Р
овесница Надя выглядела рядом с ним как пожилая интеллигентная тетушка
рядом с балованным обожаемым племянником.
Калашникову пришлось сыграть Дзержинского, Ленина, Фрунзе и даже молодо
го Брежнева. Но, к счастью, не только их. Он вовсе не был «придворным лицеде
ем». Партийно-положительные герои служили для него чем-то вроде индульг
енций. Образами обаятельных умных коммунистов Калашников зарабатывал
себе право сниматься у опальных режиссеров, отпускать двусмысленные ос
троты публично, со сцены, иметь в домашней библиотеке запрещенные советс
кой цензурой книги, колесить по миру. Его искренними поклонниками были м
ногие крупные чиновники ЦК, а также их жены, тещи, свояки. Он умел рассмеши
ть до упада и заставить плакать любого, даже самого тупого и замшелого кр
емлевского старца.
Иногда ему удавалось улаживать проблемы своих менее удачливых коллег, д
обиваться, чтобы какой-нибудь «идеологически чуждый» фильм был снят с п
олки и прокручен хотя бы вторым или третьим экраном, то есть показан в нес
кольких небольших окраинных кинотеатрах. Впрочем, в благородном заступ
ничестве он всегда соблюдал меру. Когда чувствовал, что «замолвить слове
чко» неуместно и опасно, предпочитал промолчать.
Его приглашали на закрытые правительственные банкеты, он представлял с
оветскую культуру за границей, был завсегдатаем дипломатических прием
ов. С возрастом талант и обаяние не убывали.
А сын Глеб жил своей веселой и сложной подростковой жизнью, устраивал ве
черинки с картами и красивыми девочками, умел смешно рассказывать анекд
оты, отлично разбирался в марках машин и мог с закрытыми глазами отличит
ь настоящие американские джинсы от польской подделки.
Учился он плохо, однако лень и шалости Калашникова-младщего прощались и
забывались сами собой, стоило Константину Ивановичу появиться в школе, у
лыбнуться нескольким учительницам, пожать руку директору. Теплая тень о
тцовской популярности надежно прикрывала Глеба от любых невзгод, и наро
дный артист за мальчика не беспокоился.
А Надя все терла морковку для мужа и сына, варила супы, вылизывала огромну
ю квартиру, летом на даче холила грядки с укропом и салатом, на обильных до
машних застольях не снимала фартука. Ее жульены, пирожки с визигой, гуси с
яблоками, молочные поросята и сливочные торты были известны всей киношн
о-театральной Москве.
Давно можно было завести прислугу и освободить Надю от бремени домашних
забот. Но Надя за эти годы стала фанатиком красивого быта. Она не могла ник
ому доверить чистоту в доме и здоровье пищеварительного тракта мужа и сы
на.
Надя превратилась в толстую пожилую домохозяйку. Все давно забыли, что к
огда-то она тоже была актрисой, не менее талантливой, чем ее муж. Она сыгра
ла несколько блестящих ролей в кино, кое-где в провинции, в кабинах шоферо
в-дальнобойщиков среди наклеенных картинок еще попадалось ее тонкое ск
уластое лицо, счастливая белозубая улыбка. Изредка в магазине или на рын
ке она замечала внимательные, настойчивые взгляды и читала в чужих любоп
ытных глазах: «Неужели это Надежда Лучникова? Та самая… Что годы делают с
женщиной, ужас!»
Но настоящий ужас вошел в ее размеренную, осмысленную жизнь вкрадчиво и
незаметно, вместе с богатством и фантастической славой мужа.
Разумеется, она знала: Костя ей изменяет. А как же иначе? Вокруг столько мо
лодых красивых актрис, и не только актрис. Ему как воздух необходимо сост
ояние влюбленности. Он не может работать без этого. Но влюбленность и сем
ья Ц разные вещи. Костя не уйдет. Он привык к налаженному, продуманному до
мелочей, удобному быту, к уютной тихой Надюше, которая облизывает его, как
новорожденного теленочка, и ничего взамен не просит. Ну кто еще способен
на такое самопожертвование, спрашивается? Какая молоденькая хорошеньк
ая станет гладить вороха рубашек, стирать руками в тазике свитера из аль
паки и кашемира, не терпящие машинной стирки, чистить светлые замшевые б
отинки в грязном слякотном ноябре, протирать байковой тряпочкой каждое
утро коллекцию старинного фарфора, чашку за чашкой, таскать пудовые сумк
и с рынка, кормить два раза в неделю по несколько десятков гостей, а потом
до четырех утра убирать после них дом, мыть посуду. Какая, спрашивается, мо
лоденькая-хорошенькая станет следить за Костиным пищеварением, со всем
и неприятными медицинскими подробностями? Влюбленность Ц это поэзия, а
быт Ц грязная, неблагодарная проза. Особенно быт гениального актера Кон
стантина Ивановича Калашникова.
