И чуда не было? — и, услышав в ответ: При мне — нет, да и в газетах ничего не писали, добавляет: Бедненькая барышня Марсенда, она-то понадеялась на чудо, не приведи Бог такое разочарование испытать. Она не очень-то надеялась. А вы почем знаете? — и метнула в Рикардо Рейса быстрый птичий взгляд. Напрасно думаешь, что поймала меня, подумал он и сказал: Еще в ту пору, когда я жил в отеле, они с отцом подумывали, не съездить ли в Фатиму. А-а, и поскольку люди сильней всего утомляются и стареют в таких словесных поединках, самое лучшее — сменить тему, и не благодаря ли газетам сохраняются в памяти новости, могущие послужить пищей для разговоров, которые ведут старики на скамейке, а теперь — и Рикардо Рейс с Лидией в отсутствии тишины, хотя она, конечно, была бы лучше таких вот слов: Ну, и как твой брат? — но это для затравки: Да ничего, а чего вы спрашиваете? Так просто, я вспомнил про него, прочитав тут в газете речь одного инженера, Нобре Гедеса, вот она у меня где-то тут. Первый раз слышу про этого сеньора. Судя по тому, как он говорит о моряках, сеньором его называть не надо никому, и прежде всего — твоему брату. Что же он сказал? Погоди, найду газету. Рикардо Рейс вышел, пошел, вошел в кабинет, вернулся с «Секуло», где чуть не на всю полосу напечатана была речь. Вот лекция, которую прочитал этот самый Нобре Гедес по национальному радио, речь против коммунизма, и вот тут он упоминает моряков. Как, Даниэла? Да нет, про брата твоего ни слова, а вот, к примеру, где же это, ага, нашел — выходит и тайно распространяется мерзопакостная газетенка «Красный моряк». Мерзо — что? Мерзопакостная, то есть отвратительная, скверная, гадкая, вызывающая тошноту. То есть от нее блевать тянет? Именно так. А я видела «Красный моряк» — и ничего, не затошнило. Это брат тебе ее показывал? Ну да, брат. Значит, твой Даниэл — коммунист. Этого я не знаю, но он — за них. А в чем разница? Да я же гляжу на него: он — такой же, как все люди. Ты считаешь, что, будь он коммунистом, выглядел бы иначе? Не знаю и объяснить не умею. Вот-вот инженер Гедес тоже утверждает, что наши моряки — не красные, не белые, не синие, но португальские. Можно подумать, будто «португальский» — это цвет такой. Как ты ловко управляешься с посудой, кажется, что ты никогда не разобьешь ни единой тарелки. Так и есть, у меня твердая рука, тарелка не выскользнет. Ты — незаурядный человек. Этот незаурядный человек служит горничной в отеле, а еще что-нибудь говорил этот Гедес насчет моряков? Насчет моряков — нет. Теперь я припоминаю: Даниэл мне рассказывал о человеке, который прежде служил на флоте, его тоже зовут Гедес, только не Нобре, а Мануэл, Мануэл Гедес, он сейчас под судом, а с ним еще сорок человек. Гедес — фамилия распространенная. Ну да. Посуда перемыта, поставлена на сушилку, Лидия занялась другими делами — надо переменить белье, застелить постель, настежь открыть окна, чтобы проветрились комнаты, потом вымыть ванну, повесить свежие полотенца, и вот она возвращается на кухню с намерением насухо вытереть тарелки, и тут-то Рикардо Рейс подходит к ней сзади, обнимает за талию, она предпринимает было попытку высвободиться, но он приникает губами к ее шее, и тарелка, выскользнув у нее из рук, падает на пол и разлетается на мелкие кусочки. Все-таки разбила, Когда-нибудь же это должно было случиться, своей судьбы никто не избегнет, и он со смехом повернул ее к себе, поцеловал в губы, уже не испытывая сопротивления — не считать же таковым слова: Но ведь сегодня нельзя, и мы таким образом узнаем, что причина кроется все же в физиологии, а Рикардо Рейс ответил: Нельзя так нельзя, подождем, когда будет можно, а потом надо будет собрать рассыпанные по полу черепки и осколки.