конечно, после тринадцати лет с сухим членом), и сразу же меня охватил чудовищный ужас.
Над моим членом работала какая-то черная масса, нависшая у меня над гениталиями.
Я присмотрелся получше.
Это был кюре в сутане, который, стоя на коленях, отчаянно сосал мой пенис и жадно глотал семя, тем временем неистово мастурбируя, – он кончал на платок и в это мгновение издавал этот звук, «мммммм», вызванный не кляпом, а заполненным ртом.
Видимо, я шевельнулся. Кюре испуганно вскочил. Мы были в какой-то маленькой комнате, в полумраке. Он изумленно посмотрел на меня, проглотил семя и закричал: «Чудо, чудо!», а потом выбежал из помещения.
Так что сладковатый запах каштана, смолы или мяса был запахом спермы этого извращенца, этого насильника. Хотя он и постарел, и в 1962 году мы мало виделись друг с другом, я тотчас же узнал его: это был тот лицемер, иезуит, Кресенсио Аиспуруа; «Кресенсио, который молча сосет», – так о нем говорили в барах педиков в Ла-Паланке и на улице Кристо в Бильбао.
20
Шесть лет тишины и сексуального насилия я провел в малюсенькой комнате без окон в одном из зданий, прилегающих к храму Лойолы, – величественной барочной базилике, располагающейся возле Аспейтии и символизирующей великую силу иезуитов.
Здание, в которое меня поместили, хранит внутри своих выложенных тесаным камнем стен, словно устрица – жемчужину, средневековую башню, где родился святой Игнатий, основатель Братства Иисуса, принадлежавший к роду благородных воинов долины Аскоития.
Это здание служит семинарией и приютом для престарелых священников. Вот туда-то, в свинарник на последнем этаже, и ухитрился поместить меня друг Кресенсио.
После смерти моей матери совесть, видимо, заставила его почувствовать себя ответственным за мою растительную долю, и, будучи высокопоставленным иезуитом, он добился такого исключительного размещения для мирянина в коме.
Открыв, что природа наделила меня весьма выдающимся достоинством (отставим в сторону ложную скромность), он, видимо, решил, что, если он станет систематически доить меня, это будет что-то вроде дружеской платы за уход и постой. А как же… Кроме того, он считал, что я никогда об этом не узнаю, так что в любом случае все происшедшее останется вопросом отношений между ним и Богом.
Я и представить себе не мог, что в своем положении несуществования способен эякулировать. Если б я хоть оргазм мог ощущать – но в своей проклятой доле я не имел даже этого утешения.
Меня оставили в храме до тех пор, пока я полностью не выздоровел, прежде чем отпустить в мир.
Врач из Аспеитии узнал меня, пожал плечами и сказал только: «Любопытный случай».
Понадобилось несколько дней на то, чтоб у меня окрепли голосовые связки и восстановилась речь, и гораздо больше – на то, чтоб снова выучиться ходить и восстановить мышечный тонус, очень сильно понизившийся благодаря тринадцати годам, проведенным в постели.
Кресенсио не разлучался со мной. Он возил меня на своей машине в Бургос в военный госпиталь (не забывайте, меня ведь сделали капитаном от инфантерии) пару раз в неделю, чтобы я мог там проходить восстанавливающую терапию. Он вел себя льстиво и потакал всем моим желаниям. Несомненно, он пребывал в неуверенности по поводу того, заметил я или нет, как он сосал меня и в последний раз (так я в то время думал) дрочил возле меня; проснулся я до или после семяизвержения. Естественно, я тщательно позаботился о том, чтобы ничего не открыть ему.
21
Мне было очень тяжело в первый раз увидеть свое новое лицо в зеркале. Лицо восемнадцатилетнего юноши, превратившееся в лицо тридцатиоднолетнего мужчины, с преждевременно поседевшими волосами и бородой.
Как вам уже стало ясно, во время моей длительной сиесты у меня отросла борода, – полагаю, ее не брили из удобства. Кстати, я много раз слышал знакомый звук ножниц, работавших вокруг моего подбородка, когда мне ее стригли.
С тех пор и до сего дня я не брился (за исключением времени жизни в Бордо); борода стала физическим символом, напоминанием о моей клятве.
В тот день я безутешно плакал перед зеркалом о своей утраченной юности.
Мир вокруг меня изменился, а я ни о чем не знал: ни о том, что человек в 1969 году ступил на Луну, ни об изобретении мини-юбки, ни о том, что ЭТА взорвала в 1973 году Карреро Бланко.
