Так что истерик не будет. И скажи… – мягко так, сам сообразишь как – скажи, что все расходы по похоронам там, поминкам, всю суету мы берем на себя. Полностью. Ей ничего делать не придется. Понял?
– Ага… Понял. Кажется, я правильно вас понял, Борис Дмитриевич…
– Ну, наконец-то. Смышленый ты все-таки, Митя. Только прикидываешься дуриком. Ты понимаешь, Митенька, что для нас все это значит?
– Ну…
Матвеев смутно догадывался, куда клонит Гольцман, но не решался высказать свои предположения. Слишком уж цинично. Для него, продюсера. А для генерального – что позволено Юпитеру, не позволено быку…
– Вижу, что понимаешь. Главное, чтобы ты правильно это понимал. И языком не болтал.
– Борис Дмитриевич, я что, первый год замужем, что ли?
– Было б так, я бы с тобой это не обсуждал. Все, погнали. Время не ждет. Сейчас каждая секунда на счету.
Гольцман схватился за телефонную трубку и забарабанил по клавишам, набирая очередной номер, а Митя выскочил в коридор и, не обращая внимания на посетителей, как по команде привставших с длинного кожаного дивана и подавшихся к Матвееву в надежде выяснить, когда же Сам их примет, выбежал на лестницу.
2
Матвеев остановил машину возле дома Василька.
«Вот сволочь, – думал Митя, выходя из своего „Опеля“. – Нашел время. Взял аванс, понимаешь. Наверное, это его и подкосило. У него давно таких денег в руках не было… Пять штук. Не бог весть что, но для такой воинствующей нищеты, как Василек, это, конечно, сумма. Можно вусмерть упиться. Что он и сделал, сука. Как теперь Ольге все это сказать? Гольцману легко, он подобные вещи никогда на себя не вешает. Небось уже сидит, бабки подсчитывает, которые срубит на Васильке. Ну, собственно, если срубит, то и я без штанов не останусь. Так что пусть его, пусть считает».
Митя зашел в магазин, располагавшийся в первом этаже нужного ему дома. Купил литровую бутылку водки, шоколадок, подумал и взял еще пива, вспомнив, что Ольга всегда с несказанной теплотой относилась к этому фирменному напитку всех питерских музыкантов. Затем, стараясь не думать о предстоящем разговоре, вышел из магазина, нырнул в воняющий мочой и какой-то тухлятиной подъезд и быстро взбежал на пятый этаж.
Ольга открыла сразу, словно ждала Митю под дверью.
– Я уже все знаю, – сказала она, глядя Матвееву прямо в глаза. – Так что не напрягайся, Митенька. Проходи, садись на кухне. В комнате у меня не прибрано. Бардак, одним словом.
Матвеев осторожно, стараясь не зацепиться ногой за обрезки досок, которыми был уставлен коридор, за угол тумбочки, неловко установленной рядом с вешалкой, за велосипед, подвешенный к стене очень низко и, кажется, очень ненадежно, пробрался в конец коридора и умудрился достичь кухни без видимых физических повреждений. О моральных этого нельзя было сказать – в последнее время Митя стал не в меру брезглив, и один вид запущенных квартир или грязных подъездов вызывал у него кислую гримасу и даже порой тихую, сквозь зубы, ругань.
– Ты что, принес там, что ли, чего?
Ольга вошла вслед за Матвеевым и встала у окна, дымя сигаретой. Митя осмотрелся.
«В комнате у нее не прибрано, – подумал он. – „Не прибрано“! Это у нее называется – „не прибрано“. Конечно. Можно себе представить. Если здесь такое, то там, наверное, вообще полный мрак».
