дескать, пусть он теперь посмеет тронуть за тыльную часть его супругу.
Асти не проронил ни слова. Медведь Йоги был глуп и придвинулся к нему слишком близко: он стоял руки в боки, потеряв всякую осторожность. Асти нанес ему образцовый удар: короткий хук слева под правое ребро. Стопоходящее ошеломленно наблюдало за тем, как кулак обидчика его сестры углубляется в его хорошо защищенную печень. Прежде чем сработал часовой механизм после этого молниеносного удара, он успел схватить Асти за шею двумя руками; через секунду он рухнул на пол, словно мешок с тулузской фасолью, и стал корчиться от боли, держась за бок.
У Асти еще оставалось достаточно времени, чтобы залепить оплеуху карлику и помять груди толстушке, прежде чем Хулиан или Хосемари вышел по его душу с «книгой жалоб и предложений» – узловатой палкой, длиннее и толще, чем член Джона Холмса, этой легендой из орехового дерева, – держа ее на манер шпаги, а Хосемари или Хулиан категорично потребовал с меня возмещения убытков.
Уже на улице – Асти едва не отведал «книги жалоб» – у меня родилась ясность, более прозрачная, чем похлебка в сиротском приюте, что пора оставить моего задиристого товарища на произвол судьбы и удирать вместе с Мило как можно дольше. Двух боксерских трактирных встреч за один вечер было более чем достаточно. Я должен был заботиться о своей проверенной репутации, и, кроме того, поскольку бог любит троицу, в следующей потасовке достаться могло мне.
С этим варваром ничего невозможно было поделать. Лучше обо всем забыть.
Однако внезапно Антончу, раскатисто смеявшийся над этой переделкой посреди тротуара, изменился в лице, и румянец, с некоторого момента оживлявший его лицо, уступил место пепельно-серому цвету, достойному визита дамы с косой. Словно в результате действия поэтического правосудия, он схватился обеими руками за живот, будто это он получил удар, и согнулся от боли на припаркованной возле машине. Я уже намеревался просить помощи, но он сказал мне голосом, искаженным от страдания – а оно, вероятно, было огромным, – чтобы я ничего не делал, что это скоро пройдет.
Так оно и было: через несколько секунд, показавшихся мне вечными, приступ прошел. Асти снова принял вертикальное положение, вытер платком холодный пот и заговорил со мной нормальным голосом.
Казалось, он снова был трезв.
11
Такси удается пересечь Гран-виа. На этой новой улице движение менее плотное. Если мы будем продолжать ехать с такой же скоростью, через несколько минут мне все же удастся добраться до больницы.
Разумеется, все светофоры перед нами загораются красным.
Дождь продолжает идти, но он уже не падает с неба с неистовством тропического ливня, как прежде.
Уже не слышно никаких сирен: ни полицейских, ни сирен «скорой помощи».
И остолоп за баранкой на какое-то время замолчал.
Не изменились только пытки по радио. Кошмарная программа вильянсико кажется вечной и не прерывается ни на мгновение; нет даже рекламных пауз. Как раз сейчас только что объявили следующий ужас: «Иудино деревце» в исполнении «Соль и Сомбра», хорового ансамбля из Сестао под аккомпанемент самбомб и чалапарт.
И тут я начинаю видеть выход, он все еще далеко, но я начинаю его видеть, – по крайней мере из длинного туннеля, в который превратилась эта поездка на такси.
И, надо сказать, я, по правде говоря, все больше и больше убеждаюсь в том, что он меня не отравил. Если я и продолжаю пробираться в больницу всем ветрам назло, то это лишь из-за излишней осторожности, из-за избытка бдительности.
12
Я не ушел домой. Я до рассвета следовал за Астигаррагой в эту буйную ночь, полную алкоголя и скотского секса в ритме танго.
Встревоженный из-за приступа боли, который он только что пережил, я не посмел оставить его одного, хотя он и уверял меня, что уже чувствует себя отлично. Я спросил его, извинившись за свою неделикатность, что с ним такое приключилось, не болен ли он.
– Ничего особенного, просто газы… Со мной так иногда бывает… – ответил он мне с явной неохотой.
Я подумал, что, судя по тому, как его скрючило, это, видимо, были не простые газы, а иприт времен Первой мировой войны, но не стал настаивать на выяснении.
– Я чудесно себя чувствую; и у меня внезапно прошло опьянение… По предпоследней? Обещаю вам, что отныне я буду стараться хорошо себя вести.
