убийцы пистолет, швырнул на паркет и молча несколько секунд смотрел в белые от страха глаза, В бильярдной сделалось тихо, игроки бросили карты; было слышно, как проснувшаяся оса бьется в стекло.
– Где Попов?
Никто не ответил. Где-то близко опять хлопнул пистолетный выстрел. Гармонист сидел неподвижно, спустив гармонь на колени, – засыпал. Дзержинский не торопясь повернулся спиной к финну и тотчас же услышал, как кто-то быстрым, сиплым шепотом приказал:
– Брось, Виртанен!
Не убыстряя шага, не оборачиваясь, Дзержинский прошел всю бильярдную, пнул сапогом попавшуюся по пути четверть с самогоном; бутыль, жалобно тренькнув, разбилась, самогонка полилась по паркету. Так и не обернувшись на добрую сотню взглядов, сверливших ему спину, худой, в солдатской, чисто выстиранной гимнастерке, без фуражки, с пушистыми, золотящимися волосами – один среди пьяных мятежников, – он прошел еще две комнаты спокойным, размеренным шагом, изредка спрашивая:
– Где Попов? Где Александрович?
Его узнавали, перед ним подтягивались, обдергивали ремень… Смелость, сила духа, мужество и спокойствие Дзержинского поднялись до той степени, когда трезвеют пьяные, пугаются далеко не трусливые, теряют самообладание забубённые головы. Обвешанные лимонками и гранатами, татуированные, они не верили ни в бога, ни в черта, ни в папу, ни в маму, ни в вороний гай, ни в волчий вой – ни во что, кроме пули в упор да удара клинком от плеча до бедра…
Один такой – с блеклым, сморщенным личиком, с вытекшим, навеки закрывшимся глазом, с огромными руками душителя – загородил какую-то резную дверь и спросил скопческим голосом:
– Кого, кого? Попова тебе надо?
– С дороги! – тихо, одними губами приказал Дзержинский. – Ну!
Циклоп оскалился, но Дзержинский сдвинул его с пути, и бандит поддался – Дзержинский мог идти дальше, путь был свободен, как вдруг кто-то крикнул напряженным, страстным, злым голосом:
– Товарищ Дзержинский? Где же правда?
И Дзержинский остановился.
Тут, в зале, на подоконниках, на инкрустированных медью столиках, везде горели свечи, воткнутые в бутылки. Мерцающий свет дико озарят всклокоченные головы, папахи, матросские бескозырки, толпу, шедшую за Дзержинским из других комнат Морозовского особняка, и тех, кто спал здесь, раскинувшись на полу, пьяных и трезвых, солдат, матросов, бывших приказчиков и портных, зубного техника в косо насаженном пенсне, хромого провизора, ставшего кавалеристом, громилу, нашедшего себе дело по душе при штабе Попова, девицу в платочке, лузгающую семечки, и того, который спросил, где же правда.
Дзержинский вгляделся: к нему протискивался человек лет пятидесяти, с простым и грубым лицом. На нем был солдатский ватник с тесемками, подпоясанный ремнем, непомерно большие башмаки. Странно и горячо блестели на его ничем не примечательном лице большие, исступленные глаза, и было видно, что человек измучен и ему непременно надобно говорить.
– Где правда? – опять закричал он. – Ты к нам пришел без страха, ты нам, значит, веришь; скажи, где правда? За что воевать? Один говорит – туды стреляй, будет тебе все, как надо. Другой говорит – сюды стреляй, тоже будет, как надо. Ты сколько лет в тюрьмах мыкаешься за народ, ты бесстрашно пришел к нам, к безобразным, к пьяным, и не подольстился, самогону четверть разбил. Ты Ленина видаешь – говори нам все без утайки, говори, как жить! Пока говорить будешь – никто тебя не тронет, самого Александровича застрелю, не побоюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Уже смеркалось, когда Дзержинский склонился над телом убитого посла. Холодные, в перстнях пальцы Мирбаха сжимали комочек бумаги – мандат на имя некоего Блюмкина с подделанной подписью Дзержинского. Убийца выдал себя с головой; но с кем пришел сюда, кто был второй?