Спустя несколько дней пришел черед Фернандо Пессоа навестить Рикардо Рейса. Он появился незадолго до полуночи, когда все соседи уже спали, на цыпочках поднялся по лестнице, по своему обыкновению прибегая к подобным предосторожностям, ибо никогда не был уверен в том, что именно сегодня останется невидим: одни люди смотрели сквозь него и по отсутствию всякого выражения на их лицах можно было заключить, что они ничего не видят, а другие, хоть и редко, его видели, и смотрели на него пристально и настойчиво, и явно замечали в нем что-то необычное, но только не могли понять, что же их смущает, а если бы им сказали, что этот человек в черном мертв, они скорей всего бы не поверили, поскольку мы привыкли к неосязаемым белым саванам, к эктоплазме [51] Наружный, более плотный слой протоплазмы в клетке.
, и по всему по этому мертвец, если не примет должных мер предосторожности, может оказаться в числе самого вещественного и реального из всего, что есть на этом свете, вот потому-то Фернандо Пессоа поднимался по лестнице медленно и в дверь постучал условным стуком, и нас не должна удивлять такая осмотрительность, ибо трудно даже представить себе, какой начнется скандал, если он споткнется, загремит, и, разбуженная шумом, вылетит на площадку соседка с криком: Караул! Воры! — каково это будет слышать бедному Фернандо Пессоа: это он-то — вор, он, человек, у которого нет ничего, даже жизни?! Рикардо Рейс сидел у себя в кабинете, пытаясь сочинять что-то вроде: Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было [52] Перевод Л. Цывьяна.
, и, услышав в полной тишине деликатный стук, сразу понял, кто это, пошел открывать: Глазам своим не верю! Куда вы провалились? — слова, без сомнения, нашептывает нам сам дьявол, эти вот, произнесенные Рикардо Рейсом, были бы вполне уместны в разговоре живого с живым, и в этом случае показались бы мрачным юмором, проявлением скверного вкуса, ибо и он, и мы с вами прекрасно знаем, куда провалился Фернандо Пессоа и откуда он сейчас появился — с кладбища Празерес, из аляповатого склепа, где пребывает не в одиночестве, а в соседстве со свирепой бабушкой Дионизией, требующей подробнейшего отчета по поводу каждого ухода и прихода, и: Да здесь я, здесь, сухо отвечает ей внук теми же, ничего не значащими словами, что и Рикардо Рейсу, только более сердечно. Фернандо Пессоа устало поместился на диване, обхватил пальцами лоб, словно утишая боль или сгоняя туман с чела — согласимся, что челу положено быть отуманенным — потом пальцы проскользили вниз, задержались в нерешительности на веках, помедлили на складках, тянущихся от носа у углам рта, пощипали усы, погладили узкий подбородок — и, казалось, всеми этими движениями он стремится восстановить черты своего лица, расставить их на те места, где пребывали они с рождения, вспомнить рисунок, но художник вместо карандаша взял резинку, прошелся ею и кое-что стер, и лицо с одной стороны потеряло четкость очертаний, да и немудрено — шесть месяцев минуло со дня смерти Фернандо Пессоа. Вас что-то совсем не видно, светски посетовал Рикардо Рейс. Я вас предупреждал еще в самую первую нашу встречу, что с течением времени буду забываться, даже сейчас, на Кальярис, мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить дорогу к вашему дому. Ну, это просто — надо было подумать об Адамасторе. В этом случае я впал бы в еще большую растерянность: мне представилось бы, что я — в Дурбане и что мне — восемь лет, и тогда бы я заблудился вконец — в пространстве и в часе, во времени и в месте. Приходите почаще, вот прекрасный способ освежить память. Сегодня мне помог запах лука. Лука? Да, вот именно, запах лука, мне кажется, ваш друг Виктор