С другой стороны, Франко наконец-то отбросил коньки после продолжительной агонии, и с этого момента открывалась новая историческая и политическая эпоха для Испании и для Эускади, все еще полной нетронутых надежд и иллюзий.
Но во мне все это уже не вызывало эмоций.
22
Кресенсио откладывал неизбежный разговор, который, по логике вещей, должен был состояться между ним и мной, до дня, предшествовавшего дню моего отъезда из Лойолы.
Он пригласил меня прогуляться вдвоем по просторному саду, располагавшемуся перед храмом.
– Прежде всего я хочу поблагодарить тебя, сын мой, за твою деликатность, за то, что ты предоставил мне самому решить, когда поднимать эту тему… Сегодняшнюю тему… И, конечно же, этот момент настал… Завтра ты уедешь отсюда… надо сказать, сердце мое наполняется острой болью при мысли об этом. Я так привязался к тебе, Карлос Мария… Но вот в конце концов пришло время предоставить тебе полное объяснение, рассказать тебе правду о том, что случилось в 1962 году… Хотя рассказывать практически нечего, настолько очевидными и неприкрытыми были те грязные махинации, – сказал он, нервно потирая свои дряблые ручки кюре-онаниста.
– Хорошо, я слушаю вас, отец. Но знайте заранее, прежде чем вы мне о чем-либо расскажете, что я испытываю к вам только лишь благодарность и не считаю вас виновным ни в чем. Вы обращались со мной чудесно, и сразу заметно, что вы – очень хороший человек, – сказал я, и нос у меня при этом не вырос.
– Это ты – хороший человек, сын мой, да пребудет с тобой благословенье Божье; ты смущаешь меня.
Я засмотрелся на брошенные инструменты Тончу, садовника, сваленные грудой у подножия дуба. Я вполне мог бы заколоть его большими ножницами для обрезки деревьев, даже отрезать ему голову (я делал упражнения с грузами и очень сильно укрепил мускулатуру рук). Но я отбросил эту идею. Убить его в тот момент неизбежно означало выдать себя, я мог бы навлечь на себя длительное тюремное заключение и, следовательно, невозможность покончить с остальными.
– Во всем виновен твой дядя Пачи, – продолжал он, и рожа его нисколько не краснела, – он обманул тебя и нас, остальных. Никто, кроме него, не знал, что противоядия не существовало… Он использовал нас всех… но тебя, Карлос Мария, – какой ужасной ценой! Он пожертвовал тобой, не дрогнув… И твоим бедным отцом, который, к несчастью, съел кальмаров… что за злой рок!
– За эти дни у меня было время, чтобы поразмыслить обо всем, и я представлял себе что-то в этом роде, падре… Мой собственный дядя – это ужасно.
– Да, ужасно, разумеется… Но я прошу тебя, умоляю тебя, сын мой, будь хорошим христианином и не оскверняй свою бессмертную душу, которая столь чиста и красива, – сомневаюсь, что он думал именно о моей душе, – жаждой мести.
– О чем вы, отец. Единственное, чего я хочу, – это вернуться в мир и наверстать упущенное время; научиться быть взрослым, стать успешным человеком, может быть, завести семью… И кроме того, Франко уже умер… Все это – дело прошлого… У меня ни за что не возникнет искушения испортить остаток своей жизни из-за этого подонка – мне стыдно даже, что он принадлежит к моей собственной семье.
– Насколько тебе делают честь эти благодушные слова, и какой ум они таят за собой! Я, со своей стороны, оставил эти политические бредни много лет назад и посвятил себя жизни священника и заботам о тебе. Хоть я и был невиновен, но чувствовал свою ответственность за тебя, особенно после того, как нас покинула твоя святая мать.
– Спасибо еще раз, падре. Позвольте мне поцеловать вам руку.
– Боже упаси! Нет! Это я должен целовать тебе… ноги… Ты – редкий пример кротости и сдержанности.
Я решил сменить тему, дабы он, кроме всего прочего, не возбудился от такого поцелуя.
– Просто из любопытства. Кто такой был мой дядя Пачи?
– Я мало что знаю о нем. То же, что и все. Я не захотел снова иметь с ним дело после столь огромного злодеяния по отношению к тебе. Кстати, он исчез из Тулузы через несколько дней после произошедшего… Он по-прежнему в ЭТА, в ее военной группировке, теперь он уже на заметке у полиции… Он продолжает действовать, подпольно, вероятно, на юге Франции, продолжает свое безумное дело ненависти и кровопролития.