Однако Надя ошиблась. Она все еще жила старыми представлениями, она не уч
ла, что сумки с рынка можно возить в багажнике машины, гладить рубашки и пр
отирать сервизы сумеет высокооплачиваемая домработница, нежные свитер
а из альпаки отлично выглядят после дорогой американской химчистки, и во
обще, когда денег очень много, быт уже не требует героических усилий.
Ужас вошел в жизнь Нади Калашниковой в очаровательном облике юной рыжев
олосой студентки театрального училища Маргариты Крестовской. Маргарит
ины двадцать лет, длинные малахитовые глаза, хрупкая точеная фигурка, ру
мяный чувственный рот Ц все это оказалось куда существенней многолетн
их уютных привычек.
Вместе с Маргошей к Калашникову вернулась яркая, шальная юность, и расст
аться не было сил. «О как на склоне наших дней нежней мы любим, суеверней…»
Ц знаменитые строки Тютчева звучали оправданием для Кости и приговоро
м для Нади.
Маргоша была решительна и сумасбродна. Константин Иванович, как в раннем
детстве перед новогодней елкой, успел лишь зажмуриться. А когда открыл г
лаза, рядом с ним была уже не пятидесятисемилетняя толстая верная Надя, а
свежая, радостная Маргоша. Хрупкий сияющий подарок, горячее утешение «на
склоне дней».
Проблема с жильем решилась легко и быстро. Недостатка в квадратных метра
х и деньгах у Калашникова не было. Надя оглушенно, молча поселилась в двух
комнатной добротной квартирке в Крылатском. Разве так уж плохо в ее возр
асте? Чистый воздух, тишина, источник с целебной водой в двух шагах от дома
.
Сын Глеб стал бизнесменом. Костя тоже давно и активно занимался каким-то
сложным бизнесом, связанным с кино, телевидением и рекламой. Взрослый сы
н и бывший муж честно позаботились о том, чтобы Надя ни в чем не нуждалась
на старости лет… Сидя в одиночестве в своем любимом парижском кафе, Конс
тантин Иванович почему-то вдруг подумал о том, что ни разу за многие годы
не привез сюда Надю. Она состарилась, так и не побывав в Париже. Нехорошо.
Впрочем, это ее выбор. Она сама решила принести себя в жертву его таланту и
карьере. Никто не неволил. Ей просто не хватило ума понять, что самопожерт
вование выглядит красиво и благородно лишь в отдельных, экстремальных с
итуациях, когда война, голод, тяжелая болезнь. А быт пожирает с потрохами д
аже самые высокие порывы. Ну что за подвиг Ц гладить рубашки и тереть мор
ковку? Ведь была красавицей, талантливой актрисой и все простирала, пров
арила Ц добровольно. Спрашивается, кто виноват, что стала старой, толсто
й, скучной? Никто. Надя никого и не винила, только смотрела сухими глазами,
которые с годами сделались совсем невыразительными.
Константин Иванович вздохнул и поморщился. Вот уже почти три года он вын
ужден повторять самому себе утешительные истины: нельзя жить с человеко
м из жалости, насильно мил не будешь и так далее. Эти банальности нужны ему
, как витамины, для поддержки жизненного тонуса. Хотя Надя не просила о жал
ости, не пыталась быть «милой насильно», все равно Ц сама виновата. Он вед
ь артист до мозга костей. Он не может дышать без свежих страстей, без ярких
чувств, без юного праздничного личика Маргоши, наконец. Не может Ц и все.
Он тоскует по Маргоше каждую секунду, даже Париж без нее кажется пустым и
пресным. Она прилетает сегодня в половине третьего утра по местному врем
ени. Вырвалась к нему на пару дней, просто так, потому что соскучилась. Жда
ть осталось совсем немного. Уже полночь, он побудет в кафе еще полчасика, п
отом пройдет пешком по бульвару Сан-Жермен до платной стоянки, сядет в ма
ленький серебристый «Рено», который взял здесь напрокат, и отправится в
аэропорт встречать свою красавицу… Хозяин за стойкой тщательно протир
ал бокалы. Стена за ним была заклеена денежными купюрами разных государс
тв. Вон ту старую советскую десятку с профилем Ленина подарил хозяину Ко
нстантин Иванович в семьдесят девятом году. И в каждый свой приезд он дар
ит хозяину кафе на площади Сен-Мишель бумажную денежку на память. Деньги
в России все время меняются. Хозяин берет купюру, кивает без всякой улыбк
и, говорит: «Мерси, месье». Но не помнит, не узнает.