Пустые бутылки на полу – это еще полбеды. Это, можно сказать, даже нормально. Дом, в кухне которого нет пустых пивных бутылок, всегда казался Мите подозрительным, и хозяева его вызывали какое-то необъяснимое недоверие. Нет, бутылки – это пустяк. Даже если из-за них приходится поджимать ноги и сидеть скрючившись. Но все остальное…
Кухня когда-то была оклеена обоями – моющимися, прочными и вполне кондиционными, о чем свидетельствовала грязная чересполосица их обрывков и серой штукатурки, местами обвалившейся и обнажившей решетку дранки. Крашеный, белый в прошлом, потолок теперь имел темно-рыжий цвет от копоти и табачного дыма, рамы на окнах рассохлись, разошлись, там были теперь широкие, чуть ли не в палец, щели, и общий дискомфорт усугублял ровный и нудный, словно преддверие зубной боли, сквозняк.
– Васька ремонт начал делать…
– Сам? – Матвеев оттягивал неприятный разговор.
– Сам. Он все сам. Самый умный. Вот и доумничался.
– Да… Такие дела.
– Ладно, слезы лить не будем. Не дети. Да, Митя?
Матвеев осторожно пожал плечами.
– Наливай давай.
Ольга поставила на стол, слегка присыпанный сигаретным пеплом, два стакана сомнительной чистоты.
– Что там у тебя?
– Водка. И пиво.
– Давай с водки начнем. Чтобы сразу…
Матвеев наполнил стаканы, взял свой, поднял, размышляя, сказать что-нибудь или не стоит, но Ольга разрешила его замешательство.
– Давай, Митя, не робей. Я атеистка. Мне все эти обряды да предрассудки по барабану.
Матвеев быстро проглотил водку, глянул на хозяйку – Ольга легко махнула полстакана, словно это была не водка, а сладкая водичка.
«Практика, – отметил он про себя. – А вообще она еще очень даже… И не скажешь, что квасит каждый день».
– Ну что, Митя? – Ольга села напротив гостя и посмотрела ему в глаза сквозь густые клубы сигаретного дыма. – Ты ведь с чем-то ко мне пришел. Не просто посочувствовать, а?
– Не просто.
– Ну, я тебя слушаю.
Ольга взяла бутылку и снова плеснула в стаканы – на этот раз доза немного уменьшилась.
– Мы с Борисом Дмитриевичем…
– А-а… Гольцман прорезался. Совесть проснулась, что ли?
Митя пожал плечами.
– Что ты, Оля… Мы же искренне…
– Ладно, ладно. Давай, говори.
– Оля, значит, так. Мы сейчас подумали с Борисом Дмитриевичем…
– А можно не так официально?
– Можно. Гольцман сказал, что раз у нас контракт с Васильком, то мы обязаны взять все расходы на свой счет.
– Расходы?
– Ну, ты же понимаешь? Похороны, поминки, все остальное.
– А-а. Ну да. Спасибо. А еще что?
– Еще?
«Это будет наша тема», – сказал Гольцман по телефону.
«Вот зараза, – подумал Митя. – Любит он это… Так всегда – недоговаривает, мол, понимай, как хочешь. Вроде дал конкретные указания, а ведь всегда сможет откреститься. Скажет – неправильно, дескать, понял, я вовсе не это имел в виду».
Митя снова посмотрел на вдову.
Вообще, на его взгляд, это слово меньше всего подходило сейчас к Ольге Стадниковой. Фамилию свою после женитьбы на Васильке она менять не захотела, так и жили – Василий Леков и Ольга Стадникова.
К приходу Матвеева Ольга была уже слегка пьяна, а сейчас, усугубив, пришла в свою, насколько Митя знал, обычную дневную норму. То есть с ней можно было серьезно разговаривать.
До первой бутылки пива к Ольге вообще подходить не стоило. Утром она бродила по квартире, натыкаясь на мебель и тихо ругаясь, и, только удовлетворив жажду бутылкой светлого, Ольга приходила в себя, но общаться с ней было еще рано. Для того чтобы мозг Оли Стадниковой заработал в полную силу, ей требовалось, как минимум, граммов сто чего-нибудь крепкого, лучше всего – хорошей водки.
Однако она никогда не теряла рассудок – «высокая толерантность», как с нескрываемой завистью говорили про Стадникову друзья ее мужа, многие из которых к сорока годам уже совершенно «съехали с катушек».