продолжает за вами следить. Что за чепуха. Сами увидите. Должно быть, полиции делать нечего, если теряет время на слежку за тем, кто ни в чем не виноват и виноватым быть не собирается. Трудно проникнуть в душу полицейского агента: быть может, вы произвели на него отрадное впечатление, и он хотел бы с вами подружиться, но понимает, что вы с ним живете в разных мирах, вы — в мире избранных, он — в мире отщепенцев, и потому тратит время, ходит, уподобясь влюбленному, под вашими окнами, смотрит, горит ли свет. Забавляйтесь, Фернандо, забавляйтесь на здоровье. Вы и представить себе не можете, какую печаль надо испытывать, чтобы забавляться подобным образом. Меня бесит эта ничем не оправданная слежка. Отчего же «ничем не оправданная» — неужели можно счесть нормальным, что вас регулярно навещает человек с того света? Вас они не могут видеть. Как когда, дражайший Рейс, как когда, случается, что у мертвеца не хватает терпения сделаться невидимым или не хватает для этого сил, не говоря уж о том, что есть такие живые, что способны видеть даже то, чего не видно. К Виктору, я полагаю, это не относится. Может быть, но, согласитесь, что рядом с полицейским сам тысячеглазый Аргус выглядел бы подслеповатым. Рикардо Рейс взял листок бумаги: Я вот тут кое-что набросал, не знаю, что выйдет. Прочтите. Это — только начало, а, может быть, потом я начну по-другому. Читайте. Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было. Недурно, но, сколько мне помнится, вы столько раз выражали эту мысль столькими иными способами перед отъездом в Бразилию, и, как видно, тропики не переменили вектор вашего вдохновения. Мне больше нечего сказать, я — не такой, как вы. Не горюйте, это от вас не уйдет. Мое вдохновение — закрытое. Вдохновение — это всего лишь слово. Я — Аргус с девятьсот девяносто девятью слепыми глазами. Метафора хороша, и это значит, что полицейский агент из вас не вышел бы. Да, кстати, Фернандо, знавали ли вы в свое время такого Антонио Ферро, он возглавляет ведомство национальной пропаганды. Как же, как же, мы были друзьями, я обязан ему пятью тысячами эскудо — мне дали премию за «Послание», а почему вы спрашиваете? Сейчас объясню: тут вот в газете сказано, может быть, вы знаете, что несколько дней назад были вручены литературные премии, учрежденные этим самым секретариатом по пропаганде. Скажите, каким образом я мог бы это знать? Простите, я все забываю, что вы не можете читать. Ну, и кого же удостоили премии в этом году? Карлоса Кейроша. Карлоса? Вы были знакомы? Карлос Кейрош приходился племянником некой барышне по имени Офелинья, в которую я был влюблен когда-то, она служила в нашей конторе. Мне трудно представить вас влюбленным. Был, был влюблен, все мы влюбляемся хоть раз в жизни, и меня это не миновало. Любопытно было бы прочесть ваши любовные письма. Письма как письма, разве чуть глупее, чем все прочие. И когда же это было? Началось вскоре после вашего отъезда в Бразилию. И сколько же длилось? Достаточно, чтобы иметь право вслед за кардиналом Гонзага сказать: «И я любил!» Трудно поверить. Вы считаете, я лгу? Ну что вы, что вы, а, впрочем, мы не лжем, а в случае необходимости всего лишь произносим лживые слова. Так во что же вам трудно поверить? В то, что вам случалось любить, человек, которого я вижу и знаю, относится к разряду тех, кто любить не способен. Как Дон Жуан. Ну да, но по другим причинам. Ну-ка, ну-ка, объясните. Дон Жуан обладал избытком любовной силы, которая неизбежно должна была расточаться на тех, кого он удостаивал вниманием, а это, сколько мне помнится, — не ваш случай. А вы? А я — посередине, я — ординарен и зауряден, обыкновенен, не слишком много, не слишком мало. Одним словом, любовник