– Тем хуже для него. Кто железом убивает – от железа и погибнет.
– Аминь.
– Падре…
– Говори, сын мой.
– Когда я внезапно проснулся, – Кресенсио обильно сглотнул слюну, я наслаждался этим, – я заметил свет, очень белый, и ощутил какое-то огромное удовольствие, – он посмотрел в землю, на гравий дорожки, – блаженство… Я думаю, если это не богохульство, что то была Божья благодать… Думаю, что Иисус явил мне чудо, чтобы я проснулся… И что я тоже должен посвятить жизнь ему… В меня вошла великая вера, невиданная вера…
Похотливый священник вздохнул с облегчением. Он осторожно взял меня за руку.
– Как это может быть богохульством, совсем наоборот! Я думаю так же, возлюбленный сын мой. Ты ведь знаешь, что это счастливейшее мгновение, когда ты вернулся к жизни, я был у твоих ног и молился за твое скорейшее излечение. – Бесстыдство этого педика не имело пределов. – Я предлагаю тебе сейчас сделать то же самое, – то же самое? – встать здесь на колени и вместе прочитать молитву… Возрадуемся в вере через молитву! Через бесконечную милость и славу нашего Господа! Через Иисуса Христа!
23
Я покинул Лойолу в конце января 1976 года, пообещав Кресенсио, что мы будем продолжать держать связь. Он посоветовал мне укрепляться в своей вере и заверил меня, что, если, узнав мир, я захочу испытать себя в религиозной жизни, он поможет мне осуществить это на практике.
Это было неплохое средство, на крайний случай.
Я вернулся домой, в Альсо. Деревня за все эти годы изменилась очень мало. Поначалу мое возвращение несколько привлекло внимание местных, и они устроили некоторую суету вокруг меня, но вскоре они включили меня в инертную повседневную жизнь своей деревни и оставили в покое.
В уединенном доме и благодаря наградной пенсии (которая, кроме того, накопившись за многие годы, вместе с процентами, превратилась в целый капитал) я получил необходимый покой, чтобы размышлять, собирать информацию и учиться жить как мужчина тридцати одного года со скудным опытом восемнадцатилетнего юноши.
Пометив для себя Кресенсио и дядю Пачи, я стал искать следы остальных.
Из прочих четырех в живых оставались трое.
Уроженец провинции Алава, из Арсеньеги, Хуан Карлос Фернандес де Ла Полеа по прозвищу Товарищ так же, как и Пачи Ираменди, продолжил свою деятельности в ЭТА; он был одним из немногих боевиков из Алавы. В 1971 году его схватила гражданская гвардия. Он умер в тюрьме Басаури в 1973 году от кровоизлияния в мозг.
Жаль.
Остальные засветились гораздо больше.
Йосеан Аулкичо из Бильбао был профессиональным футболистом и в свои тридцать три года играл последний сезон в качестве нападающего «Атлетик де Бильбао».
Единственная женщина, Бланка Эреси, стала знаменитой оперной певицей. Рекламировалось ее скорое выступление в «Эль Лисео» в Барселоне. Она пела партию Мими в постановке «Богемы» Пуччини.
А пятый подлежавший уничтожению персонаж превратился во влиятельного бурукидэ НПБ и прославился как профессиональный политик с большим будущим, в свете неизбежной легализации партий и проведения выборов.
Позвольте мне немного поиграть и открыть вам это имя позже, чтобы удивить вас тем, кто это. Если, конечно, вы еще не догадались…
Когда я прочитал эти последние абзацы вызывающей исповеди Астигарраги, меня охватили противоречивые чувства.
Первое и ужасное: мой друг был убийцей-психопатом. Не потенциальным убийцей, а почти несомненно и наверняка таковым – всего через несколько страниц, на словах и на деле.
Воспоминание о жестокой смерти Йосеана Аулкичо с силой застучало у меня в висках, и я вынужден был осушить остаток «Гленморанжи» одним глотком.
Не говоря уже об исчезновении епископа Аиспуруа и его юного секретаря и о смертях, которые посчитали случайными и которые, вероятнее всего, таковыми не были: о гибели Пачи Ираменди в автомобильной катастрофе в Алжире – впрочем, уже тогда возникли некие сомнения по этому случаю, – и о смерти знаменитой сопрано Бланки Эреси от инфаркта миокарда, преждевременно оборвавшей в конце семидесятых ее блестящую карьеру.
