Циолковскому трудно. Он голодает. Но даже голодный, он думает о более голодных, о тех, кому приходится еще хуже, чем ему. Мало того, он пытался помочь умирающим от голода. Недавно это установил калужанин В. Голоушкин. В одном из писем Циолковского за 1921 год Голоушкин прочитал, что Константин Эдуардович выступил с публичной лекцией в здании Николаевской гимназии. Но что это была за лекция?
Ответ на интересовавший его вопрос Голоушкин разыскал в сентябрьском номере газеты «Коммуна» за тот же 1921 год. Из обнаруженного им объявления явствовало, что 10 сентября 1921 года состоялась «лекция Циолковского на тему: „Краткий обзор современного состояния воздухоплавания на Западе“, весь сбор с которой поступит в пользу голодающих Поволжья. Плата за вход 1000 рублей».
Настойчивые хлопоты друзей привели к желанным результатам. 1 октября 1921 года Комиссия по снабжению рабочих при Наркомпросе установила Циолковскому двойной академический паек, а 9 ноября того же года Совет Народных Комиссаров постановил: «Ввиду особых заслуг ученого-изобретателя, специалиста по авиации, назначить К. Э. Циолковскому пожизненную пенсию в размере пятисот тысяч руб. (500 000) в месяц с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок».
Кончились мытарства Циолковского. Пенсия вкупе с двойным академическим пайком позволяла работать, не думая о куске хлеба. «Прошу сохранить», – написал Константин Эдуардович на документе, извещавшем о назначении этого пайка. И документ сбережен, документ, рассказывающий о сказочных богатствах, которые выдала Советская власть ученому: муке, мясе, рыбе, крупе, горохе, сахаре, жирах, соли, мыле, табаке, спичках, кофе...
Больше не надо ходить в нетопленную школу! Циолковский пишет заявление: «Мой 64-летний возраст, хронический бронхит, расстройство пищеварения, глухота и общая слабость заставляют меня оставить мои училищные занятия. Поэтому я прошу считать меня освобожденным от моих служебных обязанностей с 1 ноября 1921 года». Ничего теперь не мешает ему отдаваться науке, и он радостно сообщает Перельману:
«Училище я оставил, это был непосильный по моему возрасту и здоровью труд. Могу отдаться теперь наиболее любимой работе – реактивному прибору...»
Не правда ли, какой выигрышный материал для биографа? Никому не ведомый до революции, Циолковский тотчас же после Октября приобретает широкую известность, а вслед за ней и полное признание – вспомните, дело о его пенсии рассматривалось на заседании Совнаркома. Схема на редкость соблазнительная. Одно лишь плохо – ей не поладить с фактами. И хотя признание действительно пришло после революции, имя Циолковского появилось на страницах газет еще в 1890 году, когда Русское техническое общество ознакомилось с проектом его аэростата. Увы, это была печальная известность. Почти все заметки дореволюционной печати «говорят (нет, скорее кричат) о неудачах, о неуважении к важным и интересным проблемам. Такие заметки появлялись в газетах самых разных городов – от Калуги до Санкт-Петербурга, от Москвы до Забайкалья. Не находя себе отклика, они звучали как сигналы бедствия. А что может быть для энтузиаста страшнее равнодушия?

21. Лед тронулся

После революции по Коровинской улице, как и прежде, гоняли стадо. Но теперь сюда приходили совершенно иные письма. Штаб Воздухофлота заинтересовался цельнометаллическим аэростатом. Издательство Воздушного флота извещало о желании напечатать рукопись «Движение дирижабля». Александр Васильевич Ассонов писал из Москвы: венские издатели Анзельм и Мирка Елюшич хотят опубликовать на немецком языке книгу «Вне Земли». Ассоциация натуралистов приглашала на свои годичные съезды.
«В четверг 15 сентября 1921 года, в 11 часов утра,– сообщалось в первом из них,– состоится однодневное собрание членов ассоциации, в каковое Вы приглашаетесь. Запасайтесь продуктами, так как Центр не может взять на себя продовольствие членов...»