Действительно, у Ольги если и случались провалы в памяти, то были настолько редки, что каждый из них она помнила и со смехом рассказывала друзьям – о том, например, как полтора года назад обнаружила себя ночью на кладбище в полном одиночестве, или как проснулась у кого-то на даче, не зная, где она и с кем…
Впрочем, то были единичные случаи, и на фоне очень крепко пьющих мужчин и женщин, окружавших дом Стадниковой-Лекова, Ольга выглядела просто молодцом.
«Почти не постарела, – думал Матвеев, разглядывая хозяйку дома. – Надо же… Так жить и так выглядеть! Чего она запала на этого пидора? Хотя, конечно, гений. Слава. Конечно. Да. Все правильно. Каждый сверчок знай свой шесток. Ну, она вот свой шесток нашла. Интересно, нравился ей этот шесток? Судя по всему, не очень. А красивая баба. Ее бы помыть, причесать, в порядок привести – цены бы ей не было».
– Оля, – начал Матвеев и сбился. Митя хотел перейти наконец к делу, так, как он это себе представлял, – поговорить о творческом наследии великого артиста, о том, кто теперь будет получать роялти с его пластинок и какая фирма будет заниматься всяческой так называемой трибьютной продукцией. Для него было ясно, что фирма эта называется «Норд» – иначе он не сидел бы здесь, но Олю следовало еще к этому подвести и представить все как нечто само собой разумеющееся.
– Печально как все, да, Оля? Извини, что я об этом.
– А о чем еще сейчас можно говорить? Это естественно. Ты не стесняйся, Митя, не стесняйся. Я реветь не буду. Я уже свое отревела.
Ольга взяла стакан и, выпив залпом, снова быстро наполнила. Только потом она шумно выдохнула, бросила в рот кусочек хлеба, проглотила, затянулась дымом, вытерла кулачком начавшие слезиться глаза.
– Отревела, да. Я, если хочешь знать, такое сейчас чувствую… Ты даже не представляешь.
– Почему же? – осторожно сказал Митя. – Представляю, наверное.
– Нет. Не представляешь, не можешь ты этого представить. Ты ведь никогда не жил с рок-звездой. Блядь! – неожиданно выругалась Ольга, стукнув стаканом по столу. – Он же мне, гад, всю жизнь испоганил, сволочь!
Митя поморщился. Чтобы вот так сразу о покойнике… Да и не просто о покойнике – о муже, с которым Ольга прожила, чтобы не соврать, лет двенадцать.
– Чего ты скукожился? А?
– Да так, ничего…
– Думаешь, истерика у меня? Нет, Митя, не истерика. Я баба крепкая, он меня, сука такая, воспитал, закалил. Я много чего могу теперь вынести. Если уж его выносила. Хотя жалко, конечно. Жалко. Если со стороны наблюдать за его художествами. Как же – «причуды артиста»! А ты пожил бы, когда эти причуды день и ночь, когда они у тебя на голове каждый день происходят. Вот я бы на тебя посмотрела.
– Успокойся, Оль. О другом сейчас надо думать.
– Тебе надо, ты и думай. О другом, о третьем, о пятом, о десятом.
Ольга поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток.
– Ты бы не гнала так, Оля.
– Не бойся. Я себя контролирую. Тоже – научилась. С этими великими – с ними же глаз да глаз нужен. Не за ними, за собой. Они-то на все плюют. Вот тебе пример налицо. То, что с ним случилось. Значит, не было рядом такой дуры, как я, которая пасла бы его день и ночь.
Матвеев решил дать Ольге выговориться. Конечно, в ее словах имелась доля истины, но не так уж все было плохо. И деньги Василек зарабатывал, и за границу они ездили. И опять же слава. А слава, Митя давно это знал, – вещь вполне материальная, и извлекать из нее пользу очень даже легко. Можно, например, некоторое время жить припеваючи, вообще ничего не делая. А в цивилизованных странах, где шоу-бизнес поставлен на широкую ногу, можно и всю жизнь прокашлять, написав и продав пару крепких хитов.
