Мило будет жить в моей памяти до тех пор, пока я сам не исчезну из этого мира.
Асти предложил сверх протокола, которого придерживалось баскское правительство, одну идею, понравившуюся заправилам националистов: он решил сам переодеться в Оленцеро и в таком костюме, в повозке с винной бочкой, запряженной ослом, неожиданно приехать в «Гуггенхайм» в разгар празднества.
С некоторой дрожью я сам помог ему подобрать at-rezzo столь нелюбимого мною персонажа: колпак, напоминающий скатерть шейный платок в клеточку, широкие черные штаны до колена, абаркас, пастушью безрукавку из овчины и трубку.
С тех пор прошло всего несколько часов.
Мне кажется, что протекла неделя с того момента, как я прочел его исповедь, побежал в музей, а потом попал в это чертово такси.
19
Все отправились в «Гуггенхайм» и оставили меня одного в баре.
Последним ушел Асти в своем гротескном костюме. Он взобрался на телегу, стоявшую у входа, и тронулся в путь, а какой-то деревенщина управлял ослом, вперед по улице Элькано, под ликование детей, и не только детей, раздавая прохожим сладости и marron glac?.
Асти попросил меня, чтобы я остался в «Карте полушарий» и приехал попозже; в качестве повода он выдвинул абсурдную причину: дескать, я должен поставить в духовку, разогретую за два часа, ни минутой меньше, хрустящую запеканку из фуа-гра с зеленым яблоком, и держать ее там при температуре сто восемьдесят градусов до тех пор, пока она не покроется хрустящей корочкой. Я сопротивлялся, мне хотелось присутствовать на столь аппетитном событии с самого начала.
Какого черта ему понадобилось это блюдо?
Но Антончу вдруг стал серьезным, встал на дыбы и в первый – и последний – раз с тех пор, как мы познакомились, грубо приказал мне, чтоб я делал то, что мне велено.
К несчастью, я его не послушался: я разогревал духовку на максимальной мощности едва лишь полчаса, а потом пошел за запеканкой. Я хотел как можно раньше сбросить с себя это поручение, потом выпить пару рюмочек на свободе и отправиться на праздник.
Заготовка хранилась при комнатной температуре в одном из шкафов. Сняв куполообразную крышку, чтобы поставить поднос в духовку, я увидел рядом с запеканкой компьютерную дискету с прикрепленной к ней маленькой записочкой, на которой значилось просто: «Для Пачо».
Охваченный естественным любопытством, хоть я и подумал, что это могут быть дополнительные кулинарные инструкции, я пошел в маленький кабинет, располагавшийся у нас рядом с погребом, включил компьютер и вставил дискету в дисковод.
Это был длинный файл в сто тридцать четыре страницы – я принялся читать его и не мог остановиться почти до самого конца.
Он был подписан Антоном Астигаррагой, а вверху значилось странное название:
ИСПОВЕДЬ ЛИЧНОГО ДЕГУСТАТОРА ФРАНКО

Часть вторая
Исповедь личного дегустатора франко
Я хотел бы поблагодарить вас… Эта работа личного дегустатора отравила мне жизнь!
Рене Госини «Астерикс и Клеопатра»
1
Добрый день, друг Пачо. Я взял на себя смелость сделать вас хранителем этой исповеди. Надеюсь, что сей груз не обременит вас. Отдайте ее в руки, которые сочтете наиболее подходящими, или уничтожьте ее способом, какой покажется вам надлежащим.
На самом деле меня очень мало беспокоят последствия того, что вы решите.
Я бы предпочел написать эти строки от руки, поскольку они носят личный характер, но вот уже давно моя маниакальная натура мешает мне вычерчивать все буквы каждого слова. По этой причине я прибег к асептике компьютера.
Меня ни в малейшей степени не беспокоит, что люди (и вы в том числе) подумают о моих жестоких поступках, продиктованных долгой жаждой мести, которая вот-вот удовлетворится, и несомненной психической неустойчивостью; но по крайней мере я хочу, чтобы, если эти страницы предстанут перед взором кого-нибудь еще, было вполне понятно то, что я собираюсь рассказать.
2
Мое настоящее имя, данное мне при крещении, – Карлос Мария, а «Антон» или «Антончу» – это прозвище, боевая кличка, придуманная для меня женщиной во времена, о которых я расскажу позже. Но я привык к ней и с тех пор ею пользовался.