Второе: я должен был безотлагательно прервать свое чтение и донести на убийцу, беспрепятственно бродящего по улицам.
Третье: я не мог оторваться от чтения; рассказ захватывал меня, покорял.
Временно я подчинился этому последнему пункту.
Я должен был продолжать читать и не спешить; мне нужно было получить полную информацию, прежде чем поднять тревогу.
Оставалась еще слабая надежда, что по той или иной причине Астигаррага не смог осуществить на практике свои планы мести и что убийство Аулкичо, например, совершено кем-то другим.
Невероятно, я это знал, но возможно.
А кто, черт возьми, мог быть этот последний отравитель, туз в рукаве, этот выдающийся политик-националист?
Хотя и логично предположить, что больше всего мне хотелось покарать дядю Пачи, заняться им в первую очередь было сложно из-за его положения подпольного этарры во Франции.
Кресенсио был гораздо больше под рукой и более доступен, учитывая наши с ним добрые эротико-мистические отношения.
И кроме того, расправиться с ним мне хотелось лишь немного меньше, чем с дядей Пачи.
Однако прежде, чем начать осуществлять столь часто представлявшуюся мне в воображении месть, я постарался спокойно решить некоторые вопросы личной жизни, как, например, получить водительские права или образование.
В отношении этого последнего вопроса я рассудил, что, чтобы смешаться со столь разноперым стадом, мне неплохо было бы получить ту культурную подготовку, какой мне не хватало в восемнадцать лет. В Эспасе я купил полную энциклопедию. Я потратил пять лет на то, чтоб лихорадочно прочесть каждую из ее страниц.
Были и другие насущные дела, не терпящие отлагательств, – например, перестать быть девственником.
Я воспользовался случаем и во время короткой поездки в Барселону сдал этот экзамен.
Я жаждал увидеть выступление Бланки Эреси в «Эль-Лисео». Я достал билет в один из первых рядов и проглотил «Богему» целиком. Бланка исполняла главную женскую партию, нежнейшую Мими (я не мог сдержать слезы в сцене, где она умирает). Достигнув зрелости, она превратилась в красивую женщину с определенной склонностью к полноте, как это случается со многими оперными певицами. Она показалась мне чрезвычайно привлекательной.
Ей много аплодировали, вероятно, у нее был хороший голос (признаюсь в своей невежественной нечувствительности к опере. Грудное «до» звучит для меня почти так же, как корабельная сирена).
Причина моего появления в качестве зрителя, в ожидании момента, когда настанет черед нашей личной встречи, коренилась в том, что я хотел сделать свою ненависть более конкретной, применить ее к современному физическому образу, а не к смутному воспоминанию о молоденькой девушке из 1962 года.
Ту же процедуру я применил и к Йосеану Аулкичо.
Однажды в воскресенье я пришел на стадион «Сан Мамес». «Атлетик» Бильбао играла на домашнем поле против мадридского «Реала».
Почти в конце матча Йосеан забил головой потрясающий гол, определивший победу «Атлетик» и вызвавший восторженные вопли болельщиков.
Аулкичо был настоящим баском, народным героем, очень любимым в Бильбао.
Но вернемся в Барселону: по выходе из оперы я бродил по соседнему китайскому кварталу.
Видимо, недавно пришвартовалось судно североамериканской Армады, и повсюду бродили моряки со шлюхами.
Мне было из чего выбирать.
Мне понравилась одна высокая блондинка, прогуливавшаяся у входа в бар; она была очень хороша.
Однако, вопреки моей сознательной воле, ноги увели меня прочь от блондинки, к другой проститутке, обслуживавшей клиентов в таверне. Это была женщина лет сорока, неприятная, увядшая и толстая, довольно толстая.
Она отказалась снять огромный черный лифчик. Она также оставила на себе ужасные чулки длиной до колен. Ей было все равно, что я не хотел надевать презерватив.
Я лишился девственности стремительно и прозаически, в гостиничной каморке, освещаемой красной лампочкой в несколько ватт.
Тревожащие воспоминания о могучей груди Бланки Эреси, сильно надувшейся благодаря кульминационному усилию голоса, во время которого мне хотелось укусить ее за красивую напряженную шею, помогли мне отвлечься от раскачивающихся складок жира дешевой шлюхи и сделать свое дело, не выглядя при этом слишком смешным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Над моим членом работала какая-то черная масса, нависшая у меня над гениталиями.