Расспросы персонала посольства не дали ничего: швейцар видел двух людей в пиджаках. Секретарша утверждала, что один был в пальто, которое он почему-то не снял. Истопник, белобрысый пруссак с офицерской выправкой, настаивал на том, что один из преступников был в пиджаке, другой в гимнастерке.
Когда Дзержинский и Веретилин выходили из здания посольства, к крыльцу, фыркая и постреливая, подъехал маленький оперативный «бенц-мерседес». Рядом с шофером сидел помощник Веретилина – Вася; губы у него вздрагивали, по лицу катился пот.
– Еще что-нибудь случилось? – спросил Дзержинский.
Стараясь говорить спокойно, Вася рассказал, что произошло восстание в полку, которым командует Попов. Мятежники отказываются выполнять приказы правительства. Попов объявил себя начальником всех мятежных сил России; на Чистых Прудах и Яузском бульваре мятежники останавливают автомобили и прохожих, отбирают деньги, оружие и отводят в Трехсвятительский переулок, в особняк Морозова, где помещается штаб.
– Вы что, сами там были? – спросил Дзержинский.
– Еле вырвался, – сказал Вася. – Вот куртку на плече разодрали. Пьяные, песни орут, пушки какие-то себе привезли.
Дзержинский стоял возле маленького «бенца»– молчал, думал. Веретилин и Вася молчали тоже, медленно постукивал невыключенный мотор; было душно, низкие тучи ползли над притихшей Москвой.
– Еще есть новости?
– Есть: Александрович украл кассу.
– Восстания в Арзамасе, в Муроме, в Ярославле, в Ростове Великом и Рыбинске, – тихо заговорил Дзержинский, – я предполагаю, связаны друг с другом – отсюда, из Москвы. Тут цепочка. Надо ухватить это звено – убийство Мирбаха, тогда, должно быть, удастся выдернуть всю цепь, тогда мы наконец узнаем, какая бабка ворожит преступникам отсюда, из столицы.
– Отсюда? – спросил Веретилин.
– Отсюда! – убежденно подтвердил Дзержинский.
Из открытых окон аппартаментов убитого посла донесся хриплый крик графини Мирбах, потом сделалось совсем тихо, потом она опять закричала. В это время из серых, душных сумерек медленно выполз открытый двенадцатицилиндровый автомобиль с флажком иностранной державы на радиаторе: на кожаных подушках, отвалившись, неподвижно сидел господин в мягкой шляпе, в широком светлом плаще. Машина остановилась, шофер открыл капот, господин в шляпе, закуривая сигарету, вытянулся к раскрытым окнам, за которыми кричала графиня Мирбах.
– Проверяет – убит или не убит, – сказал Вася. Шофер со скрежетом захлопнул капот, сел на свое сиденье: машина, мягко покачиваясь, без огней, растаяла в сумерках.
– Не без них дело сделано! – сказал Веретилин, кивнув вслед машине. – Проверяет Антанта работу своего Блюмкина.
Дзержинский шагнул к «бенцу», сел рядом с шофером и сказал Веретилину, дотронувшись до его плеча:
– Я еду в Трехсвятительский. Надо этот узелок развязать. С мятежниками Владимир Ильич покончит быстро, мятеж будет разгромлен, банда сдастся, а заговорщики – головка банды – уйдут переулочками, подвальчиками спрячутся у своих – отсидятся, Надо развязать узел сейчас, немедленно. В азарте, с закружившимися головами все эти наполеончики болтливы, хвастливы; предполагаю, – удастся нам разобраться в обстановке…
Широкое лицо Веретилина изменилось, даже в сгустившихся сумерках было видно, что он побледнел.