Моя фамилия – действительно та, какую вы знаете: Астигаррага Ираменди.
Мой родной язык – баскский, кастильский мне с горем пополам преподали в школе.
Я родился в 1944 году в Альсо (сегодня – Алцо), малюсенькой деревеньке, покоящейся в замкнутой долине в центре Гипускоа, недалеко от Тулузы и от границы с Наваррой.
Быть может, вы слышали о великане из Альсо, вероятно, это единственный вклад моей деревни в историю. Вроде бы жил как-то бедный крестьянин, страдавший огромным ростом (в нем насчитывалось два метра двадцать семь сантиметров, он был в ту пору самым высоким человеком на континенте), которого показывали в цирке по всей Европе в середине XIX века. Возле дома, где я родился, на огромном плоском камне до сих пор можно увидеть его силуэт и один из его громадных абаркас.
Ко времени моего рождения в деревне едва насчитывалась сотня домов. В каждом из них, в соответствии с горизонтальным или вертикальным делением дома, жили две семьи. По крайней мере в девяноста домах соседи не разговаривали друг с другом.
Мой отец, которому при крещении тоже дали имя Карлос Мария, в свою очередь, тоже был родом из Альсо.
Моя бедная мать, Асунсьон Ираменди, была молчаливой крестьянкой, уроженкой Орехи (близлежащая деревенька), пожалуй, немного умственно отсталой.
У меня не было ни братьев, ни сестер. Моей матери, кажется, из-за инфекции удалили яичники вскоре после того, как она родила меня на свет.
Мой отец происходил из карлистской семьи (его дед умер в Бильбао в 1874 году). Это был очень тупой, примитивный и верный своим немногочисленным убеждениям человек. И властный: я помню, что он часто прибегал к помощи ремня. Во время гражданской войны он сражался вместе с наваррскими рекетес, в Северной Армии генерала Молы.
Чтобы вы могли составить себе представление о его примитивности, я с радостью расскажу вам о том, как моя мать однажды дала ему денег, чтобы он поехал к дантисту в Тулузу, чтобы у него выдрали мучивший его коренной зуб. Он предпочел закатить в деревне богатую пирушку, а потом выдрать зуб самостоятельно, в том же ресторане, сделав рычаг из двух десертных вилок.
Я не испытывал особенно нежных чувств к своему отцу, но уважал его и по-своему любил; через много лет после того, какой умер, я понял, что любил его гораздо больше, чем мне казалось.
Хотел бы я сказать вам, что он еще жив.
Когда закончилась война, мой отец вернулся в Альсо и занялся посевами и своими немногочисленными коровами. Но начиная с 1940 года в результате череды случайных обстоятельств, которые нет необходимости здесь перечислять, он начал работать на Франко: он было одним из двух его дегустаторов еды и питья.
Как известно, начиная с сентября 1936 года, когда Франко был провозглашен генералиссимусом в Бургосе, он усилил меры безопасности вокруг своей персоны, но после смерти его товарища Эмилио Молы 3 июня 1937 года, которую только некоторые посчитали результатом случайной авиакатастрофы (Франко с того дня больше не летал на самолетах), он превратился в сущего маньяка, боясь покушения на свою жизнь.
В ту пору он принял решение, что два дегустатора, с интервалом в час, будут пробовать его еду и выступать в роли подопытных кроликов ввиду гипотетической угрозы отравления. Они пробовали все, что он ел, начиная от полного меню кушаний, подаваемых за обедом с генеральным штабом, и заканчивая водой.
Первый дегустатор выполнял свою работу, как я уже сказал, за час до еды, в присутствии чиновника из охраны. Второй, всегда под пристальным взглядом диктатора, обычно проделывал это, уже когда блюдо было подано.
Я не раз думал, что этот час промежутка между приготовлением еды и ее сервировкой обедняет кулинарное искусство не одного повара, хотя Франко, конечно, не славился чувствительным нёбом, если не считать вина, в отношении которого он обладал определенной разборчивостью. До изнурения постоянный в своем аскетизме, он пил один-единственный бокал в день, не делая исключений.