Я присмотрелся получше.
Это был кюре в сутане, который, стоя на коленях, отчаянно сосал мой пенис и жадно глотал семя, тем временем неистово мастурбируя, – он кончал на платок и в это мгновение издавал этот звук, «мммммм», вызванный не кляпом, а заполненным ртом.
Видимо, я шевельнулся. Кюре испуганно вскочил. Мы были в какой-то маленькой комнате, в полумраке. Он изумленно посмотрел на меня, проглотил семя и закричал: «Чудо, чудо!», а потом выбежал из помещения.
Так что сладковатый запах каштана, смолы или мяса был запахом спермы этого извращенца, этого насильника. Хотя он и постарел, и в 1962 году мы мало виделись друг с другом, я тотчас же узнал его: это был тот лицемер, иезуит, Кресенсио Аиспуруа; «Кресенсио, который молча сосет», – так о нем говорили в барах педиков в Ла-Паланке и на улице Кристо в Бильбао.
20
Шесть лет тишины и сексуального насилия я провел в малюсенькой комнате без окон в одном из зданий, прилегающих к храму Лойолы, – величественной барочной базилике, располагающейся возле Аспейтии и символизирующей великую силу иезуитов.
Здание, в которое меня поместили, хранит внутри своих выложенных тесаным камнем стен, словно устрица – жемчужину, средневековую башню, где родился святой Игнатий, основатель Братства Иисуса, принадлежавший к роду благородных воинов долины Аскоития.
Это здание служит семинарией и приютом для престарелых священников. Вот туда-то, в свинарник на последнем этаже, и ухитрился поместить меня друг Кресенсио.
После смерти моей матери совесть, видимо, заставила его почувствовать себя ответственным за мою растительную долю, и, будучи высокопоставленным иезуитом, он добился такого исключительного размещения для мирянина в коме.
Открыв, что природа наделила меня весьма выдающимся достоинством (отставим в сторону ложную скромность), он, видимо, решил, что, если он станет систематически доить меня, это будет что-то вроде дружеской платы за уход и постой. А как же… Кроме того, он считал, что я никогда об этом не узнаю, так что в любом случае все происшедшее останется вопросом отношений между ним и Богом.
Я и представить себе не мог, что в своем положении несуществования способен эякулировать. Если б я хоть оргазм мог ощущать – но в своей проклятой доле я не имел даже этого утешения.
Меня оставили в храме до тех пор, пока я полностью не выздоровел, прежде чем отпустить в мир.
Врач из Аспеитии узнал меня, пожал плечами и сказал только: «Любопытный случай».
Понадобилось несколько дней на то, чтоб у меня окрепли голосовые связки и восстановилась речь, и гораздо больше – на то, чтоб снова выучиться ходить и восстановить мышечный тонус, очень сильно понизившийся благодаря тринадцати годам, проведенным в постели.
Кресенсио не разлучался со мной. Он возил меня на своей машине в Бургос в военный госпиталь (не забывайте, меня ведь сделали капитаном от инфантерии) пару раз в неделю, чтобы я мог там проходить восстанавливающую терапию. Он вел себя льстиво и потакал всем моим желаниям. Несомненно, он пребывал в неуверенности по поводу того, заметил я или нет, как он сосал меня и в последний раз (так я в то время думал) дрочил возле меня; проснулся я до или после семяизвержения. Естественно, я тщательно позаботился о том, чтобы ничего не открыть ему.
21
Мне было очень тяжело в первый раз увидеть свое новое лицо в зеркале. Лицо восемнадцатилетнего юноши, превратившееся в лицо тридцатиоднолетнего мужчины, с преждевременно поседевшими волосами и бородой.
Как вам уже стало ясно, во время моей длительной сиесты у меня отросла борода, – полагаю, ее не брили из удобства. Кстати, я много раз слышал знакомый звук ножниц, работавших вокруг моего подбородка, когда мне ее стригли.
С тех пор и до сего дня я не брился (за исключением времени жизни в Бордо); борода стала физическим символом, напоминанием о моей клятве.
В тот день я безутешно плакал перед зеркалом о своей утраченной юности.
Мир вокруг меня изменился, а я ни о чем не знал: ни о том, что человек в 1969 году ступил на Луну, ни об изобретении мини-юбки, ни о том, что ЭТА взорвала в 1973 году Карреро Бланко.