– Тут дело такое, товарищ Дзержинский, – быстро, с тревогой заговорил Иван Дмитриевич, – они ведь ни с чем не посчитаются, – пьяные, головы потеряли, вы учтите…
Дзержинский кивнул:
– Да, но время, Веретилин, никак не терпит. Упустим нить заговора, – сколько тогда честной крови прольется еще, сколько несчастий произойдет!..
Веретилин быстро встал на подножку машины, спросил напористо:
– Разрешите с вами? Мало ли что…
– Не разрешаю! – сурово оборвал Дзержинский. – Отправляйтесь в ЧК, там дела много. Не дурите, Веретилин!
Иван Дмитриевич отпустил дверцу машины, шофер включил скорость.
Автомобиль, скрипнув старыми рессорами, развернулся и исчез во мраке.
– Что же теперь будет? – спросил Вася. Веретилин закурил, рука ею со спичкой дрожала.
– Что же ты будешь делать, когда он страха не понимает? – сказал он. – Интересы революции требуют, – значит, все…
Иван Дмитриевич помолчал, раскуривая трубочку, потом добавил тихо, домашним, добрым голосом:
– Вот учись, Василий. Запоминай, чего судьба тебе подарила видеть, какого человека. Потом внукам расскажешь…
В это самое время «бенц» подъезжал к Чистым Прудам.
Где-то далеко, над ржавыми крышами погромыхивал гром, поблескивали зарницы, не частые, но яркие и продолжительные.
В мелькнувшей зарнице Дзержинский увидел: от корявого, разбитого дерева к подворотне вытянулась цепочка людей, винтовки с примкнутыми штыками, пулемет на перевернутой подводе, шинель внакидку, командир прохаживается распояской, тычет пистолет в лицо какому-то длинному парню.
– Эти самые и есть! – сказал шофер, замедляя ход. – Дальше не пустят…
– Поезжайте! – коротко ответил Дзержинский.
Шофер нажал акселератор, машина прыгнула вперед, шинели расступились, сзади, не сразу, прогрохотали два выстрела. Шофер еще поддал газу, машину стало валять из стороны в сторону – мимо костров, освещающих высоко задранные стволы пушек, мимо орущей толпы, пока вдруг не пришлось затормозить, – тут был битый кирпич, песок, ящики – что-то вроде баррикады. Тотчас же подлетел сутуловатый человек в кепке, надвинутой на самый нос, заругавшись, стал рвать дверцу машины, в другой руке у него тускло поблескивал никелированный «Смит и Вессон». При свете большого костра, над которым кипел котел, Дзержинский, слегка высунувшись из машины, жестко, словно ударил, сказал:
– Уберите руки!
Человек в кепке, узнав Дзержинского, сомлел, отступил от машины, сказал осевшим голосом:
– Да разве ж мы знаем… Нам приказано, мы и того… Вы не сомневайтесь, товарищ Дзержинский…
От костра шли к «бенцу» другие – с винтовками, с пистолетами. Тот, что был в кепке, вдруг властно крикнул:
– А ну, отойди назад! Сам Дзержинский едет – вот кто.
Какой-то захудалый человек, с клочкастой бороденкой, в разбитых сапогах, не поверил – подошел ближе.
– Где у вас штаб? – сурово спросил Дзержинский. Как туда проехать?
Толпа задвигалась. Один, в серой рубашке, приказал:
– Клименко, проводи! – и объяснил Дзержинскому – Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало тут все перегородить…
Клименко – тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, – пошел перед машиной, ласково советуя:
– Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, засадишь самопер свой. Еще левее – вот по-над помойкой, вот где рукой показываю…
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
– Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал – грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются – зачем шум подняли? Которые с перепою проспались – запротестовали: мы не хотим против Ильича идти! Костька Садовый так сказал – его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой; а за что убили человека?
– Уходите отсюда все, пока целы! – резко сказал Дзержинский. – Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам-то?
– А водопроводчик я! – сказал Клименко. – Шестнадцать лет при этом деле состою…
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке, преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
– Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
– Проводите меня в штаб! – сухо и спокойно сказал Дзержинский.