Минуло несколько месяцев, и в феврале 1922 года приглашение выглядит уже иначе: «Все участники съезда обеспечиваются командировочными, проездными и продовольствием». Но сколько трудностей пришлось преодолеть, чтобы изменились примечания на пригласительных повестках!..
Эти два приглашения Ассоциации натуралистов, отмеченные приметными штрихами становления молодого государства, сохранились в архиве Академии наук.
Был ли Циолковский на первом из этих собраний? Не знаю. Что же касается второго съезда, то тут все ясно: да, был. Вот что рассказал об этом один из старых ассонатовцев, кандидат технических наук Б. Б. Кажинский:
«Делегаты собрались в Тимирязевской академии. Съезд продолжался три дня. Циолковский сделал на нем два доклада: один о космической ракете, второй – о цельнометаллическом дирижабле. В заключение делегаты просмотрели самодеятельную постановку пьесы о Самуиле Морзе, написанной председателем ассоциации А. П. Модестовым, и разъехались».
В Москве Циолковский пробыл недолго, но с пользой для дела. Вскоре ассоциация издает отдельной брошюрой его рукопись «История моего дирижабля». На обложке брошюры вызывающий подзаголовок: «Мытарства современных изобретателей-самоучек».
«Редакция „Известий Ассоциации натуралистов“, – писал в предисловии к брошюре А. П. Модестов, – всенародно требует от имени Всероссийской ассоциации натуралистов (Союз самоучек) выяснения истины, ибо не в интересах трудящихся, что-бы изобретение Циолковского, если оно жизненно, продолжало лежать под спудом, как лежало раньше десятки лет».
О том, чем увенчалось это требование, речь пойдет впереди. А сейчас мне хочется рассказать, как изменилось отношение Константина Эдуардовича к любимой теме – космической ракете.
Незадолго до революции Циолковский безуспешно пытался найти единомышленников. Их не было. Зато сейчас ученый с лихвой вознагражден за длительное невнимание.
«Многоуважаемый Константин Эдуардович, – читал Циолковский в письме от Ассоциации натуралистов, – глубокий интерес вызывает ваша книга „Вне Земли“. Поражает в ней обилие теоретических данных, выкладок и выводов строго научного характера. Но главное отличие и ценность Вашего сочинения – это тот дух любви к человечеству и мощное желание ему добра, которыми проникнута вся книга. Честь и слава Вам, дорогой коллега!»
«...очень и очень хорошая книга, она очень реально представляет всю картину межпланетного путешествия. Каждая строка, каждая фраза дышит, можно сказать, совершенное правильностью. Все встречающиеся на пути затруднения Вы разрешаете посредством физики и механики, а не обходите, как это обыкновенно делается почти во всех книгах. Вы предусмотрели все случаи межпланетного сообщения, как будто Вы сами его не раз совершали. В общем „Вне Земли“ даже трудно назвать повестью...» – так писал шестнадцатилетний одесский юноша В. П. Глушко, впоследствии действительный член Академии наук СССР. Заканчивая свое письмо, Глушко выражал желание непременно достать «Исследование мировых пространств реактивными приборами», опубликованное» в 1911– 1912 годах. А вскоре почта познакомила Константина Эдуардовича и с другими энтузиастами – Дмитрием Ивановичем Блохинцевым, ныне известным советским физиком, и Фридрихом Артуровичем Цандером. Снова выражение восторга. Снова тот же вопрос: «Как получить экземпляр „Исследования мировых пространств реактивными приборами“?»
Цандер заинтересовался космосом в 1908 году, когда только начали взлетать первые самолеты. О Циолковском он услыхал в гимназии. Учитель космографии рассказал об «Исследовании мировых пространств реактивными приборами», опубликованном в «Научном обозрении». В 1915 году Цандер приступил к экспериментальной проверке идеи Циолковского о космической оранжерее, выращивая горох и капусту в цветочных горшках, наполненных углем.
В первом же письме Цандер сообщил, что на протяжении нескольких лет разрабатывает проект межпланетного корабля. Еще год-другой, и он опубликует его в «Вестнике Воздушного флота».
Хорошие письма! Они принесли много радости Циолковскому. Так приятно было узнать, что есть молодые, энергичные и горячо влюбленные в космонавтику люди!