– Где? – Я слабак.
– Здесь недалеко, в баре одной подруги; это местечко покажется вам любопытным.
Мне же показалось тревожным, что мы вдруг почему-то вместо того, чтоб снова спускаться по цивилизованным улицам, пошли вверх по мрачному подъему, сначала по улице Итурриса, потом по улице Сан-Франсиско, идущей параллельно Ла-Панча, историческому китайскому кварталу Бильбао, сегодня превратившемуся в интернациональное гетто внутри гетто обитателей дна.
Уже ступив на улицу Сан-Франсиско, мы прошли мимо бара «Линахе», казавшегося воплощенным содомом: там было полно наркоманов, желтых, негров и арабов, и они опирались на ту же барную стойку, на какой мой друг Пипо Пернера встретил свою судьбу в виде алюминиевой биты.
Мы пробежали значительный отрезок этой улицы, уворачиваясь от многочисленных призраков грустного вида.
Мило все время шел очень осторожно, по возможности прижимаясь к стене.
– Куда мы идем, Антон?
– В ад, Пачо, – ответил он мне с мефистофелевской улыбкой.
Я бы тут же развернулся и пошел обратно, если б не то обстоятельство, что меня безмерно пугала перспектива остаться одному с собакой посреди этой опасной местности.
Мы свернули с улицы Сан-Франсиско на одну из перпендикулярных, ведущих к устью реки, по ней мы и стали спускаться до тех пор, пока не добрались до «любопытного» бара, расположенного на середине склона. Увидев сальную табличку на черной закрытой дверце, которой не хватало только топора, торчащего из досок, я понял, что он имел в виду, говоря об аде.
АДСКАЯ КУХНЯ
Так называлось это логово. Асти позвонил в беззвучный звонок, висевший рядом с дверью. Нам не сразу открыли.
– Пойдем отсюда. Тут закрыто… – сказал я с надеждой.
– Он никогда не закрывается. – Он снова позвонил в звонок.
– Они не позволят нам войти с собакой… – Я с благодарностью посмотрел на Мило.
– Не беспокойтесь, сюда пускают все, что движется.
Дверь открылась на ширину ладони, и в щель высунулось рыло Лона Чейни в роли Квазимодо.
– Давай, засранец, что у тебя есть! Мы хотим пить… – В Антончу снова ожил людоед; благодушие длилось у него меньше, чем у рыбы-шара из Японского моря: она представляет собой вкуснейший деликатес сразу после того, как ее поймали, а через три часа после того, как ее вынут из воды, становится смертельно ядовитой.
Вслед за Квазимодо мы спустились по крутым ступеням, похожим на ступени лондонского Тауэра, ведшим в подвал, где и располагалась «Адская кухня».
Это оказался бар со столь потертой мебелью, чей цвет был столь съеден временем и слоями пыли, лежавшими один над другим, что получалось некое черно-белое пространство, и эффект этот еще больше усиливался благодаря немногочисленным и висевшим далеко друг от друга лампочкам в двадцать пять ватт.
Клиентура состояла из полудюжины посетительниц, одетых в платье, напоминавшее костюмы моряков в увольнении, – просторное и в темных тонах, гармонировавшее с цветовой гаммой заведения.
Все они были одинаково уродливы, даже более чем уроженцы Ондарроа. Хотя плотской любовью можно заниматься и с бедняками, как заявил Конфуций или кто-то из его последователей, проявить ласку к этой шайке было бы титаническим предприятием.
Наивный я.
* * *
Там не было никакой вентиляции. Запах плесени и миллионов разлагающихся микроорганизмов переплетался с плотными и прочными струями табачного дыма, совершенно неподвижными из-за отсутствия воздуха.
Болотной твари это показалось бы домашним очагом.
Музыкальным сопровождением была старая песня Мари Трини, черт бы ее побрал.
– Глаза твои проклятые, кусок козла! Как давно ты ко мне не заглядывал!
Это «ласковое» приветствие произнесла в адрес Асти голосом главы профсоюза дальнобойщиков женщина за барной стойкой, толстуха, которой явно была уготована роль королевы ночи, чудо природы ростом метр восемьдесят с лишним и весившая не менее чем сто двадцать килограммов, одетая в черную рубашку с глубоким вырезом, которая могла бы послужить шатром для цирка «Прайс», при этом воздухом у нее дышала, так сказать, значительная часть пары грудей размером с Эверест и К2, а руки у нее были, как у Геракла, с татуировками, по одной на каждой: «Не забуду мать родную» и герб второго иностранного легиона Гусман де Альфараче.