– А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею вас уверить…
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
– Сам, один приехал, вот вам крест святой – приехал в машине: где, спрашивает, штаб? Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил…
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
– Судят?
– Судят, – затягиваясь махоркой, сказал дядька.
– Которого уже?
– Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок – плавать, вот там и стреляет.
– Александрович?
– Он…
– Слушай, Фомичев, – быстро, шепотом, захлебываясь заговорил Клименко, – слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтоб дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: давай уходите отсюда, пока целы, на своих братьев пошли; кого возьмем с оружием в руках – пощады не будет. Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю, давай собирай ребят, которые понадежнее, я тут все щели знаю, уйдем, покаемся, ничего нам не будет, а, Фомичев?
Фомичев нагнулся к маленькому Клименко, заглянул ему в глаза:
– Сам Дзержинский так сказал? Не врешь?
– Та господи! – в отчаянии опять зашептал Клименко, и бороденка его задрожала. – Обманули ж нас. Обманули Александрович с Поповым, мы без понятия… Разве ж можно против Ленина идти, Фомичев?
Вдвоем они отошли в сторону, встали под низкие ворота, потом к ним подошел Жерихов – бывший повар из студенческой столовой, с ним еще трое…
– Гранаты бери! – сурово командовал Фомичев. – Отобьемся, граната дело такое – надежное. Клименко поведет. Сначала как бы прогуливаться будем, выпивши, ну, а потом нырнем. Там всего один человек и стоит – лабазник Гущин. Я его, собаку, знаю, приколоть – и на свободе…
Впятером развалисто, валкой походкой они вышли из подворотни, свернули в переулок, подождали…
Дзержинский в это время медленно поднимался по лестнице Морозовского особняка. Где-то в конце коридора еще раз глухо грохнул пистолетный выстрел. Двое часовых с карабинами испуганно пропустили председателя ВЧК. Из раскрытых дверей бильярдной доносилась песня:
Как у нас да у нас проявился приказ
Про дешевое вино – полтора рубля ведро.
Как старик-то испил, он рассудок погубил,
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Висячая керосиновая лампа освещала комнату с двумя бильярдами, с лепными, закопченными потолками, с ободранными штофными обоями. На краю бильярда, свесив безжизненные, словно без костей, ноги, сидел узколицый, бледный гармонист. Возле него, перебирая по наборному паркету каблуками, пристукивая, прищелкивая с оттяжечкой пальцами, прохаживался корявый человечишка, с серьгой в ухе и каменной улыбочкой. Он все собирался сплясать, да не мог, сбивался. На полу у стен, на обоих бильярдах и под бильярдами спала «братва» вповалку; где чьи руки, где чьи ноги – не разобрать. Тут же играли в карты; деньги и золотые вещи навалом лежали где попало. Здоровенный парень – косая сажень в плечах – пил спирт из маленькой серебряной стопочки; выпивал стопочку, закусывал сахаром с серебряной ложечки.
– Где Попов? – громко спросил Дзержинский.
В бильярдной стало потише, кто-то из спящих оборвал храп на высокой ноте.
– А тебе… на что Попов? – сразу откликнулся корявый человечишка. И пошел к Дзержинскому косенькими, пританцовывающими шажками.
Другой, в папахе, трезвый, отпихнул корявого, подошел вплотную к Дзержинскому и сказал твердо:
– Напрасно сюда пришли, гражданин Дзержинский.
Корявый опять полез вперед, значительно поднял вверх грязный палец:
– Заявляю категорически и ответственно: идите отсюдова, пока что худого не сотворилось. Тут вам подчинения нету. Тут самостоятельная республика, которая восставшая и не может более находиться…
Гармонист завыл снова:
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Сквозь вой Дзержинский услышал за своей спиной короткое щелканье и резко обернулся; приземистый, беловолосый, с плоским лицом финн поднимал огромный, тяжелый пистолет. Чтобы вернее попасть, финн уложил ствол пистолета на сгиб левой руки и целился, прищурив один глаз.