Однако он не использовал дегустаторов для работы, которая в эпоху Возрождения была известна как salva, то есть для того, чтобы резать и отправлять себе в рот еду при помощи приборов, принадлежащих охраняемому персонажу, чтобы удостовериться в том, что и сами вилки с ножами не были отравлены. У Франко, вероятно, вызывала отвращение эта классическая практика, обязывавшая его глотать слюну дегустатора. Он заменил ее требованием, чтобы приборы подавались на серебряном подносе, поливались медицинским спиртом и разогревались, вплоть до испарения жидкости, при температуре сто девяносто шесть градусов. Салфетку очищали паром и приносили ему дымящейся, как будто это была салфетка парикмахера, а бокалы наполнялись кипятком, вследствие чего часто лопалось самое тонкое стекло. Кроме того, после этих гротескных маневров каудильо лично вытирал приборы стерилизованной салфеткой, словно клиент в ресторане с сомнительным уровнем гигиены.
От своего отца я узнал, что дегустаторами времен войны, теми, которых он использовал до апреля 1939 года, были первый глава гражданской гвардии, который пропал во время обороны толедского алькасара, и какой-то толстый фалангист. Кому угодно мог выпасть этот жребий. Кажется, он не требовал никакой квалификации от претендентов на эту должность; вышеупомянутые дегустаторы весьма сильно отличались от дегустаторов Людовика XIV Французского, о каких рассказывает Хулио Камба: те, вонзая зубы в бедро фазана, могли по плотности мяса определить, взято оно с ноги, которую птица подгибала во время сна, или с той, на которую приходился весь вес.
По окончании войны Франко уволил тех, первых дегустаторов. Надежно укрывшись во дворце Эль-Пар-до, он, должно быть, чувствовал себя в безопасности и отказался от этой предосторожности. Чем он не переставал пользоваться с тех пор, как получил его в 1954 году и до конца своих дней, – так это подарком, преподнесенным ему президентом Турции, тираном Мендесом. Речь идет о столовой посуде из дворца Топкапи в Стамбуле, фаянс которой темнел, если на нее попадал продукт, содержащий яд (мне неизвестен научный принцип столь странного свойства). Несмотря на то что он работал только в отношении мышьяка, цианида и других широко распространенных ядов, Франко и его жена, Кармен Поло, с тех пор ежедневно использовали ее в качестве столовой посуды в своей личной столовой в Прадо.
Превратив страну в свою личную казарму, Франко в целом ослабил меры безопасности. На него могли покушаться, но только в качестве камикадзе, а эта необратимая степень жертвенности плохо сочетается с инстинктом выживания испанцев.
Однако начиная с 1940 года глава государства начал проводить значительную часть своего долгого лета в Сан-Себастьяне, во дворце Айете, и снова вернулся к практике использования дегустаторов. Он делал это только здесь, в Стране басков. Ни во дворце Мейрас, в Галисии, где он жил остаток лета, ни во время охоты, ни во время рыбалки в разных местах Испании он ими не пользовался. Вероятно, это исключение стало следствием его особого недоверия к баскам, которых он считал в большинстве своем опасными сепаратистами.
Суть в том, что полтора или два месяца в году мой отец проводил в Айете, занятый этой деликатной работой. Его напарником был другой унтер-офицер (за моим отцом сохранили его звание и жалованье сержанта рекетес), старшина Сильеруэло, уроженец Бургоса, живший недалеко оттуда, в казарме Лойолы. Когда Франко в конце лета уезжал в Мадрид, оба получали вознаграждение и возвращались к своим обычным занятиям.
Более чем за двадцать лет, вплоть до 1962 года, ни разу не произошло ничего необычного.
3
Что касается меня, то я провел детство, практически не выезжая из Альсо; я вел полудикую жизнь, какую ведет любой деревенский ребенок в недоразвитой стране.
В юности я начал получать профессиональное образование в одном из учебных заведений Тулузы.
В 1961 году, в возрасте семнадцати лет, я связался с подпольем баскских патриотов. В моей голове кипела мутная смесь националистических идей, лакированных марксизмом-ленинизмом.
Двумя годами раньше, в 1959-м, по инициативе студентов университета Деусто и инженерной школы Бильбао при определенной поддержке неизбежных семинаристов и попов была организована ЭТА. Это были недовольные активисты НПБ, считавшие, что нужно дать более прямой и содержательный ответ франкистскому аппарату.