Я подумал, что здесь, должно быть, в качестве «Книги жалоб и предложений» выступает механическая пила из «Резни в Техасе».
Асти и бывший легионер запрыгнули на стойку, каждый со своей стороны, чтобы слиться в объятии, похожем на встречу двух океанов – Атлантического и Тихого – на мысе Горн; затем они с Асти залепили друг другу поцелуй по всем правилам, который заставил меня покраснеть.
Когда обмен слюнями закончился и башки их разделились, Асти снял пальто с той же ловкостью, как и в день нашего знакомства, когда он хотел накостылять мне, и без дальнейших церемоний стал заниматься армрестлингом с хозяйкой на барной стойке, – их битва привлекла к себе внимание уважаемой публики и породила некое пари сексуального характера, которое я не осмеливаюсь тут воспроизвести.
Через четыре или пять минут ожесточенного соревнования, в ходе которого бицепсы и трицепсы чуть было не взорвались, вены на лбу вздулись, словно при апоплексическом ударе, и каждый из них несколько раз готов был вот-вот сломить противника… Асти проиграл. Ручища бывшего легионера словно бы в замедленной съемке пригибала лапу своего визави до тех пор, пока та не коснулась косточками пальцев дерева.
У благородной дамы победа, по-видимому, возбудила похоть. Под черным хлопком выступили соски размером с заклепки висячего моста в Португалете. Мне стыдно говорить об этом, но в этот момент она представилась мне огромной кровяной колбасой.
Однако самым любопытным в бывшем легионере было то, что ее, как бы это сказать, «странная морфология» венчалась головой с волосами, крашенными в платиновый цвет, которые, кажется, зубами оборвал противник, но с красивым лицом, – отекшим от спиртного, от ожирения и развращенности, но, несмотря ни на что, очень похожим на нежное лицо Шелли Уинтерс во времена «Винчестера-73», когда она еще была хороша.
Ужасная клака приветствовала окончание испытания криками «ура» и свистом. Хаддок и мега-Шелли Уинтерс радостно засмеялись и снова обнялись.
Отдышавшись, побежденный представил мне этого гибрида.
– Пачо, разрешите представить вам мою хорошую подругу Хуану Сватью… Не спрашивай, откуда взялось прозвище Сватья, потому что об этом не знает даже ее подружка. – Асти кивнул головой в сторону Лона Чейни, который стоял в нескольких шагах от нас и с удовольствием наблюдал за пылким проявлением чувств своей возлюбленной.
Я более пристально рассмотрел Лона Чейни: под своего рода бурым саваном, покрывавшим его, вполне могли скрываться некие женские формы, хотя также и тело слонообразного мужчины.
Остаток произошедших там событий, вплоть до знаменательного открытия, я помню весьма смутно. Хотя странна не эта амнезия, а то, что я не умер той ночью.
Мы вместе со Сватьей пили ту же бурду, что пила она, – джин «Лариос» с лимонным «Касом», не знаю сколько: у меня озноб от одной мысли об этом – и нюхали то же, что нюхала она – кокаин, смешанный со спидом и синтетическим мескалином, – явно разбавленный побелкой со стены, учитывая глубину царапин, – который окружил все и всех двойным или тройным нимбом и благодаря которому шум – песни Мари Трини, единственную, кажется, музыку в этой самой настоящей адской кухне, – достигал моего слуха полосами, как бы потоками децибелов.
Самокрутка, свернутая из двух соединенных кусков папиросной бумаги, с нигерийской марихуаной и ливанским гашишем, которая свалила бы с ног Боба Марли, довершила клиническую картину.
Со своей стороны, Лон Чейни курил анашу с шестью ведьмами из «Макбета», которые освежались гадким теплым вином подвалов Делапьер из кувшина, – думаю, я тоже к нему приложился.