– В грудь стреляй! – крикнул ему Дзержинский. – Или ты умеешь стрелять только в спину?
Он шагнул вперед, вырвал у убийцы пистолет, швырнул на паркет и молча несколько секунд смотрел в белые от страха глаза, В бильярдной сделалось тихо, игроки бросили карты; было слышно, как проснувшаяся оса бьется в стекло.
– Где Попов?
Никто не ответил. Где-то близко опять хлопнул пистолетный выстрел. Гармонист сидел неподвижно, спустив гармонь на колени, – засыпал. Дзержинский не торопясь повернулся спиной к финну и тотчас же услышал, как кто-то быстрым, сиплым шепотом приказал:
– Брось, Виртанен!
Не убыстряя шага, не оборачиваясь, Дзержинский прошел всю бильярдную, пнул сапогом попавшуюся по пути четверть с самогоном; бутыль, жалобно тренькнув, разбилась, самогонка полилась по паркету. Так и не обернувшись на добрую сотню взглядов, сверливших ему спину, худой, в солдатской, чисто выстиранной гимнастерке, без фуражки, с пушистыми, золотящимися волосами – один среди пьяных мятежников, – он прошел еще две комнаты спокойным, размеренным шагом, изредка спрашивая:
– Где Попов? Где Александрович?
Его узнавали, перед ним подтягивались, обдергивали ремень… Смелость, сила духа, мужество и спокойствие Дзержинского поднялись до той степени, когда трезвеют пьяные, пугаются далеко не трусливые, теряют самообладание забубённые головы. Обвешанные лимонками и гранатами, татуированные, они не верили ни в бога, ни в черта, ни в папу, ни в маму, ни в вороний гай, ни в волчий вой – ни во что, кроме пули в упор да удара клинком от плеча до бедра…
Один такой – с блеклым, сморщенным личиком, с вытекшим, навеки закрывшимся глазом, с огромными руками душителя – загородил какую-то резную дверь и спросил скопческим голосом:
– Кого, кого? Попова тебе надо?
– С дороги! – тихо, одними губами приказал Дзержинский. – Ну!
Циклоп оскалился, но Дзержинский сдвинул его с пути, и бандит поддался – Дзержинский мог идти дальше, путь был свободен, как вдруг кто-то крикнул напряженным, страстным, злым голосом:
– Товарищ Дзержинский? Где же правда?
И Дзержинский остановился.
Тут, в зале, на подоконниках, на инкрустированных медью столиках, везде горели свечи, воткнутые в бутылки. Мерцающий свет дико озарят всклокоченные головы, папахи, матросские бескозырки, толпу, шедшую за Дзержинским из других комнат Морозовского особняка, и тех, кто спал здесь, раскинувшись на полу, пьяных и трезвых, солдат, матросов, бывших приказчиков и портных, зубного техника в косо насаженном пенсне, хромого провизора, ставшего кавалеристом, громилу, нашедшего себе дело по душе при штабе Попова, девицу в платочке, лузгающую семечки, и того, который спросил, где же правда.
Дзержинский вгляделся: к нему протискивался человек лет пятидесяти, с простым и грубым лицом. На нем был солдатский ватник с тесемками, подпоясанный ремнем, непомерно большие башмаки. Странно и горячо блестели на его ничем не примечательном лице большие, исступленные глаза, и было видно, что человек измучен и ему непременно надобно говорить.
– Где правда? – опять закричал он. – Ты к нам пришел без страха, ты нам, значит, веришь; скажи, где правда? За что воевать? Один говорит – туды стреляй, будет тебе все, как надо. Другой говорит – сюды стреляй, тоже будет, как надо. Ты сколько лет в тюрьмах мыкаешься за народ, ты бесстрашно пришел к нам, к безобразным, к пьяным, и не подольстился, самогону четверть разбил. Ты Ленина видаешь – говори нам все без утайки, говори, как жить! Пока говорить будешь – никто тебя не тронет, самого Александровича застрелю, не побоюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21