уравновешенный и равносторонний. Термины геометрии или механики тут не вполне подходят. Вы, пожалуй, еще скажете, что и ваша жизнь не удалась? Любовь — трудное дело, дорогой Фернандо. Вам ли жаловаться, имея под рукой Лидию? Лидия — прислуга. А Офелинья была машинисткой. Вместо того, чтобы говорить о женщинах, мы говорим об их профессиях. А вот была еще та, с кем вы встречались в скверике, как ее, бишь? Марсенда. Вот-вот, Марсенда. Это вообще ничего. Столь решительное и окончательное суждение граничит с осуждением и звучит пренебрежительно. Мой ничтожный опыт учит, что пренебрежение к женщине свойственно огромному большинству мужчин. Милейший мой Рикардо, нам с вами следовало бы пообщаться подольше. Империя этого не захотела.Фернандо Пессоа поднялся, прошелся по кабинету, взял листок со стихами: Как это там у вас — «Мы не видим, как Парки прядут нить нашей жизни, как обрезают ее, и потому забываем о них»? Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как Парки ежедневно приканчивают нас. Как гласит поговорка, хуже слепца тот, кто видеть не хочет. Фернандо Пессоа положил листок на стол: Вы что-то начали говорить про Антонио Ферро. Да, но разговор наш принял другое направление. Давайте вернемся на прежний путь. Так вот, пресловутый Ферро при вручении премий сказал, что те интеллектуалы, которые при сильной власти, пусть даже сила эта — не физическая, а, так сказать, моральная, чувствуют себя узниками, забывают, что выпуск интеллектуальной продукции неизменно интенсифицируется в условиях строгого порядка. Насчет моральной силы — просто превосходно: португальцы загипнотизированы, а интеллектуалы наращивают выпуск интеллектуальной продукции под зорким присмотром Виктора. Стало быть, вы не согласны? Трудно согласиться, я бы сказал, что сама история опровергает утверждение Ферро — вспомните времена нашей молодости, «Орфей» и все прочее, вспомните и скажите: разве все это делалось при сильной власти, хотя ваши оды, милейший Рейс, при внимательном чтении вполне можно счесть поэтизацией порядка. Никогда не замечал. И тем не менее — боги у вас всегда мудры и равнодушны, живут и умирают согласно ими же установленному порядку, всякие порывы человеческие — бессмысленны и тщетны, да и все остальное выткано по той же канве. Превыше богов — судьба. А судьба есть тот высший, верховный порядок, которого жаждут и сами боги. Ну, а люди-то, какую роль вы хотели бы отвести людям? Нарушать порядок, исправлять судьбу. Улучшать ее? Улучшать или ухудшать — это безразлично, i лавное — не дать судьбе быть судьбой. Вы тут помянули Лидию, она тоже часто говорит о судьбе, но несколько иначе. О судьбе, к счастью, можно говорить как и что угодно. Но мы говорили о Ферро. Ферро — дурак, он решил, что судьба португальского народа — это Салазар. Мессия? Нет, пастырь, который нас крестит, соборует, венчает, отпевает. Во имя порядка? Во имя порядка. В жизни, насколько я помню, вы были более лояльны. Приблизившись к смерти, видишь жизнь иначе, и вот на ной решительной и не предполагающей ответа фразе я с вами распрощаюсь, а ответа она не предполагает потому, что вы — живы и ответить мне не можете. Отчего не хотите переночевать? На это я как уже говорил однажды: мертвым не стоит привыкать к обществу живых, да и живым не стоит становиться на пути мертвых. Но человечество состоит из тех и других. Чистая правда, но не вся правда: будь это так, кроме меня, сидели бы у вас в гостях член Кассационного Суда и все прочее семейство. Откуда вы знаете, что жил здесь раньше член Кассационного Суда, я вам об этом не говорил. Виктор сказал. Какой Виктор — мой? Нет, другой, он уже умер, но сохранил привычку лезть в чужую жизнь, и этот горб даже могила не исправила. А луком от него несет? Несет, но не очень сильно, со временем этот смрад слабеет. Прощайте, Фернандо. Прощайте, Рикардо.