И так до следующего похода...
Тяжелая, полуголодная жизнь! Жестокой ценой платил Циолковский за свое образование. Но это был единственно доступный путь к науке. Будущий ученый шагал, не оглядываясь, подхлестываемый юношески дерзкими желаниями. И не случайно среди книг, прочитанных в ту пору (об этом сообщает биограф ученого Я. И. Перельман), оказался трехтомный труд Араго «Биографии знаменитых астрономов, физиков, геометров». Юный солдат науки спешил завоевать право на тот маршальский жезл, который лежал в его заплечном ранце.
Спустя много лет, добродушно посмеиваясь над самим собой, Константин Эдуардович вспомнил: «Носил длинные волосы, просто оттого, что некогда было их стричь. Смешон, должно быть, был страшно! Все же я был счастлив своими идеями, и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в голову не приходило, что я голодал и истощал себя».
Среди идей, которыми тогда жил Циолковский, проблемы полета, пожалуй, на самом почетном месте Это естественно и закономерно. Возможность летать будоражила многих. Ее искали лучшие умы России, в том числе и Дмитрий Иванович Менделеев.
Еще в 1856 году (за год до рождения Циолковского) Менделеев защитил диссертацию. Исследование «Об удельных объемах» принесло ему звание магистра химии, но именно с этой работы началась деятельность Менделеева в области воздухоплавания. Великий ученый рассмотрел физические свойства газов. А без знания законов, повелевающих газами, не мог пускаться в путь ни один воздухоплаватель!
В те дни, когда Циолковский стал посетителем Румянцевской библиотеки, Менделеев уже страстный энтузиаст воздухоплавания. Это ему подражал впоследствии Циолковский, когда писал на своих книжках: «Вырученные от продажи брошюр деньги пойдут на построение металлического аэростата».
Но пока Циолковский не знаком ни с Менделеевым, ни с Жуковским, ни с Можайским. Придет пора – она уже совсем не за горами, – Циолковский познакомится с этими людьми. В своих аэродинамических опытах он воспользуется моделями, как это делал Можайский. Он обратится за поддержкой к Менделееву, к Жуковскому и получит ее. Но это все впереди...
Голодный, в костюме, прожженном химикалиями, покрытом пятнами от реактивов, идет по городу Циолковский. А озорные московские мальчишки кричат ему вслед: «А штаны-то мыши съели?»
Но Константину не до мальчишек. Он весь в мыслях об опыте, который поставит сегодня вечером. Для опыта надо кое-что приобрести. И юноша направляется на Сухаревский рынок...
В те годы, когда Циолковский захаживал на Сухаревку, знаменитому рынку уже перевалило за полвека. В ночь под каждое воскресенье подле башни, где некогда размещалась Цифирно-навигацкая школа, вырастал палаточный городок. Едва разгорался рассвет, вокруг разливалось человеческое море. Оно возникало всего лишь на один день, день мошенничества и обманов, бурной торговли старьем и краденым.
И чего только не продавала Сухаревка! Циолковский проходит мимо букинистов. Книги повсюду: в руках, на прилавках, на подстилках, разостланных прямо на земле. У книжной биржи при всей ее пестроте свои твердо установившиеся правила. Сухаревские книжники даже принимают предварительные заказы, причем подчас на весьма редкие издания. Среди покупателей крупные профессора и студенческая беднота. Когда денег мало, на Сухаревке можно купить книгу в складчину или взять ее напрокат.
Может ли любознательный читатель пройти равнодушно мимо книжных сокровищ? Что-то заинтересовало Циолковского. Он листает страницы – и вдруг вспоминает: «Сапоги! Они совсем прохудились!»
Юноша снова поворачивает в гущу рыночной толпы. Перед ним суетятся разбитные продавцы. Отчаянно жестикулируя, они расхваливают свой товар. Константин примеряет сапоги, расплачивается, но до дому дойти не успевает: отваливаются подошвы. Такова Сухаревка. Тут уже зевать не приходится...
Библиотекарь Федоров стал давать юноше запрещенные книги. Они раскрыли глаза на многое, став окнами из мирка научных познаний, в который с головой погрузился Циолковский. Но как неприглядна открывшаяся картина...