Я сохранил из этого крещендо множественной интоксикации только визуальные flashes и несколько образов: как, собравшись пойти помочиться, я ошибся дверью и попал в незнакомое место, возможно, служившее складом или мертвецкой, погруженное в потемки, где наткнулся лицом на нечто, схожее с паутиной, и еще на что-то другое, мясистое, неизвестного происхождения – вероятно, этого добра там было много; как Лон Чейни в романтическом бреду пил мочу одной из гарпий; как Асти вытащил у своей приятельницы из декольте огромные груди и с наслаждением их сосал; действительно, соски были как рычаги древнего телевизора; как я наконец попал в уборную, но столкнулся там с двумя нимфами, занятыми половыми органами друг друга, – я не мог больше терпеть и помочился в разбитую раковину, утопив таракана; как еще одна гарпия, голая ниже пояса и волосатая, как медведь, танцевала – под ритм песен Мари Трини! – нечто среднее между балетом и канканом, и сделала grand ?cart, который, как в классическом анекдоте, пригвоздил ее к плитам пола, не знавшим уборщицы; как Асти поднимает через голову Лона Чейни и бросает ее за барную стойку; как Мило с возбужденным членом обслуживает одна из свиней; как Асти раздевает толстуху, которая при этом разваливается по стойке, словно волшебная гора после взрыва динамита; как Лону Чейни – жизнь порой преподносит сюрпризы, – который под саваном прятал сиськи, как у собаки, но более чем приемлемый зад, лижет безволосую ягодку наименее уродливая ведьма, у которой в штанах тоже таился сюрприз, а потом он отымел ее в зад, прижав к стене; как возбужденный Асти с леопардовыми трусами на голове, которые походили на цельную шкуру этого животного, залез на толстуху и яростно драл ее не более чем свои канонические шестьдесят секунд, несмотря на величину содержавшегося в нем заряда…
И сочетание ярких чувственных и визуальных образов, подавшее мне великую идею.
Не знаю каким образом, но я в конце концов оказался лежащим на одной из засаленных кушеток, стоявших возле стен, в обществе одной из ведьм. Она разделась. Она была уродлива, но у нее были потрясающие груди, их худоба возбудила мое стенобитное орудие. Более того, будучи подругой Лона Чейни, она обладала задницей – достойной уважения задницей.
И тогда это случилось.
Покуда я сосал ей на славу сделанные соски, эта обезьяна сделала мне классический минет, один из самых лучших в моей жизни, до конца, именно что называется до конца.
Несмотря на то, насколько я был полон алкоголем и наркотиками, процесс эрекции чрезвычайно возбудил меня.
И непосредственно перед тем, как я излился, у меня случился приступ ясновидения: божественное откровение, предназначенное только для моих расширенных зрачков.
Лон Чейни опиралась на барную стойку, спиной ко мне и совсем рядом, – конура была длинная и узкая, словно крысиная задница, – я продолжал лежать на кушетке, примат работал надо мной, лежа сверху. Лон Чейни по-прежнему оставалась нагой; она целовала свою подружку Сватью, которая, как и раньше, пребывала на барной стойке, а Асти лежал на ней, оставив в ней свой член, и храпел со звучностью вулкана Кракатау во время извержения. Я обратил внимание на задницу Лона Чейни: она была идеальна! Красива и идеальна – два белых плотных полушария, которые немедленно напомнили мне о карте полушарий на развороте моего школьного атласа… И покачивающаяся задница примата перед моим лицом представилась мне церковным колоколом, чей звон в конце концов соединил в общий образ двухмерный глобус Земли и крайний бильбаизм, который представляет себе план города исключительно в планетарных масштабах:
Я увидел эти буквы, выполненные в изящной английской каллиграфии, и белый неон на освещенном однородном красном фоне. В сорок два года, в вонючем отхожем месте, в середине оргии ярмарочных уродцев я наконец открыл свою миссию в жизни: организовать «Карту полушарий Бильбао» – лучший бар закусок из всех, когда-либо существовавших на планете.
Счастливый от этого озарения, я кончил. Я кончил с такой силой, что меня ослепил чистейший белый свет. Думаю, это было более чем галлюцинация: это высвободилась энергия от распада пары миллионов нейронов.