Есть зловещие признаки того, что моральная сила Салазара по мере удаления от своего могучего источника теряется и по назначению не попадает. Демонстрирующий это ослабление эпизод имел место на берегу реки Тежо, где по случаю спуска на воду вестового судна второго класса «Жоан де Лижбоа» состоялась торжественная церемония, которую почтил своим присутствием глава государства. Корабль украшен разноцветными флажками или, если употребить подходящее случаю морское выражение — флагами расцвечивания, стапель смазан салом, команда выстроена под тентом, и вот приближается президент республики генерал Антонио Оскар де Фрагозо Кармона, тот самый, который заявил, что Португалия ныне известна повсеместно и потому стоит быть португальцем, приближается в сопровождении свиты в штатском и в форме: те, кто в форме — в парадных мундирах, а те, кто в штатском — в цилиндрах, в визитках, в полосатых брюках, а президент поглаживает свои красивые седые усы, должно быть, сдерживаясь, чтобы не произнести — не к месту и не ко времени — свою неизменную фразу, слетающую с его уст при посещении художественных выставок: Шикарно, просто шикарно, мне очень понравилось, и вот уже поднимаются по ступеням, ведущим на трибуну, высшие должностные лица государства, без которых ни один корабль на воду спущен быть не может: есть среди них и представитель церкви, католической, сами понимаете, а от него ждут благословения, освящения, жаркой молитвы Господу нашему, чтобы введенный в строй корабль наш врагов топил, а сам не тонул, мелькают в раззолоченной толпе любопытные и работяги-судостроители, хроникеры, фотографы, репортеры, вот и бутылка местного шампанского ожидает того высокоторжественного мига, когда разлетится она о нос «Жоана де Лижбоа», и тут он вдруг сам собой начинает съезжать по стапелю вниз, и воцаряется всеобщее ошеломление, встопорщивается снежно-белый президентский ус, качаются, обнаруживая смятение своих носителей, цилиндры, корабль же, к которому никто и прикоснуться не успел, соскользнул в славные воды, моряки кричат положенное «ура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
, и по всему по этому мертвец, если не примет должных мер предосторожности, может оказаться в числе самого вещественного и реального из всего, что есть на этом свете, вот потому-то Фернандо Пессоа поднимался по лестнице медленно и в дверь постучал условным стуком, и нас не должна удивлять такая осмотрительность, ибо трудно даже представить себе, какой начнется скандал, если он споткнется, загремит, и, разбуженная шумом, вылетит на площадку соседка с криком: Караул! Воры! — каково это будет слышать бедному Фернандо Пессоа: это он-то — вор, он, человек, у которого нет ничего, даже жизни?! Рикардо Рейс сидел у себя в кабинете, пытаясь сочинять что-то вроде: Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было [52] Перевод Л. Цывьяна.
, и, услышав в полной тишине деликатный стук, сразу понял, кто это, пошел открывать: Глазам своим не верю! Куда вы провалились? — слова, без сомнения, нашептывает нам сам дьявол, эти вот, произнесенные Рикардо Рейсом, были бы вполне уместны в разговоре живого с живым, и в этом случае показались бы мрачным юмором, проявлением скверного вкуса, ибо и он, и мы с вами прекрасно знаем, куда провалился Фернандо Пессоа и откуда он сейчас появился — с кладбища Празерес, из аляповатого склепа, где пребывает не в одиночестве, а в соседстве со свирепой бабушкой Дионизией, требующей подробнейшего отчета по поводу каждого ухода и прихода, и: Да здесь я, здесь, сухо отвечает ей внук