В 1961 году единственной акцией, осуществленной ими с некоторым размахом, был саботаж железнодорожной связи между Мадридом и Барселоной. Вплоть до 1968-го они еще не начинали своей долгой и не оконченной до сих пор кровавой кампании – той, что началась с неожиданной смерти на уличном посту офицера гражданской гвардии Хосе Пардинеса и продолжилась последующим устранением, уже заранее спланированным, полицейского инспектора, палача Мелитона Мансанаса.
Но еще задолго до того, в 1962 году, – и это останется темной страницей в истории, которую я теперь открываю вам, – члены недавно образованной ЭТА и активисты НПБ пытались отравить Франко.
Мой дядя, бывший семинарист и бывший наемник Пачи Ираменди, брат моей матери, был одним из основателей ЭТА и, быть может, является наиболее важным звеном в этой истории.
Я на минуту прервал свое чтение с экрана компьютера. Если память не изменяет мне, Пачи Ираменди, по прозвищу Тартало, был руководителем ЭТА, вступившим в Алжире в переговоры с правительством ПСОЭ и погибшим в автомобильной катастрофе при странных обстоятельствах – согласно официальной версии – на алжирском шоссе, кажется, в середине восьмидесятых годов.
Выдвигалась теория, согласно которой его могли убить как его собственные соратники по партии более радикального толка, так и СЕСИД; последние – ввиду некой темной заинтересованности в том, чтобы продолжать противостояние с ЭТА.
Мое желание как можно раньше попасть на праздник в «Гуггенхайме» пропало столь стремительно, как у Хаддока – желание выпить виски после антиалкогольной микстуры, данной ему Турнесолем в «Тинтин и пикаро». У меня все было наоборот. Я встал и пошел в бар за бутылкой «Тлен-моранжи» пятнадцатилетней выдержки и пачкой «Бэнсон и Хэджес». И почти бегом вернулся к компьютеру, чтобы продолжить читать эту – быть может, впервые в жизни я не мог подобрать эпитета, чтобы классифицировать что-либо, – историю.
4
Случайность обеспечила необходимую основу для того, чтобы задумать и осуществить на практике этот план.
Старшина Сильеруэло, сослуживец и товарищ моего отца в работе дегустатора, подхватил свинку, которая, ввиду его взрослого состояния и слабого здоровья, потребовала продолжительного лечения.
Мне тогда только что исполнилось восемнадцать лет, я завершил свое профессиональное образование и не имел работы; на следующий год я должен был пойти добровольцем в армию, так решил мой отец. Последнему ни капельки не нравилось, что я болтаюсь без дела по Тулузе, теряя время и крутя шашни с Каталиной, своей невестой. Он посчитал после двадцати лет службы, что работа дегустатором совершенно не опасна, и ему взбрело в голову предложить в Айете, чтоб его сын заменил старшину до тех пор, пока тот не выздоровеет. Таким образом я был бы при нем, он мог бы контролировать меня, а кроме того, я тоже мог бы отправлять матери деньги.
Поскольку преданность и благонадежность моего отца были более чем проверены, а мои тайные симпатии не дошли до сведения полиции, начальник охраны и сам Франко одобрили эту идею.
5
В 1962 году диктатору исполнилось семьдесят лет. Годом раньше у него на охоте случайно взорвалось ружье (на самом деле многие думали, что это было неудавшееся покушение), вследствие чего он сильно повредил левую руку, частично оставшуюся неподвижной. А в этом году он только что столкнулся с массовой забастовкой, в ходе которой выдвигалось требование повышения заработной платы, особенно в Астурии и в самой Стране басков, которую он счел окончательным крахом вертикали фалангистского синдикализма. Кроме того, он был обеспокоен махинациями против режима так называемого Мюнхенского союза, который в действительности был весьма безобидным и намеревался всего лишь робко постучаться в двери Европы.
В первый раз я увидел диктатора в Айете, в дворцовом саду. Он показался мне неприятным стариком, малышом с лицом черепахи, приготовленной в суп, и смешным голосом, как у кастрата.
Он был поглощен своим недавним увлечением, живописью. Ему нравилось рисовать маслом, исключительно натюрморты с едой. Это были картины безвкусные и лишенные всякого изящества, их не купили бы даже на толкучем рынке в Мадриде.
В тот момент он рисовал ананас, салат-латук, телячью отбивную, полбуханки белого хлеба, охотничий нож и медную разливную ложку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24