С другой стороны, Франко наконец-то отбросил коньки после продолжительной агонии, и с этого момента открывалась новая историческая и политическая эпоха для Испании и для Эускади, все еще полной нетронутых надежд и иллюзий.
Но во мне все это уже не вызывало эмоций.
22
Кресенсио откладывал неизбежный разговор, который, по логике вещей, должен был состояться между ним и мной, до дня, предшествовавшего дню моего отъезда из Лойолы.
Он пригласил меня прогуляться вдвоем по просторному саду, располагавшемуся перед храмом.
– Прежде всего я хочу поблагодарить тебя, сын мой, за твою деликатность, за то, что ты предоставил мне самому решить, когда поднимать эту тему… Сегодняшнюю тему… И, конечно же, этот момент настал… Завтра ты уедешь отсюда… надо сказать, сердце мое наполняется острой болью при мысли об этом. Я так привязался к тебе, Карлос Мария… Но вот в конце концов пришло время предоставить тебе полное объяснение, рассказать тебе правду о том, что случилось в 1962 году… Хотя рассказывать практически нечего, настолько очевидными и неприкрытыми были те грязные махинации, – сказал он, нервно потирая свои дряблые ручки кюре-онаниста.
– Хорошо, я слушаю вас, отец. Но знайте заранее, прежде чем вы мне о чем-либо расскажете, что я испытываю к вам только лишь благодарность и не считаю вас виновным ни в чем. Вы обращались со мной чудесно, и сразу заметно, что вы – очень хороший человек, – сказал я, и нос у меня при этом не вырос.
– Это ты – хороший человек, сын мой, да пребудет с тобой благословенье Божье; ты смущаешь меня.
Я засмотрелся на брошенные инструменты Тончу, садовника, сваленные грудой у подножия дуба. Я вполне мог бы заколоть его большими ножницами для обрезки деревьев, даже отрезать ему голову (я делал упражнения с грузами и очень сильно укрепил мускулатуру рук). Но я отбросил эту идею. Убить его в тот момент неизбежно означало выдать себя, я мог бы навлечь на себя длительное тюремное заключение и, следовательно, невозможность покончить с остальными.
– Во всем виновен твой дядя Пачи, – продолжал он, и рожа его нисколько не краснела, – он обманул тебя и нас, остальных. Никто, кроме него, не знал, что противоядия не существовало… Он использовал нас всех… но тебя, Карлос Мария, – какой ужасной ценой! Он пожертвовал тобой, не дрогнув… И твоим бедным отцом, который, к несчастью, съел кальмаров… что за злой рок!
– За эти дни у меня было время, чтобы поразмыслить обо всем, и я представлял себе что-то в этом роде, падре… Мой собственный дядя – это ужасно.
– Да, ужасно, разумеется… Но я прошу тебя, умоляю тебя, сын мой, будь хорошим христианином и не оскверняй свою бессмертную душу, которая столь чиста и красива, – сомневаюсь, что он думал именно о моей душе, – жаждой мести.
– О чем вы, отец. Единственное, чего я хочу, – это вернуться в мир и наверстать упущенное время; научиться быть взрослым, стать успешным человеком, может быть, завести семью… И кроме того, Франко уже умер… Все это – дело прошлого… У меня ни за что не возникнет искушения испортить остаток своей жизни из-за этого подонка – мне стыдно даже, что он принадлежит к моей собственной семье.
– Насколько тебе делают честь эти благодушные слова, и какой ум они таят за собой! Я, со своей стороны, оставил эти политические бредни много лет назад и посвятил себя жизни священника и заботам о тебе. Хоть я и был невиновен, но чувствовал свою ответственность за тебя, особенно после того, как нас покинула твоя святая мать.
– Спасибо еще раз, падре. Позвольте мне поцеловать вам руку.
– Боже упаси! Нет! Это я должен целовать тебе… ноги… Ты – редкий пример кротости и сдержанности.
Я решил сменить тему, дабы он, кроме всего прочего, не возбудился от такого поцелуя.
– Просто из любопытства. Кто такой был мой дядя Пачи?
– Я мало что знаю о нем. То же, что и все. Я не захотел снова иметь с ним дело после столь огромного злодеяния по отношению к тебе. Кстати, он исчез из Тулузы через несколько дней после произошедшего… Он по-прежнему в ЭТА, в ее военной группировке, теперь он уже на заметке у полиции… Он продолжает действовать, подпольно, вероятно, на юге Франции, продолжает свое безумное дело ненависти и кровопролития.