теми же, ничего не значащими словами, что и Рикардо Рейсу, только более сердечно. Фернандо Пессоа устало поместился на диване, обхватил пальцами лоб, словно утишая боль или сгоняя туман с чела — согласимся, что челу положено быть отуманенным — потом пальцы проскользили вниз, задержались в нерешительности на веках, помедлили на складках, тянущихся от носа у углам рта, пощипали усы, погладили узкий подбородок — и, казалось, всеми этими движениями он стремится восстановить черты своего лица, расставить их на те места, где пребывали они с рождения, вспомнить рисунок, но художник вместо карандаша взял резинку, прошелся ею и кое-что стер, и лицо с одной стороны потеряло четкость очертаний, да и немудрено — шесть месяцев минуло со дня смерти Фернандо Пессоа. Вас что-то совсем не видно, светски посетовал Рикардо Рейс. Я вас предупреждал еще в самую первую нашу встречу, что с течением времени буду забываться, даже сейчас, на Кальярис, мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить дорогу к вашему дому. Ну, это просто — надо было подумать об Адамасторе. В этом случае я впал бы в еще большую растерянность: мне представилось бы, что я — в Дурбане и что мне — восемь лет, и тогда бы я заблудился вконец — в пространстве и в часе, во времени и в месте. Приходите почаще, вот прекрасный способ освежить память. Сегодня мне помог запах лука. Лука? Да, вот именно, запах лука, мне кажется, ваш друг Виктор продолжает за вами следить. Что за чепуха. Сами увидите. Должно быть, полиции делать нечего, если теряет время на слежку за тем, кто ни в чем не виноват и виноватым быть не собирается. Трудно проникнуть в душу полицейского агента: быть может, вы произвели на него отрадное впечатление, и он хотел бы с вами подружиться, но понимает, что вы с ним живете в разных мирах, вы — в мире избранных, он — в мире отщепенцев, и потому тратит время, ходит, уподобясь влюбленному, под вашими окнами, смотрит, горит ли свет. Забавляйтесь, Фернандо, забавляйтесь на здоровье. Вы и представить себе не можете, какую печаль надо испытывать, чтобы забавляться подобным образом. Меня бесит эта ничем не оправданная слежка. Отчего же «ничем не оправданная» — неужели можно счесть нормальным, что вас регулярно навещает человек с того света? Вас они не могут видеть. Как когда, дражайший Рейс, как когда, случается, что у мертвеца не хватает терпения сделаться невидимым или не хватает для этого сил, не говоря уж о том, что есть такие живые, что способны видеть даже то, чего не видно. К Виктору, я полагаю, это не относится. Может быть, но, согласитесь, что рядом с полицейским сам тысячеглазый Аргус выглядел бы подслеповатым. Рикардо Рейс взял листок бумаги: Я вот тут кое-что набросал, не знаю, что выйдет. Прочтите. Это — только начало, а, может быть, потом я начну по-другому. Читайте. Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было. Недурно, но, сколько мне помнится, вы столько раз выражали эту мысль столькими иными способами перед отъездом в Бразилию, и, как видно, тропики не переменили вектор вашего вдохновения. Мне больше нечего сказать, я — не такой, как вы. Не горюйте, это от вас не уйдет. Мое вдохновение — закрытое. Вдохновение — это всего лишь слово. Я — Аргус с девятьсот девяносто девятью слепыми глазами. Метафора хороша, и это значит, что полицейский агент из вас не вышел бы. Да, кстати, Фернандо, знавали ли вы в свое время такого Антонио Ферро, он возглавляет ведомство национальной пропаганды. Как же, как же, мы были друзьями, я обязан ему пятью тысячами эскудо — мне дали премию за «Послание», а почему вы спрашиваете? Сейчас объясню: тут вот в газете сказано, может быть, вы знаете, что несколько дней назад были вручены