Парижане вообще помнят и узнают только самих себя. Нет более надменного
города в мире. Сколько раз театр приезжал на гастроли, сколько фильмов пе
реведено на французский, показано по телевидению, а все не узнают. В упор н
е видят.
Константин Иванович любил пожаловаться на бремя всемирной славы. И в Нью
-Йорке, и в Квебеке, и в Риме обязательно кто-то оглянется, улыбнется, произ
несет имя если не самого Калашникова, то кого-нибудь из его известных пер
сонажей. А по Москве пройти пешком невозможно, в магазинах вот уже лет два
дцать замирают кассирши, глядят с открытыми ртами, гаишники не штрафуют,
просят автограф.
Ц Силь ву пле, месье? Ц Хозяин оторвал взгляд от своих бокалов, взглянул
вопросительно, без улыбки. Ц Анкор кафе?
Калашников вздрогнул. Оказывается, он тупо, не отрываясь, смотрел в это то
нкогубое французское лицо, смотрел и не видел, думал о своем. А кофейная ча
шка давно опустела.
Ц Уи, месье, кафе-о-ле, Ц эхом отозвался Калашников и, продолжая пристал
ьно глядеть в блестящие черные глаза хозяина, добавил на своем хорошем ф
ранцузском:
Ц Вы не узнаете меня? Я ведь много раз заходил к вам. Я очень известный рус
ский артист.
Ц Нет, месье. Я вас не знаю. Вам кофе с сахаром?
«И что на меня нашло? Ц удивился Константин Иванович. Ц Глупость какая…
Даже если этот гаденыш меня узнал, все равно не скажет. Будет молчать, как
партизан, и с гордым видом шлифовать свои бокалы».
Калашникову вдруг захотелось молодо, смешно схулиганить, выкинуть каку
ю-нибудь забавную штуку. Просто так, потому что прилетает Маргоша, потому
что теплая сентябрьская ночь, Париж, и какие там пятьдесят девять лет? Опя
ть восемнадцать, не больше. Жаль, нет зрителей. Тонкогубый потомок Наполе
она не в счет.
В кармане пиджака затренькал радиотелефон. Он сразу узнал голос своей не
вестки Кати, удивился и скосил глаза на часы. Здесь полночь, а в Москве, ста
ло быть, два часа ночи.
Ц Константин Иванович, Глеба убили.
Ц Прости, что, Катюша? Ц Было отлично слышно, но он не понял.
Разве можно такое понять с первых слов?
Ц Его застрелили полтора часа назад у подъезда. Мы возвращались с премь
еры. Прилетайте, пожалуйста, в Москву.
* * *
Оля Гуськова терпеть не могла метро, особенно Кольцевую линию и централь
ные станции. Ее раздражало все: подсвеченные попуганные мозаики «Новосл
ободской», планеристы, колхозники и пионеры на плафонах «Маяковки». Даже
если не глядишь в расписной потолок, все равно чувствуешь присутствие э
тих плоских жизнерадостных призраков. Над платформами станции «Проспе
кт Мира» огромные люстры свисают с потолка, качаются, словно хотят упаст
ь на голову.
Из глубины преисподней, из черного туннеля, несется ветер, пахнет палено
й резиной, вспыхивают огни. Люстры держатся на тонких, ненадежных крючья
х, вот сейчас еще один порыв ветра Ц и ледяная сверкающая громадина рухн
ет прямо на Олю. Возможно, так будет лучше для всех… Поезд остановился. Люс
тра не рухнула, продолжала медленно качаться, и желтоватые световые блик
и неприятно скользнули по лицу, когда Оля вошла в вагон.
Ц Осторожно, двери закрываются… В вагоне пахло приторными духами. Оля ч
уть поморщилась и села в уголок, подальше от двух одинаково одетых, накра
шенных, надушенных девиц, и вообще, подальше от всех. Благо народу в это вр
емя совсем мало. Ее раздражали запахи, звуки, взгляды. Так раздражали, слов
но вся кожа содрана, каждый нерв оголен.
Оля вытащила из рюкзака тоненький Молитвослов, открыла наугад и стала чи
тать, низко опустив голову.
«…и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от мн
огих и лютых воспоминаний…» Ц губы ее чуть вздрагивали. Она старательно
повторяла про себя слова, которые знала наизусть.
Ц Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Курская», Ц сообщи
л механический голос.