Умелая обезьяна сплюнула на пол мою любовную жидкость, весьма негламурно, снова повернула ко мне свою рожу и сказала мне:
– Ты протек, дорогой… Ты кончил по-королевски, спорим?… А теперь давай приди немного в себя, мне тоже нравится, чтоб мне делали приятно…
Я подумал о словах Лоуренса Оливье, сказанных Тони Кертису в «Спартаке», о предпочтениях между устрицами – вечно эти устрицы, черт побери, – и улитками… А также о том, что иногда даже гурман-пурист ест гамбургеры с кетчупом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Асти не проронил ни слова. Медведь Йоги был глуп и придвинулся к нему слишком близко: он стоял руки в боки, потеряв всякую осторожность. Асти нанес ему образцовый удар: короткий хук слева под правое ребро. Стопоходящее ошеломленно наблюдало за тем, как кулак обидчика его сестры углубляется в его хорошо защищенную печень. Прежде чем сработал часовой механизм после этого молниеносного удара, он успел схватить Асти за шею двумя руками; через секунду он рухнул на пол, словно мешок с тулузской фасолью, и стал корчиться от боли, держась за бок.
У Асти еще оставалось достаточно времени, чтобы залепить оплеуху карлику и помять груди толстушке, прежде чем Хулиан или Хосемари вышел по его душу с «книгой жалоб и предложений» – узловатой палкой, длиннее и толще, чем член Джона Холмса, этой легендой из орехового дерева, – держа ее на манер шпаги, а Хосемари или Хулиан категорично потребовал с меня возмещения убытков.
Уже на улице – Асти едва не отведал «книги жалоб» – у меня родилась ясность, более прозрачная, чем похлебка в сиротском приюте, что пора оставить моего задиристого товарища на произвол судьбы и удирать вместе с Мило как можно дольше. Двух боксерских трактирных встреч за один вечер было более чем достаточно. Я должен был заботиться о своей проверенной репутации, и, кроме того, поскольку бог любит троицу, в следующей потасовке достаться могло мне.
С этим варваром ничего невозможно было поделать. Лучше обо всем забыть.
Однако внезапно Антончу, раскатисто смеявшийся над этой переделкой посреди тротуара, изменился в лице, и румянец, с некоторого момента оживлявший его лицо, уступил место пепельно-серому цвету, достойному визита дамы с косой. Словно в результате действия поэтического правосудия, он схватился обеими руками за живот, будто это он получил удар, и согнулся от боли на припаркованной возле машине. Я уже намеревался просить помощи, но он сказал мне голосом, искаженным от страдания – а оно, вероятно, было огромным, – чтобы я ничего не делал, что это скоро пройдет.
Так оно и было: через несколько секунд, показавшихся мне вечными, приступ прошел. Асти снова принял вертикальное положение, вытер платком холодный пот и заговорил со мной нормальным голосом.
Казалось, он снова был трезв.
11
Такси удается пересечь Гран-виа. На этой новой улице движение менее плотное. Если мы будем продолжать ехать с такой же скоростью, через несколько минут мне все же удастся добраться до больницы.
Разумеется, все светофоры перед нами загораются красным.
Дождь продолжает идти, но он уже не падает с неба с неистовством тропического ливня, как прежде.
Уже не слышно никаких сирен: ни полицейских, ни сирен «скорой помощи».
И остолоп за баранкой на какое-то время замолчал.
Не изменились только пытки по радио. Кошмарная программа вильянсико кажется вечной и не прерывается ни на мгновение; нет даже рекламных пауз. Как раз сейчас только что объявили следующий ужас: «Иудино деревце» в исполнении «Соль и Сомбра», хорового ансамбля из Сестао под аккомпанемент самбомб и чалапарт.
И тут я начинаю видеть выход, он все еще далеко, но я начинаю его видеть, – по крайней мере из длинного туннеля, в который превратилась эта поездка на такси.
И, надо сказать, я, по правде говоря, все больше и больше убеждаюсь в том, что он меня не отравил. Если я и продолжаю пробираться в больницу всем ветрам назло, то это лишь из-за излишней осторожности, из-за избытка бдительности.
12
Я не ушел домой. Я до рассвета следовал за Астигаррагой в эту буйную ночь, полную алкоголя и скотского секса в ритме танго.
Встревоженный из-за приступа боли, который он только что пережил, я не посмел оставить его одного, хотя он и уверял меня, что уже чувствует себя отлично. Я спросил его, извинившись за свою неделикатность, что с ним такое приключилось, не болен ли он.
– Ничего особенного, просто газы… Со мной так иногда бывает… – ответил он мне с явной неохотой.
Я подумал, что, судя по тому, как его скрючило, это, видимо, были не простые газы, а иприт времен Первой мировой войны, но не стал настаивать на выяснении.
– Я чудесно себя чувствую; и у меня внезапно прошло опьянение… По предпоследней? Обещаю вам, что отныне я буду стараться хорошо себя вести.