литературные премии, учрежденные этим самым секретариатом по пропаганде. Скажите, каким образом я мог бы это знать? Простите, я все забываю, что вы не можете читать. Ну, и кого же удостоили премии в этом году? Карлоса Кейроша. Карлоса? Вы были знакомы? Карлос Кейрош приходился племянником некой барышне по имени Офелинья, в которую я был влюблен когда-то, она служила в нашей конторе. Мне трудно представить вас влюбленным. Был, был влюблен, все мы влюбляемся хоть раз в жизни, и меня это не миновало. Любопытно было бы прочесть ваши любовные письма. Письма как письма, разве чуть глупее, чем все прочие. И когда же это было? Началось вскоре после вашего отъезда в Бразилию. И сколько же длилось? Достаточно, чтобы иметь право вслед за кардиналом Гонзага сказать: «И я любил!» Трудно поверить. Вы считаете, я лгу? Ну что вы, что вы, а, впрочем, мы не лжем, а в случае необходимости всего лишь произносим лживые слова. Так во что же вам трудно поверить? В то, что вам случалось любить, человек, которого я вижу и знаю, относится к разряду тех, кто любить не способен. Как Дон Жуан. Ну да, но по другим причинам. Ну-ка, ну-ка, объясните. Дон Жуан обладал избытком любовной силы, которая неизбежно должна была расточаться на тех, кого он удостаивал вниманием, а это, сколько мне помнится, — не ваш случай. А вы? А я — посередине, я — ординарен и зауряден, обыкновенен, не слишком много, не слишком мало. Одним словом, любовник уравновешенный и равносторонний. Термины геометрии или механики тут не вполне подходят. Вы, пожалуй, еще скажете, что и ваша жизнь не удалась? Любовь — трудное дело, дорогой Фернандо. Вам ли жаловаться, имея под рукой Лидию? Лидия — прислуга. А Офелинья была машинисткой. Вместо того, чтобы говорить о женщинах, мы говорим об их профессиях. А вот была еще та, с кем вы встречались в скверике, как ее, бишь? Марсенда. Вот-вот, Марсенда. Это вообще ничего. Столь решительное и окончательное суждение граничит с осуждением и звучит пренебрежительно. Мой ничтожный опыт учит, что пренебрежение к женщине свойственно огромному большинству мужчин. Милейший мой Рикардо, нам с вами следовало бы пообщаться подольше. Империя этого не захотела.Фернандо Пессоа поднялся, прошелся по кабинету, взял листок со стихами: Как это там у вас — «Мы не видим, как Парки прядут нить нашей жизни, как обрезают ее, и потому забываем о них»? Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как Парки ежедневно приканчивают нас. Как гласит поговорка, хуже слепца тот, кто видеть не хочет. Фернандо Пессоа положил листок на стол: Вы что-то начали говорить про Антонио Ферро. Да, но разговор наш принял другое направление. Давайте вернемся на прежний путь. Так вот, пресловутый Ферро при вручении премий сказал, что те интеллектуалы, которые при сильной власти, пусть даже сила эта — не физическая, а, так сказать, моральная, чувствуют себя узниками, забывают, что выпуск интеллектуальной продукции неизменно интенсифицируется в условиях строгого порядка. Насчет моральной силы — просто превосходно: португальцы загипнотизированы, а интеллектуалы наращивают выпуск интеллектуальной продукции под зорким присмотром Виктора. Стало быть, вы не согласны? Трудно согласиться, я бы сказал, что сама история опровергает утверждение Ферро — вспомните времена нашей молодости, «Орфей» и все прочее, вспомните и скажите: разве все это делалось при сильной власти, хотя ваши оды, милейший Рейс, при внимательном чтении вполне можно счесть поэтизацией порядка. Никогда не замечал. И тем не менее — боги у вас всегда мудры и равнодушны, живут и умирают согласно ими же установленному порядку, всякие порывы человеческие — бессмысленны и тщетны, да и все остальное выткано по