«Пусть выговорится, – подумал он. – Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение».
Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма.
– А помнишь, как мы познакомились? – неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. – Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.
– Помню, – ответил Матвеев. – Очень хорошо помню.
– В каком же году? В восьмидесятом?
– В восемьдесят первом.
– Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.
– Ну, видела, и слава богу, – пробурчал Матвеев.
«Положил… Видела она. Да я и сейчас положил бы… Хотя, собственно, при чем здесь „бы“? Без всяких „бы“, она и сейчас очень даже…»
Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, «на чистом глазу», Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но – всяк сверчок… Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про «поперек батьки» и про «шесток» – это все уроки Гольцмана. А еще – про «сани летом». Они же – «свои сани». И, соответственно, «не свои».
Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень «не своих саней», и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего – именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами – вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.
А Оля, Олечка, Оленька… – она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.
– Ой, застеснялся, – улыбнулась Стадникова. – Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.
– Слушай, Оль, ну не время сейчас.
Телефонный звонок не дал Ольге ответить.
Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.
«Во как звезда жила, – еще раз подумал Митя. – Врагу не пожелаешь».
– Да, – услышал он Олин голос. – Да… Я… В курсе, конечно. Ну да… Держусь… Спасибо, Борис Дмитриевич… Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам…
Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.
– Твой звонил. – Она посмотрела на Матвеева.
– Мой?
– Ну да. Гольцман.
– И чего?
– А ничего. Соболезнования выражает.
– Больше ничего не сказал?
– А что он еще должен был сказать?
– Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.
– О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. – Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. – Митя… – После новой дозы ее голос потеплел. – Митя, если что, сходишь еще?
– Схожу. А надо? Думаешь, стоит?
– Стоит, стоит. У меня сегодня такой день…
– Да, – покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.
– «Да», «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. – Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. – Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.
Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.
– Так достал, – продолжала Ольга, – так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала – все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал – я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался – во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!
Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.
Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, – он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.
– Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним – знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая – не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же – мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.
– В смысле? – не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.
«Жалко я не журналист, – подумал он. – Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».
– …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать – за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…
– Зубами поскрипел, – повторил Матвеев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Ага… Понял. Кажется, я правильно вас понял, Борис Дмитриевич…
– Ну, наконец-то. Смышленый ты все-таки, Митя. Только прикидываешься дуриком. Ты понимаешь, Митенька, что для нас все это значит?
– Ну…
Матвеев смутно догадывался, куда клонит Гольцман, но не решался высказать свои предположения. Слишком уж цинично. Для него, продюсера. А для генерального – что позволено Юпитеру, не позволено быку…
– Вижу, что понимаешь. Главное, чтобы ты правильно это понимал. И языком не болтал.
– Борис Дмитриевич, я что, первый год замужем, что ли?
– Было б так, я бы с тобой это не обсуждал. Все, погнали. Время не ждет. Сейчас каждая секунда на счету.
Гольцман схватился за телефонную трубку и забарабанил по клавишам, набирая очередной номер, а Митя выскочил в коридор и, не обращая внимания на посетителей, как по команде привставших с длинного кожаного дивана и подавшихся к Матвееву в надежде выяснить, когда же Сам их примет, выбежал на лестницу.
2
Матвеев остановил машину возле дома Василька.
«Вот сволочь, – думал Митя, выходя из своего „Опеля“. – Нашел время. Взял аванс, понимаешь. Наверное, это его и подкосило. У него давно таких денег в руках не было… Пять штук. Не бог весть что, но для такой воинствующей нищеты, как Василек, это, конечно, сумма. Можно вусмерть упиться. Что он и сделал, сука. Как теперь Ольге все это сказать? Гольцману легко, он подобные вещи никогда на себя не вешает. Небось уже сидит, бабки подсчитывает, которые срубит на Васильке. Ну, собственно, если срубит, то и я без штанов не останусь. Так что пусть его, пусть считает».