– Тем хуже для него. Кто железом убивает – от железа и погибнет.
– Аминь.
– Падре…
– Говори, сын мой.
– Когда я внезапно проснулся, – Кресенсио обильно сглотнул слюну, я наслаждался этим, – я заметил свет, очень белый, и ощутил какое-то огромное удовольствие, – он посмотрел в землю, на гравий дорожки, – блаженство… Я думаю, если это не богохульство, что то была Божья благодать… Думаю, что Иисус явил мне чудо, чтобы я проснулся… И что я тоже должен посвятить жизнь ему… В меня вошла великая вера, невиданная вера…
Похотливый священник вздохнул с облегчением. Он осторожно взял меня за руку.
– Как это может быть богохульством, совсем наоборот! Я думаю так же, возлюбленный сын мой. Ты ведь знаешь, что это счастливейшее мгновение, когда ты вернулся к жизни, я был у твоих ног и молился за твое скорейшее излечение. – Бесстыдство этого педика не имело пределов. – Я предлагаю тебе сейчас сделать то же самое, – то же самое? – встать здесь на колени и вместе прочитать молитву… Возрадуемся в вере через молитву! Через бесконечную милость и славу нашего Господа! Через Иисуса Христа!
23
Я покинул Лойолу в конце января 1976 года, пообещав Кресенсио, что мы будем продолжать держать связь. Он посоветовал мне укрепляться в своей вере и заверил меня, что, если, узнав мир, я захочу испытать себя в религиозной жизни, он поможет мне осуществить это на практике.
Это было неплохое средство, на крайний случай.
Я вернулся домой, в Альсо. Деревня за все эти годы изменилась очень мало. Поначалу мое возвращение несколько привлекло внимание местных, и они устроили некоторую суету вокруг меня, но вскоре они включили меня в инертную повседневную жизнь своей деревни и оставили в покое.
В уединенном доме и благодаря наградной пенсии (которая, кроме того, накопившись за многие годы, вместе с процентами, превратилась в целый капитал) я получил необходимый покой, чтобы размышлять, собирать информацию и учиться жить как мужчина тридцати одного года со скудным опытом восемнадцатилетнего юноши.
Пометив для себя Кресенсио и дядю Пачи, я стал искать следы остальных.
Из прочих четырех в живых оставались трое.
Уроженец провинции Алава, из Арсеньеги, Хуан Карлос Фернандес де Ла Полеа по прозвищу Товарищ так же, как и Пачи Ираменди, продолжил свою деятельности в ЭТА; он был одним из немногих боевиков из Алавы. В 1971 году его схватила гражданская гвардия. Он умер в тюрьме Басаури в 1973 году от кровоизлияния в мозг.
Жаль.
Остальные засветились гораздо больше.
Йосеан Аулкичо из Бильбао был профессиональным футболистом и в свои тридцать три года играл последний сезон в качестве нападающего «Атлетик де Бильбао».
Единственная женщина, Бланка Эреси, стала знаменитой оперной певицей. Рекламировалось ее скорое выступление в «Эль Лисео» в Барселоне. Она пела партию Мими в постановке «Богемы» Пуччини.
А пятый подлежавший уничтожению персонаж превратился во влиятельного бурукидэ НПБ и прославился как профессиональный политик с большим будущим, в свете неизбежной легализации партий и проведения выборов.
Позвольте мне немного поиграть и открыть вам это имя позже, чтобы удивить вас тем, кто это. Если, конечно, вы еще не догадались…
Когда я прочитал эти последние абзацы вызывающей исповеди Астигарраги, меня охватили противоречивые чувства.
Первое и ужасное: мой друг был убийцей-психопатом. Не потенциальным убийцей, а почти несомненно и наверняка таковым – всего через несколько страниц, на словах и на деле.
Воспоминание о жестокой смерти Йосеана Аулкичо с силой застучало у меня в висках, и я вынужден был осушить остаток «Гленморанжи» одним глотком.
Не говоря уже об исчезновении епископа Аиспуруа и его юного секретаря и о смертях, которые посчитали случайными и которые, вероятнее всего, таковыми не были: о гибели Пачи Ираменди в автомобильной катастрофе в Алжире – впрочем, уже тогда возникли некие сомнения по этому случаю, – и о смерти знаменитой сопрано Бланки Эреси от инфаркта миокарда, преждевременно оборвавшей в конце семидесятых ее блестящую карьеру.