– Где? – Я слабак.
– Здесь недалеко, в баре одной подруги; это местечко покажется вам любопытным.
Мне же показалось тревожным, что мы вдруг почему-то вместо того, чтоб снова спускаться по цивилизованным улицам, пошли вверх по мрачному подъему, сначала по улице Итурриса, потом по улице Сан-Франсиско, идущей параллельно Ла-Панча, историческому китайскому кварталу Бильбао, сегодня превратившемуся в интернациональное гетто внутри гетто обитателей дна.
Уже ступив на улицу Сан-Франсиско, мы прошли мимо бара «Линахе», казавшегося воплощенным содомом: там было полно наркоманов, желтых, негров и арабов, и они опирались на ту же барную стойку, на какой мой друг Пипо Пернера встретил свою судьбу в виде алюминиевой биты.
Мы пробежали значительный отрезок этой улицы, уворачиваясь от многочисленных призраков грустного вида.
Мило все время шел очень осторожно, по возможности прижимаясь к стене.
– Куда мы идем, Антон?
– В ад, Пачо, – ответил он мне с мефистофелевской улыбкой.
Я бы тут же развернулся и пошел обратно, если б не то обстоятельство, что меня безмерно пугала перспектива остаться одному с собакой посреди этой опасной местности.
Мы свернули с улицы Сан-Франсиско на одну из перпендикулярных, ведущих к устью реки, по ней мы и стали спускаться до тех пор, пока не добрались до «любопытного» бара, расположенного на середине склона. Увидев сальную табличку на черной закрытой дверце, которой не хватало только топора, торчащего из досок, я понял, что он имел в виду, говоря об аде.
АДСКАЯ КУХНЯ
Так называлось это логово. Асти позвонил в беззвучный звонок, висевший рядом с дверью. Нам не сразу открыли.
– Пойдем отсюда. Тут закрыто… – сказал я с надеждой.
– Он никогда не закрывается. – Он снова позвонил в звонок.
– Они не позволят нам войти с собакой… – Я с благодарностью посмотрел на Мило.
– Не беспокойтесь, сюда пускают все, что движется.
Дверь открылась на ширину ладони, и в щель высунулось рыло Лона Чейни в роли Квазимодо.
– Давай, засранец, что у тебя есть! Мы хотим пить… – В Антончу снова ожил людоед; благодушие длилось у него меньше, чем у рыбы-шара из Японского моря: она представляет собой вкуснейший деликатес сразу после того, как ее поймали, а через три часа после того, как ее вынут из воды, становится смертельно ядовитой.
Вслед за Квазимодо мы спустились по крутым ступеням, похожим на ступени лондонского Тауэра, ведшим в подвал, где и располагалась «Адская кухня».
Это оказался бар со столь потертой мебелью, чей цвет был столь съеден временем и слоями пыли, лежавшими один над другим, что получалось некое черно-белое пространство, и эффект этот еще больше усиливался благодаря немногочисленным и висевшим далеко друг от друга лампочкам в двадцать пять ватт.
Клиентура состояла из полудюжины посетительниц, одетых в платье, напоминавшее костюмы моряков в увольнении, – просторное и в темных тонах, гармонировавшее с цветовой гаммой заведения.
Все они были одинаково уродливы, даже более чем уроженцы Ондарроа. Хотя плотской любовью можно заниматься и с бедняками, как заявил Конфуций или кто-то из его последователей, проявить ласку к этой шайке было бы титаническим предприятием.
Наивный я.
* * *
Там не было никакой вентиляции. Запах плесени и миллионов разлагающихся микроорганизмов переплетался с плотными и прочными струями табачного дыма, совершенно неподвижными из-за отсутствия воздуха.
Болотной твари это показалось бы домашним очагом.
Музыкальным сопровождением была старая песня Мари Трини, черт бы ее побрал.
– Глаза твои проклятые, кусок козла! Как давно ты ко мне не заглядывал!
Это «ласковое» приветствие произнесла в адрес Асти голосом главы профсоюза дальнобойщиков женщина за барной стойкой, толстуха, которой явно была уготована роль королевы ночи, чудо природы ростом метр восемьдесят с лишним и весившая не менее чем сто двадцать килограммов, одетая в черную рубашку с глубоким вырезом, которая могла бы послужить шатром для цирка «Прайс», при этом воздухом у нее дышала, так сказать, значительная часть пары грудей размером с Эверест и К2, а руки у нее были, как у Геракла, с татуировками, по одной на каждой: «Не забуду мать родную» и герб второго иностранного легиона Гусман де Альфараче.