Циолковский родился через год после Крымской войны. Напуганный крестьянскими волнениями и возможностью революции, Александр II решил отменить крепостное право. Веками ждал русский крестьянин земли и воли. Но дождался немногого. Самые плохие участки, отрезанные от помещичьих угодий, продавались по баснословным ценам.
Народ протестовал. Катилась волна крестьянских волнений. Карательные отряды безжалостно проливали народную кровь...
«Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дальше терпеть насилие, прикрывающееся устарелой формой божественного права. Посмотрите, где наша литература, где народное образование, где все добрые начинания общества и молодежи.
...На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свято, что способно мыслить и действовать... То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью смердящие трупы».
Циолковский глубоко чтил автора этих взволнованных, страстных слов. Он писал в своей автобиографии: «Известный публицист Писарев заставил меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе „я“... Это один из самых уважаемых мною моих учителей».
Дни сменяли друг друга, менялись и книги, которые читал юноша. Все весомее и ощутимее багаж знаний. Вот так бы еще несколько лет – и не надо никакого университета! Но нет, все» настойчивее, все требовательнее зовет обратно в Вятку отец. По письмам Константина (хотя он был очень далек от жалоб и хныканий), по отдельным рассказам вятичей, наезжавших в Москву, Эдуард Игнатьевич представил себе образ жизни сына. Представил – и ужаснулся: надо вытягивать его домой!
Этой переписки между отцом и сыном история не сберегла. Но если бы она дошла до нас, мы, вероятно, прочли бы о том, что Эдуард Игнатьевич собирается в отставку, что он стар, болен и ему уже не под силу поддерживать Костю...
Ужасно не хотелось бросать занятия, расставаться с уютным залом Румянцевской библиотеки, с неприглядной, хотя и обжитой, квартирой у прачки. Но юноша не мог не понимать, сколь тяжела ноша состарившегося отца. Вняв чувству долга, Константин запаковал свои нехитрые пожитки и пустился в обратный путь.

3. Снова отцовский дом

Худым, бледным приехал Циолковский в Вятку. Отец смотрел на него с грустью. Но уже через несколько дней Эдуард Игнатьевич понял: Константин съездил в Москву не зря. И неважно, что сын не сделал на чужбине выдающихся открытий, не завязал дружбы с московскими профессорами. Юноша обрел другое, чего ему раньше так не хватало, – уверенность в своих силах, веру в будущее.
Как мог Константин заработать в Вятке кусок хлеба? Только одним – используя свои знания, к тому времени уже недюжинные. Он стал репетитором неуспевающих гимназистов. Схлопотать первый частный урок помогли связи отца. Дальнейшим Циолковский обязан самому себе. «Я имел успех, – читаем мы в его автобиографии, – и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли обо мне славу, будто я очень понятно объясняю алгебру! Принимая уроки, никогда не торговался и не считал часов. Брал, что давали, – от четвертака до рубля за час».
Теперь в Вятке, «при отцовском глазе», Циолковский не сидит уже на хлебе и воде. Однако в остальном образ жизни почти не изменился: все свободное время поглощают занятия. В стремлении приобрести знания Константин вполне оправдывает свое имя – он весьма постоянен.
Юношу приветливо встречают в городской публичной библиотеке. Не многие заказывают там «Математические начала натуральной философии» Ньютона или механику профессора Брашмана. От корни до корки читает Циолковский пухлые комплекты прогрессивных журналов: «Современник», «Дело», «Отечественные записки».
«Эти журналы имели на меня огромное влияние, – вспоминал он впоследствии.– Так, прочитав статью против табака, я решил не курить. Этого решения я придерживался всю жизнь».
Разумеется, статья о вреде табака лишь забавная деталь. Главное, что почерпнул из этих журналов Циолковский, заключалось совсем в ином. Достаточно напомнить, например, что издание «Современника», начатое Пушкиным, было тесно связано с именами Некрасова, Добролюбова, Чернышевского. В редакции «Отечественных записок» сотрудничали Некрасов, Салтыков-Щедрин, Успенский...
Со страниц журнала «Дело» часто выступали Шеллер-Михайлов, Станюкович, Писарев.