Митя зашел в магазин, располагавшийся в первом этаже нужного ему дома. Купил литровую бутылку водки, шоколадок, подумал и взял еще пива, вспомнив, что Ольга всегда с несказанной теплотой относилась к этому фирменному напитку всех питерских музыкантов. Затем, стараясь не думать о предстоящем разговоре, вышел из магазина, нырнул в воняющий мочой и какой-то тухлятиной подъезд и быстро взбежал на пятый этаж.
Ольга открыла сразу, словно ждала Митю под дверью.
– Я уже все знаю, – сказала она, глядя Матвееву прямо в глаза. – Так что не напрягайся, Митенька. Проходи, садись на кухне. В комнате у меня не прибрано. Бардак, одним словом.
Матвеев осторожно, стараясь не зацепиться ногой за обрезки досок, которыми был уставлен коридор, за угол тумбочки, неловко установленной рядом с вешалкой, за велосипед, подвешенный к стене очень низко и, кажется, очень ненадежно, пробрался в конец коридора и умудрился достичь кухни без видимых физических повреждений. О моральных этого нельзя было сказать – в последнее время Митя стал не в меру брезглив, и один вид запущенных квартир или грязных подъездов вызывал у него кислую гримасу и даже порой тихую, сквозь зубы, ругань.
– Ты что, принес там, что ли, чего?
Ольга вошла вслед за Матвеевым и встала у окна, дымя сигаретой. Митя осмотрелся.
«В комнате у нее не прибрано, – подумал он. – „Не прибрано“! Это у нее называется – „не прибрано“. Конечно. Можно себе представить. Если здесь такое, то там, наверное, вообще полный мрак».
Пустые бутылки на полу – это еще полбеды. Это, можно сказать, даже нормально. Дом, в кухне которого нет пустых пивных бутылок, всегда казался Мите подозрительным, и хозяева его вызывали какое-то необъяснимое недоверие. Нет, бутылки – это пустяк. Даже если из-за них приходится поджимать ноги и сидеть скрючившись. Но все остальное…
Кухня когда-то была оклеена обоями – моющимися, прочными и вполне кондиционными, о чем свидетельствовала грязная чересполосица их обрывков и серой штукатурки, местами обвалившейся и обнажившей решетку дранки. Крашеный, белый в прошлом, потолок теперь имел темно-рыжий цвет от копоти и табачного дыма, рамы на окнах рассохлись, разошлись, там были теперь широкие, чуть ли не в палец, щели, и общий дискомфорт усугублял ровный и нудный, словно преддверие зубной боли, сквозняк.
– Васька ремонт начал делать…
– Сам? – Матвеев оттягивал неприятный разговор.
– Сам. Он все сам. Самый умный. Вот и доумничался.
– Да… Такие дела.
– Ладно, слезы лить не будем. Не дети. Да, Митя?
Матвеев осторожно пожал плечами.
– Наливай давай.
Ольга поставила на стол, слегка присыпанный сигаретным пеплом, два стакана сомнительной чистоты.
– Что там у тебя?
– Водка. И пиво.
– Давай с водки начнем. Чтобы сразу…
Матвеев наполнил стаканы, взял свой, поднял, размышляя, сказать что-нибудь или не стоит, но Ольга разрешила его замешательство.
– Давай, Митя, не робей. Я атеистка. Мне все эти обряды да предрассудки по барабану.
Матвеев быстро проглотил водку, глянул на хозяйку – Ольга легко махнула полстакана, словно это была не водка, а сладкая водичка.
«Практика, – отметил он про себя. – А вообще она еще очень даже… И не скажешь, что квасит каждый день».
– Ну что, Митя? – Ольга села напротив гостя и посмотрела ему в глаза сквозь густые клубы сигаретного дыма. – Ты ведь с чем-то ко мне пришел. Не просто посочувствовать, а?
– Не просто.
– Ну, я тебя слушаю.
Ольга взяла бутылку и снова плеснула в стаканы – на этот раз доза немного уменьшилась.
– Мы с Борисом Дмитриевичем…
– А-а… Гольцман прорезался. Совесть проснулась, что ли?
Митя пожал плечами.