Я подумал, что здесь, должно быть, в качестве «Книги жалоб и предложений» выступает механическая пила из «Резни в Техасе».
Асти и бывший легионер запрыгнули на стойку, каждый со своей стороны, чтобы слиться в объятии, похожем на встречу двух океанов – Атлантического и Тихого – на мысе Горн; затем они с Асти залепили друг другу поцелуй по всем правилам, который заставил меня покраснеть.
Когда обмен слюнями закончился и башки их разделились, Асти снял пальто с той же ловкостью, как и в день нашего знакомства, когда он хотел накостылять мне, и без дальнейших церемоний стал заниматься армрестлингом с хозяйкой на барной стойке, – их битва привлекла к себе внимание уважаемой публики и породила некое пари сексуального характера, которое я не осмеливаюсь тут воспроизвести.
Через четыре или пять минут ожесточенного соревнования, в ходе которого бицепсы и трицепсы чуть было не взорвались, вены на лбу вздулись, словно при апоплексическом ударе, и каждый из них несколько раз готов был вот-вот сломить противника… Асти проиграл. Ручища бывшего легионера словно бы в замедленной съемке пригибала лапу своего визави до тех пор, пока та не коснулась косточками пальцев дерева.
У благородной дамы победа, по-видимому, возбудила похоть. Под черным хлопком выступили соски размером с заклепки висячего моста в Португалете. Мне стыдно говорить об этом, но в этот момент она представилась мне огромной кровяной колбасой.
Однако самым любопытным в бывшем легионере было то, что ее, как бы это сказать, «странная морфология» венчалась головой с волосами, крашенными в платиновый цвет, которые, кажется, зубами оборвал противник, но с красивым лицом, – отекшим от спиртного, от ожирения и развращенности, но, несмотря ни на что, очень похожим на нежное лицо Шелли Уинтерс во времена «Винчестера-73», когда она еще была хороша.
Ужасная клака приветствовала окончание испытания криками «ура» и свистом. Хаддок и мега-Шелли Уинтерс радостно засмеялись и снова обнялись.
Отдышавшись, побежденный представил мне этого гибрида.
– Пачо, разрешите представить вам мою хорошую подругу Хуану Сватью… Не спрашивай, откуда взялось прозвище Сватья, потому что об этом не знает даже ее подружка. – Асти кивнул головой в сторону Лона Чейни, который стоял в нескольких шагах от нас и с удовольствием наблюдал за пылким проявлением чувств своей возлюбленной.
Я более пристально рассмотрел Лона Чейни: под своего рода бурым саваном, покрывавшим его, вполне могли скрываться некие женские формы, хотя также и тело слонообразного мужчины.
Остаток произошедших там событий, вплоть до знаменательного открытия, я помню весьма смутно. Хотя странна не эта амнезия, а то, что я не умер той ночью.
Мы вместе со Сватьей пили ту же бурду, что пила она, – джин «Лариос» с лимонным «Касом», не знаю сколько: у меня озноб от одной мысли об этом – и нюхали то же, что нюхала она – кокаин, смешанный со спидом и синтетическим мескалином, – явно разбавленный побелкой со стены, учитывая глубину царапин, – который окружил все и всех двойным или тройным нимбом и благодаря которому шум – песни Мари Трини, единственную, кажется, музыку в этой самой настоящей адской кухне, – достигал моего слуха полосами, как бы потоками децибелов.
Самокрутка, свернутая из двух соединенных кусков папиросной бумаги, с нигерийской марихуаной и ливанским гашишем, которая свалила бы с ног Боба Марли, довершила клиническую картину.
Со своей стороны, Лон Чейни курил анашу с шестью ведьмами из «Макбета», которые освежались гадким теплым вином подвалов Делапьер из кувшина, – думаю, я тоже к нему приложился.