Надо убрать Молитвослов в рюкзак, выйти из вагона, перейти на другую лини
ю. Поздно уже, метро закрывается, поезд может оказаться последним. Если ус
петь на пересадку, всего через полчаса Оля будет дома. Потом придется пок
ормить бабушку Иветту, вымыть, уложить в постель, поговорить, вернее Ц вы
слушать очередную лекцию о том, что она, Оля, живет не правильно. Да, придет
ся выслушать, сжав зубы и согласно, понимающе кивая, иначе Иветта Тихонов
на не даст покоя, будет стонать всю ночь, разыграет красивый сердечный пр
иступ, заставит вызвать «Скорую». Затем Оля будет тихо извиняться перед
врачом, смиренно стерпит грубый выговор за напрасный вызов к старой сума
сбродке. («Девушка, ну вы что, сами не понимаете? У вашей… кто она вам? Бабушк
а? У вашей бабушки старческий маразм, а сердце здоровое, любой молодой поз
авидует…») Конечно, Оля отлично знает, сердце у бабушки здоровое. Каким он
о еще может быть, если вместо него «пламенный мотор»? И про маразм знает, и
что врачи «Скорой» теряют свое драгоценное время, а зарплаты у них мизер
ные, и, может быть, сейчас, пока они тут возятся с маразматической Олиной б
абушкой, кто-то молодой погибает, ожидая бригаду. И молодая жизнь значите
льно важней, чем капризы сумасшедшей старухи. Все это Оля знает, возражат
ь не собирается, готова сунуть в золотую медицинскую руку свой последний
мятый полтинник. Простите, больше нет… Они простят. Полтинник Ц это мало
, но они простят. Оглядевшись в нищей однокомнатной клетушке, они поймут, ч
то больше Оля дать не может.
А если их не вызывать, Иветта Тихоновна выбежит на лестничную площадку, н
ачнет барабанить в дверь соседям, орать: «Помогите! Умираю!», соседи позво
нят в милицию.
Лучше стерпеть обязательный вечерний монолог старушки, в конце концов, в
се вместе Ц еда, мытье, лекция о смысле жизни Ц займет не больше часа. Пот
ом можно закрыться на кухне, остаться одной, оглохнуть, ослепнуть, ни о чем
не думать… Когда она подошла к вагонной двери, кто-то осторожно тронул ее
за плечо.
Ц Девушка, вы уронили… Пожилой мужчина протягивал ей маленькую цветную
фотографию.
Ц Да, спасибо. Ц Оля не глядя взяла снимок. Улыбающееся лицо Глеба Калаш
никова исчезло в кармане потертого старенького рюкзачка. Минуту назад ф
отография выпала из Молитвослова.
* * *
Ц Заказуха. Все как по писаному. Ц Старший следователь Московской горо
дской прокуратуры Евгений Николаевич Чернов затоптал окурок и уставил
ся в сизое рассветное небо. Ц Выстрел в голову, правда, единственный, но с
мертельный. Никаких следов, даже оружия нет.
Ц Нет оружия Ц это тоже неплохо. Вдруг все-таки не заказуха? Ибо если зде
сь был непрофессионал, то это не совсем «глухарь» и есть шанс найти убийц
у, Ц задумчиво произнес майор Кузьменко.
Ц Ага, как же, размечтался, Ц Чернов махнул рукой, Ц бывает, и профессио
нал не бросает оружия. А если здесь одноразовый киллер работал… Нет, Ваня,
«глухарь», чистый «глухарь», помяни мое слово. Ведь ни следочка, мать твою
, ничегошеньки. Дырка от бублика. Ладно, поехали. Светает.
Следователь прокуратуры Чернов и майор УВД Кузьменко были последними, к
то остался из группы, прибывшей на место преступления в тихий двор на Тре
тьей Мещанской. Все остальные уже уехали, труп увезли в морг. Было ясно, чт
о по горячим следам это убийство раскрыть не удастся. Никаких свидетелей
, кроме жены убитого. А она смотрела на мужа, который умер у нее на руках, и в
густых темных кустах никого не видела.
Полтора часа назад служебная собака взяла след из кустов от детской песо
чницы. След оборвался на трамвайной остановке. Последний трамвай остана
вливался на Мещанской около часа ночи. А выстрел прозвучал в половине пе
рвого. Убийца был один, пришел пешком либо приехал на трамвае. Машина его н
е ждала. И скрылся он тоже пешком, растворился в черноте спящих Мещанских
улиц, вскочил в прицепной вагон и был таков. Конечно, завтра утром будут оп
рошены все водители трамваев, проезжавших здесь ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8