Нужно ли, перечислив все эти имена, объяснять, как изменилось мировоззрение молодого человека?
Знакомство с вычитанными у Ньютона законами тяготения, которым подвластно движение небесных тел, – подготовка к грядущим размышлениям об астрономии. Через год-другой эти размышления будут вписаны в «Рязанские тетради» – самые ранние из сохранившихся рукописей Циолковского.
А курс механики знаменитого профессора Брашмана, одного из учителей Николая Егоровича Жуковского? Разве могла оставить Циолковского равнодушным наука, без которой не сделаешь и шага в технике?
Накопленные знания Циолковский пытается применить на практике. Заработав уроками деньги, он снимает комнату и устраивает в ней мастерскую. Как и в детстве, юношу влечет река. Он мастерит водяные лыжи, но неудачно: подвело недостаточное знание механики. Не беда! Постройка водяных лыж – первая проба сил в области гидродинамики, а первый блин часто выходит комом.
«Будущее ребенка не предугадывается», – писал в своей автобиографии Циолковский. Пожалуй, рано предугадывать и судьбу двадцатилетнего паренька, обучающего алгебре и геометрии вятских гимназистов. Он еще лишь строит свое будущее. Однако фундамент заложен. Интерес к механике и математике подскажет путь к ракете, космонавтике, аэродинамике. Юноша уверенно работает с книгами. Он умеет извлечь из них знания, необходимые для собственных, вполне самостоятельных суждений. У него золотые руки – им может позавидовать иной мастеровой.
Около ста лет минуло с тех пор. Мы не знаем, почему Циолковские переехали в Вятку, но зато нам известно, в каком доме они поселились. Больше того; мы даже знаем, когда и на каком этаже жил в этом доме Константин Эдуардович. Этим подробностям мы обязаны другому кировскому краеведу – Петряеву, продолжившему поиски В. Пленкова.
Пленков доказал, что в 1873 году семья Циолковских жила в доме купца Шуравина на Преображенской улице. Но жил ли на этой квартире Константин Эдуардович? Ответить на такой вопрос Пленкову не удалось. Этот факт установил Евгений Дмитриевич Петряев.
В своей биографии Константин Эдуардович упоминает о смерти брата. Игнатий скончался в 1876 году. В тот год в Вятке свирепствовал тиф, и, как ни странно, именно это обстоятельство стало путеводной нитью кировского краеведа.
«Почти на каждом заседании местного общества врачей, – писал впоследствии Петряев, – шла речь о новых заболевших. В печатных протоколах этих заседаний я встретил доклад губернского санитарного врача А. Радакова об эпидемии... Описывая ход эпидемии, Радаков сообщил: „В конце октября или начале ноября (1876) захворал брюшным тифом гимназист Циолковский, живший на Преображенской улице, в доме Шуравина...“
Сопоставив это с автобиографией Циолковского, где Константин Эдуардович пишет, что брат заболел вскоре после его возвращения, Петряев смог сделать уверенный вывод: Циолковский возвратился в Вятку примерно в сентябре – октябре 1876 года.
В ту пору врачи связывали распространение тифозных заболеваний с уровнем подпочвенных вод под жилищем. А Радаков отметил в своем докладе, что никто из заболевших в доме Шуравина не жил в нижних этажах. Это упоминание Петряев сопоставил с другим фактом – с измерением расстояния до пожарной каланчи, которое Циолковский проделал при помощи самодельной астролябии. Оказалось, что каланча, стоявшая в 1865 году на нынешней улице Коммуны, могла быть видна со второго и третьего этажей дома Шуравина. Значит, Циолковский жил в этом доме и до отъезда в Москву и после возвращения в Вятку.
Чуть выше я отмечал, какой огромной любовью пользовался у юного Циолковского публицист Д. Писарев. Ученый подчеркивал, что видел тогда в нем свое второе «я». Увы, еще никому не удалось с достаточной точностью установить, откуда возникло это жаркое чувство.
Критикуя первое издание этой книги, журналист А. Ерохин поучал меня, что истоки научного творчества и мировоззрения Циолковского следовало искать в семье. «Об этом почти ничего не сказано в книге! Зато подробно расписывается Вятская гимназия, ее учителя».