Второе: я должен был безотлагательно прервать свое чтение и донести на убийцу, беспрепятственно бродящего по улицам.
Третье: я не мог оторваться от чтения; рассказ захватывал меня, покорял.
Временно я подчинился этому последнему пункту.
Я должен был продолжать читать и не спешить; мне нужно было получить полную информацию, прежде чем поднять тревогу.
Оставалась еще слабая надежда, что по той или иной причине Астигаррага не смог осуществить на практике свои планы мести и что убийство Аулкичо, например, совершено кем-то другим.
Невероятно, я это знал, но возможно.
А кто, черт возьми, мог быть этот последний отравитель, туз в рукаве, этот выдающийся политик-националист?
Хотя и логично предположить, что больше всего мне хотелось покарать дядю Пачи, заняться им в первую очередь было сложно из-за его положения подпольного этарры во Франции.
Кресенсио был гораздо больше под рукой и более доступен, учитывая наши с ним добрые эротико-мистические отношения.
И кроме того, расправиться с ним мне хотелось лишь немного меньше, чем с дядей Пачи.
Однако прежде, чем начать осуществлять столь часто представлявшуюся мне в воображении месть, я постарался спокойно решить некоторые вопросы личной жизни, как, например, получить водительские права или образование.
В отношении этого последнего вопроса я рассудил, что, чтобы смешаться со столь разноперым стадом, мне неплохо было бы получить ту культурную подготовку, какой мне не хватало в восемнадцать лет. В Эспасе я купил полную энциклопедию. Я потратил пять лет на то, чтоб лихорадочно прочесть каждую из ее страниц.
Были и другие насущные дела, не терпящие отлагательств, – например, перестать быть девственником.
Я воспользовался случаем и во время короткой поездки в Барселону сдал этот экзамен.
Я жаждал увидеть выступление Бланки Эреси в «Эль-Лисео». Я достал билет в один из первых рядов и проглотил «Богему» целиком. Бланка исполняла главную женскую партию, нежнейшую Мими (я не мог сдержать слезы в сцене, где она умирает). Достигнув зрелости, она превратилась в красивую женщину с определенной склонностью к полноте, как это случается со многими оперными певицами. Она показалась мне чрезвычайно привлекательной.
Ей много аплодировали, вероятно, у нее был хороший голос (признаюсь в своей невежественной нечувствительности к опере. Грудное «до» звучит для меня почти так же, как корабельная сирена).
Причина моего появления в качестве зрителя, в ожидании момента, когда настанет черед нашей личной встречи, коренилась в том, что я хотел сделать свою ненависть более конкретной, применить ее к современному физическому образу, а не к смутному воспоминанию о молоденькой девушке из 1962 года.
Ту же процедуру я применил и к Йосеану Аулкичо.
Однажды в воскресенье я пришел на стадион «Сан Мамес». «Атлетик» Бильбао играла на домашнем поле против мадридского «Реала».
Почти в конце матча Йосеан забил головой потрясающий гол, определивший победу «Атлетик» и вызвавший восторженные вопли болельщиков.
Аулкичо был настоящим баском, народным героем, очень любимым в Бильбао.
Но вернемся в Барселону: по выходе из оперы я бродил по соседнему китайскому кварталу.
Видимо, недавно пришвартовалось судно североамериканской Армады, и повсюду бродили моряки со шлюхами.
Мне было из чего выбирать.
Мне понравилась одна высокая блондинка, прогуливавшаяся у входа в бар; она была очень хороша.
Однако, вопреки моей сознательной воле, ноги увели меня прочь от блондинки, к другой проститутке, обслуживавшей клиентов в таверне. Это была женщина лет сорока, неприятная, увядшая и толстая, довольно толстая.
Она отказалась снять огромный черный лифчик. Она также оставила на себе ужасные чулки длиной до колен. Ей было все равно, что я не хотел надевать презерватив.
Я лишился девственности стремительно и прозаически, в гостиничной каморке, освещаемой красной лампочкой в несколько ватт.
Тревожащие воспоминания о могучей груди Бланки Эреси, сильно надувшейся благодаря кульминационному усилию голоса, во время которого мне хотелось укусить ее за красивую напряженную шею, помогли мне отвлечься от раскачивающихся складок жира дешевой шлюхи и сделать свое дело, не выглядя при этом слишком смешным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24