– Что ты, Оля… Мы же искренне…
– Ладно, ладно. Давай, говори.
– Оля, значит, так. Мы сейчас подумали с Борисом Дмитриевичем…
– А можно не так официально?
– Можно. Гольцман сказал, что раз у нас контракт с Васильком, то мы обязаны взять все расходы на свой счет.
– Расходы?
– Ну, ты же понимаешь? Похороны, поминки, все остальное.
– А-а. Ну да. Спасибо. А еще что?
– Еще?
«Это будет наша тема», – сказал Гольцман по телефону.
«Вот зараза, – подумал Митя. – Любит он это… Так всегда – недоговаривает, мол, понимай, как хочешь. Вроде дал конкретные указания, а ведь всегда сможет откреститься. Скажет – неправильно, дескать, понял, я вовсе не это имел в виду».
Митя снова посмотрел на вдову.
Вообще, на его взгляд, это слово меньше всего подходило сейчас к Ольге Стадниковой. Фамилию свою после женитьбы на Васильке она менять не захотела, так и жили – Василий Леков и Ольга Стадникова.
К приходу Матвеева Ольга была уже слегка пьяна, а сейчас, усугубив, пришла в свою, насколько Митя знал, обычную дневную норму. То есть с ней можно было серьезно разговаривать.
До первой бутылки пива к Ольге вообще подходить не стоило. Утром она бродила по квартире, натыкаясь на мебель и тихо ругаясь, и, только удовлетворив жажду бутылкой светлого, Ольга приходила в себя, но общаться с ней было еще рано. Для того чтобы мозг Оли Стадниковой заработал в полную силу, ей требовалось, как минимум, граммов сто чего-нибудь крепкого, лучше всего – хорошей водки.
Однако она никогда не теряла рассудок – «высокая толерантность», как с нескрываемой завистью говорили про Стадникову друзья ее мужа, многие из которых к сорока годам уже совершенно «съехали с катушек».
Действительно, у Ольги если и случались провалы в памяти, то были настолько редки, что каждый из них она помнила и со смехом рассказывала друзьям – о том, например, как полтора года назад обнаружила себя ночью на кладбище в полном одиночестве, или как проснулась у кого-то на даче, не зная, где она и с кем…
Впрочем, то были единичные случаи, и на фоне очень крепко пьющих мужчин и женщин, окружавших дом Стадниковой-Лекова, Ольга выглядела просто молодцом.
«Почти не постарела, – думал Матвеев, разглядывая хозяйку дома. – Надо же… Так жить и так выглядеть! Чего она запала на этого пидора? Хотя, конечно, гений. Слава. Конечно. Да. Все правильно. Каждый сверчок знай свой шесток. Ну, она вот свой шесток нашла. Интересно, нравился ей этот шесток? Судя по всему, не очень. А красивая баба. Ее бы помыть, причесать, в порядок привести – цены бы ей не было».
– Оля, – начал Матвеев и сбился. Митя хотел перейти наконец к делу, так, как он это себе представлял, – поговорить о творческом наследии великого артиста, о том, кто теперь будет получать роялти с его пластинок и какая фирма будет заниматься всяческой так называемой трибьютной продукцией. Для него было ясно, что фирма эта называется «Норд» – иначе он не сидел бы здесь, но Олю следовало еще к этому подвести и представить все как нечто само собой разумеющееся.
– Печально как все, да, Оля? Извини, что я об этом.
– А о чем еще сейчас можно говорить? Это естественно. Ты не стесняйся, Митя, не стесняйся. Я реветь не буду. Я уже свое отревела.
Ольга взяла стакан и, выпив залпом, снова быстро наполнила. Только потом она шумно выдохнула, бросила в рот кусочек хлеба, проглотила, затянулась дымом, вытерла кулачком начавшие слезиться глаза.
– Отревела, да. Я, если хочешь знать, такое сейчас чувствую… Ты даже не представляешь.
– Почему же? – осторожно сказал Митя. – Представляю, наверное.