Разумеется, я не стал бы вспоминать об этих мелочных придирках, если бы не получил от Евгения Дмитриевича Петряева письмо, в котором он сообщал мне то новое, что довелось узнать ему о доме Шуравина. Это новое, как сейчас будет ясно, оказалось тесно связанным с мировоззрением юного Циолковского.
Из книги известного революционного народника-пропагандиста, а впоследствии земского деятеля Николая Аполлоновича Чарушина «О далеком прошлом» Е. Петряев узнал историю тайной библиотеки, созданной гимназистами (Чарушин учился в той же Вятской гимназии, что и Циолковский). «Дело было начато и пошло хорошо, скоро образовалась порядочная библиотека, помещавшаяся в квартире гимназиста Петра Шуравина, шедшего ниже нас класса на два и жившего в семье, в изолированной комнате с отдельным входом, куда нельзя было ждать набега начальства, обычно посещавшего квартиры гимназистов, проживающих на хлебах у хозяек».
Излагая этот факт, Евгений Дмитриевич напоминает, что именно в ту пору был сослан в Вятку издатель Ф. Павленков, страстный пропагандист сочинений Писарева, которыми зачитывалась молодежь. Отмечает Петряев также высокую общественную активность вятских гимназистов тех лет, издававших рукописный журнал «Луч», где критиковались учителя и гимназические порядки, и, наконец, приводит еще одно свидетельство Н. А. Чарушина, весьма ясно характеризующее библиотеку в шуравинском доме.
«В нашей библиотеке, – писал Н. А. Чарушин, – имелись книги и изъятые из обращения, и хотя она была конспиративная, но клиентов у нее всегда было в изобилии. В то время фискальство и доносительство были не в моде, а потому некому было осведомить начальство. Благодаря этому библиотека просуществовала многие годы, содействуя духовному развитию подрастающего поколения».
Таким образом, буквально за стеной квартиры Циолковского успешно действовала тайная библиотека, а в трех-четырех кварталах жил ссыльный издатель Павленков. Не исключено, что через некоторое время удастся доказать его участие в организации и пополнении книгами этой библиотеки. Как установил Е. Петряев, Шуравин был знаком с Павленковым.
Да, большое дело сделали кировские краеведы, и хочется пожелать им успешного завершения этой увлекательной работы.
Вскоре после того, как Константин Эдуардович вернулся из Москвы, отец вышел в отставку. Оборвалась цепочка, привязывавшая семью к Вятке. Эдуард Игнатьевич решил возвратиться в Рязань. Ему хотелось купить домик с огородом и тихо коротать свой век.
Когда прошел лед и схлынули вешние воды, зычно прогудел подле пристани небольшой пароходик. Семья Циолковских покидала Вятку. Начался долгий путь сначала на юг, к Каме, затем мимо Казани до Нижнего Новгорода, оттуда по Оке в Рязань...
Разбрызгивая воду, шлепал громоздкими колесами старенький, видавший виды пароходик. Он пробирался из реки в реку, а пейзаж почти не менялся – по обе стороны тянулись берега, обильно заросшие лесом. Временами леса расступались, открывая пестрые полоски крестьянских наделов, серые от времени деревенские избы с соломенными шапками крыш, с маленькими, подслеповатыми окнами.
Реки жили привычной, размеренной жизнью. По течению тянулись плоты. На них стояли сбитые на скорую руку шалаши. Рядом с шалашами трепетали на ветру после постирушек разноцветные тряпки. Из труб выходил голубоватый дымок – ветер доносил иногда до палубы парохода аппетитный эапах наваристой рыбацкой ухи. На фоне приземистых плотов словно раздувались от важности доверенного им груза большие баржи. Кое-где их вели маленькие прокопченные буксиры, местами работали «кабестанные машины», но гораздо чаще тянули свою страшную лямку бурлаки.
Красавицы беляны издали – как настоящие пароходы. Но подойдешь поближе – видишь плотно сбитые друг с другом штабеля досок.
Как ни старался маленький пароходик, как ни пыхтела, надрываясь, его машина, скорость была невелика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35