той же канве. Превыше богов — судьба. А судьба есть тот высший, верховный порядок, которого жаждут и сами боги. Ну, а люди-то, какую роль вы хотели бы отвести людям? Нарушать порядок, исправлять судьбу. Улучшать ее? Улучшать или ухудшать — это безразлично, i лавное — не дать судьбе быть судьбой. Вы тут помянули Лидию, она тоже часто говорит о судьбе, но несколько иначе. О судьбе, к счастью, можно говорить как и что угодно. Но мы говорили о Ферро. Ферро — дурак, он решил, что судьба португальского народа — это Салазар. Мессия? Нет, пастырь, который нас крестит, соборует, венчает, отпевает. Во имя порядка? Во имя порядка. В жизни, насколько я помню, вы были более лояльны. Приблизившись к смерти, видишь жизнь иначе, и вот на ной решительной и не предполагающей ответа фразе я с вами распрощаюсь, а ответа она не предполагает потому, что вы — живы и ответить мне не можете. Отчего не хотите переночевать? На это я как уже говорил однажды: мертвым не стоит привыкать к обществу живых, да и живым не стоит становиться на пути мертвых. Но человечество состоит из тех и других. Чистая правда, но не вся правда: будь это так, кроме меня, сидели бы у вас в гостях член Кассационного Суда и все прочее семейство. Откуда вы знаете, что жил здесь раньше член Кассационного Суда, я вам об этом не говорил. Виктор сказал. Какой Виктор — мой? Нет, другой, он уже умер, но сохранил привычку лезть в чужую жизнь, и этот горб даже могила не исправила. А луком от него несет? Несет, но не очень сильно, со временем этот смрад слабеет. Прощайте, Фернандо. Прощайте, Рикардо.Есть зловещие признаки того, что моральная сила Салазара по мере удаления от своего могучего источника теряется и по назначению не попадает. Демонстрирующий это ослабление эпизод имел место на берегу реки Тежо, где по случаю спуска на воду вестового судна второго класса «Жоан де Лижбоа» состоялась торжественная церемония, которую почтил своим присутствием глава государства. Корабль украшен разноцветными флажками или, если употребить подходящее случаю морское выражение — флагами расцвечивания, стапель смазан салом, команда выстроена под тентом, и вот приближается президент республики генерал Антонио Оскар де Фрагозо Кармона, тот самый, который заявил, что Португалия ныне известна повсеместно и потому стоит быть португальцем, приближается в сопровождении свиты в штатском и в форме: те, кто в форме — в парадных мундирах, а те, кто в штатском — в цилиндрах, в визитках, в полосатых брюках, а президент поглаживает свои красивые седые усы, должно быть, сдерживаясь, чтобы не произнести — не к месту и не ко времени — свою неизменную фразу, слетающую с его уст при посещении художественных выставок: Шикарно, просто шикарно, мне очень понравилось, и вот уже поднимаются по ступеням, ведущим на трибуну, высшие должностные лица государства, без которых ни один корабль на воду спущен быть не может: есть среди них и представитель церкви, католической, сами понимаете, а от него ждут благословения, освящения, жаркой молитвы Господу нашему, чтобы введенный в строй корабль наш врагов топил, а сам не тонул, мелькают в раззолоченной толпе любопытные и работяги-судостроители, хроникеры, фотографы, репортеры, вот и бутылка местного шампанского ожидает того высокоторжественного мига, когда разлетится она о нос «Жоана де Лижбоа», и тут он вдруг сам собой начинает съезжать по стапелю вниз, и воцаряется всеобщее ошеломление, встопорщивается снежно-белый президентский ус, качаются, обнаруживая смятение своих носителей, цилиндры, корабль же, к которому никто и прикоснуться не успел, соскользнул в славные воды, моряки кричат положенное «ура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54