Я сохранил из этого крещендо множественной интоксикации только визуальные flashes и несколько образов: как, собравшись пойти помочиться, я ошибся дверью и попал в незнакомое место, возможно, служившее складом или мертвецкой, погруженное в потемки, где наткнулся лицом на нечто, схожее с паутиной, и еще на что-то другое, мясистое, неизвестного происхождения – вероятно, этого добра там было много; как Лон Чейни в романтическом бреду пил мочу одной из гарпий; как Асти вытащил у своей приятельницы из декольте огромные груди и с наслаждением их сосал; действительно, соски были как рычаги древнего телевизора; как я наконец попал в уборную, но столкнулся там с двумя нимфами, занятыми половыми органами друг друга, – я не мог больше терпеть и помочился в разбитую раковину, утопив таракана; как еще одна гарпия, голая ниже пояса и волосатая, как медведь, танцевала – под ритм песен Мари Трини! – нечто среднее между балетом и канканом, и сделала grand ?cart, который, как в классическом анекдоте, пригвоздил ее к плитам пола, не знавшим уборщицы; как Асти поднимает через голову Лона Чейни и бросает ее за барную стойку; как Мило с возбужденным членом обслуживает одна из свиней; как Асти раздевает толстуху, которая при этом разваливается по стойке, словно волшебная гора после взрыва динамита; как Лону Чейни – жизнь порой преподносит сюрпризы, – который под саваном прятал сиськи, как у собаки, но более чем приемлемый зад, лижет безволосую ягодку наименее уродливая ведьма, у которой в штанах тоже таился сюрприз, а потом он отымел ее в зад, прижав к стене; как возбужденный Асти с леопардовыми трусами на голове, которые походили на цельную шкуру этого животного, залез на толстуху и яростно драл ее не более чем свои канонические шестьдесят секунд, несмотря на величину содержавшегося в нем заряда…
И сочетание ярких чувственных и визуальных образов, подавшее мне великую идею.
Не знаю каким образом, но я в конце концов оказался лежащим на одной из засаленных кушеток, стоявших возле стен, в обществе одной из ведьм. Она разделась. Она была уродлива, но у нее были потрясающие груди, их худоба возбудила мое стенобитное орудие. Более того, будучи подругой Лона Чейни, она обладала задницей – достойной уважения задницей.
И тогда это случилось.
Покуда я сосал ей на славу сделанные соски, эта обезьяна сделала мне классический минет, один из самых лучших в моей жизни, до конца, именно что называется до конца.
Несмотря на то, насколько я был полон алкоголем и наркотиками, процесс эрекции чрезвычайно возбудил меня.
И непосредственно перед тем, как я излился, у меня случился приступ ясновидения: божественное откровение, предназначенное только для моих расширенных зрачков.
Лон Чейни опиралась на барную стойку, спиной ко мне и совсем рядом, – конура была длинная и узкая, словно крысиная задница, – я продолжал лежать на кушетке, примат работал надо мной, лежа сверху. Лон Чейни по-прежнему оставалась нагой; она целовала свою подружку Сватью, которая, как и раньше, пребывала на барной стойке, а Асти лежал на ней, оставив в ней свой член, и храпел со звучностью вулкана Кракатау во время извержения. Я обратил внимание на задницу Лона Чейни: она была идеальна! Красива и идеальна – два белых плотных полушария, которые немедленно напомнили мне о карте полушарий на развороте моего школьного атласа… И покачивающаяся задница примата перед моим лицом представилась мне церковным колоколом, чей звон в конце концов соединил в общий образ двухмерный глобус Земли и крайний бильбаизм, который представляет себе план города исключительно в планетарных масштабах:
Я увидел эти буквы, выполненные в изящной английской каллиграфии, и белый неон на освещенном однородном красном фоне. В сорок два года, в вонючем отхожем месте, в середине оргии ярмарочных уродцев я наконец открыл свою миссию в жизни: организовать «Карту полушарий Бильбао» – лучший бар закусок из всех, когда-либо существовавших на планете.
Счастливый от этого озарения, я кончил. Я кончил с такой силой, что меня ослепил чистейший белый свет. Думаю, это было более чем галлюцинация: это высвободилась энергия от распада пары миллионов нейронов.
Умелая обезьяна сплюнула на пол мою любовную жидкость, весьма негламурно, снова повернула ко мне свою рожу и сказала мне:
– Ты протек, дорогой… Ты кончил по-королевски, спорим?… А теперь давай приди немного в себя, мне тоже нравится, чтоб мне делали приятно…
Я подумал о словах Лоуренса Оливье, сказанных Тони Кертису в «Спартаке», о предпочтениях между устрицами – вечно эти устрицы, черт побери, – и улитками… А также о том, что иногда даже гурман-пурист ест гамбургеры с кетчупом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24