– Нет. Не представляешь, не можешь ты этого представить. Ты ведь никогда не жил с рок-звездой. Блядь! – неожиданно выругалась Ольга, стукнув стаканом по столу. – Он же мне, гад, всю жизнь испоганил, сволочь!
Митя поморщился. Чтобы вот так сразу о покойнике… Да и не просто о покойнике – о муже, с которым Ольга прожила, чтобы не соврать, лет двенадцать.
– Чего ты скукожился? А?
– Да так, ничего…
– Думаешь, истерика у меня? Нет, Митя, не истерика. Я баба крепкая, он меня, сука такая, воспитал, закалил. Я много чего могу теперь вынести. Если уж его выносила. Хотя жалко, конечно. Жалко. Если со стороны наблюдать за его художествами. Как же – «причуды артиста»! А ты пожил бы, когда эти причуды день и ночь, когда они у тебя на голове каждый день происходят. Вот я бы на тебя посмотрела.
– Успокойся, Оль. О другом сейчас надо думать.
– Тебе надо, ты и думай. О другом, о третьем, о пятом, о десятом.
Ольга поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток.
– Ты бы не гнала так, Оля.
– Не бойся. Я себя контролирую. Тоже – научилась. С этими великими – с ними же глаз да глаз нужен. Не за ними, за собой. Они-то на все плюют. Вот тебе пример налицо. То, что с ним случилось. Значит, не было рядом такой дуры, как я, которая пасла бы его день и ночь.
Матвеев решил дать Ольге выговориться. Конечно, в ее словах имелась доля истины, но не так уж все было плохо. И деньги Василек зарабатывал, и за границу они ездили. И опять же слава. А слава, Митя давно это знал, – вещь вполне материальная, и извлекать из нее пользу очень даже легко. Можно, например, некоторое время жить припеваючи, вообще ничего не делая. А в цивилизованных странах, где шоу-бизнес поставлен на широкую ногу, можно и всю жизнь прокашлять, написав и продав пару крепких хитов.
«Пусть выговорится, – подумал он. – Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение».
Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма.
– А помнишь, как мы познакомились? – неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. – Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.
– Помню, – ответил Матвеев. – Очень хорошо помню.
– В каком же году? В восьмидесятом?
– В восемьдесят первом.
– Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.
– Ну, видела, и слава богу, – пробурчал Матвеев.
«Положил… Видела она. Да я и сейчас положил бы… Хотя, собственно, при чем здесь „бы“? Без всяких „бы“, она и сейчас очень даже…»
Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, «на чистом глазу», Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но – всяк сверчок… Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про «поперек батьки» и про «шесток» – это все уроки Гольцмана. А еще – про «сани летом». Они же – «свои сани». И, соответственно, «не свои».
Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень «не своих саней», и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего – именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами – вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.
А Оля, Олечка, Оленька… – она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.
– Ой, застеснялся, – улыбнулась Стадникова. – Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.
– Слушай, Оль, ну не время сейчас.
Телефонный звонок не дал Ольге ответить.
Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.
«Во как звезда жила, – еще раз подумал Митя. – Врагу не пожелаешь».
– Да, – услышал он Олин голос. – Да… Я… В курсе, конечно. Ну да… Держусь… Спасибо, Борис Дмитриевич… Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам…
Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.
– Твой звонил. – Она посмотрела на Матвеева.
– Мой?
– Ну да. Гольцман.
– И чего?
– А ничего. Соболезнования выражает.
– Больше ничего не сказал?
– А что он еще должен был сказать?
– Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.
– О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. – Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. – Митя… – После новой дозы ее голос потеплел. – Митя, если что, сходишь еще?
– Схожу. А надо? Думаешь, стоит?
– Стоит, стоит. У меня сегодня такой день…
– Да, – покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.
– «Да», «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. – Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. – Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.
Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.
– Так достал, – продолжала Ольга, – так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала – все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал – я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался – во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!
Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.
Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, – он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.
– Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним – знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая – не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же – мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.
– В смысле? – не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.
«Жалко я не журналист, – подумал он. – Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».
– …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать – за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…
– Зубами поскрипел, – повторил Матвеев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45