Знал ли Константин Эдуардович о встречах Цандера с Лениным? Неизвестно. Но даже если он не слыхал об интересе Владимира Ильича к дедам космическим, то политика государства в области науки не оставляла для Циолковского ни малейших сомнений.
После знакомства с газетными вырезками из личного архива ученого об этом можно писать с уверенностью. Бережно сохранил Константин Эдуардович заметку, появившуюся в газетах в январе 1920 года. Она сообщала, что в Петрограде организуется Комиссия по изучению атома с приданным ей вычислительным бюро. «Уже теперь, – читал Циолковский, – когда граница еще закрыта, русские ученые должны как можно дальше продвинуться к решению поставленной задачи. Слишком важно для России, чтобы на Западе знали, что творческие силы страны не исчезли, несмотря на разруху, вызванную войной, на голод, холод, блокаду...»
Вскоре после знакомства с полуистлевшей газетной вырезкой я узнал, что сообщение об организации в Петрограде Комиссии по изучению атома вызвало целую бурю. «Невозможного нет!» – так озаглавила Е. Драбкина свои воспоминания, опубликованные в декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1961 год.
Драбкина вспоминает о беседе Ленина с группой делегатов VIII съезда Советов. Речь как будто бы шла об Эйнштейне, межпланетных перелетах, атомной энергии. Вспомнилось, что Ленин держал какую-то газету или журнал с заинтересовавшей его статьей. Проверяя свою память, писательница пустилась на поиски этой статьи и обнаружила ее в английском журнале «Нейшен». Память подсказала и место, особенное обратившее на себя внимание Владимира Ильича. Вот оно:
«Радиотелеграф принес нам известие, что один из русских ученых полностью овладел тайной атомной энергии. Если это так, то человек, который владеет этой тайной, может повелевать всей планетой. Наши взрывчатые вещества для него смешная игрушка. Усилия, которые мы затрачиваем на добычу угля или обуздание водопадов, вызовут у него улыбку...»
Ленин читает эту статью. Потом складывает журнал. И начинается разговор, свидетельницей которого оказалась Е. Драбкина. Она не запомнила всех подробностей – разговор труден, но суть его ясна: речь шла о проблемах атомной энергии, освоения космоса, будущем человечества.
Нет, память не изменила писательнице! Свидетельством тому недавняя публикация газетой «Пари-пресс» ошеломляющей записи Герберта Уэллса, сделанной после встречи с Лениным:
«Ленин сказал, что, читая его (Уэллса) роман „Машина времени“, он понял, что все человеческие представления созданы в масштабах нашей планеты: они основаны на предположении, что технический потенциал, развиваясь, никогда не перейдет „земного предела“. Если мы сможем установить межпланетные связи, придется пересмотреть все наши философские, социальные и моральные представления; в этом случае технический потенциал, став безграничным, положит конец насилию как средству и методу прогресса».
Разумеется, Циолковский не читал статьи в «Нейшен», неслышал о высказываниях Ленина в беседе с Уэллсом, но зато он ощущал практически политику по отношению к ученым. Примечательно и другое сообщение. Константин Эдуардович вырезал его из газеты в апреле 1922 года, когда в Генуе проходила международная конференция, где устанавливались отношения с капиталистическими странами.
«– Что может дать Генуэзская конференция русским ученым?»
Усиление общения с мировой наукой, – ответил корреспондентам академик П. П. Лазарев. – Последние четыре года научные работники России были отрезаны от Западной Европы и Америки. Зарубежная литература попадала к ним эпизодически, случайно.
И действительно, вскоре после Генуэзской конференции в России стало известно об опытах Эрнста Резерфорда, бомбардировавшего в июне 1919 года альфа-частицами азот и превратившего его в кислород. Узнал Константин Эдуардович и о новом отношении к межпланетным полетам за рубежами нашей страны.
«Перелом в Зап. Европе и Америке в отношении к проблеме межпланетных сообщений», «Величайшая загадка вселенной», «Самая мощная машина в мире», «Электромагнитные пушки сверхдальней стрельбы», «Картины жизни на небесном корабле», «Проблема межпланетного полета и судьба жизни на Земле...» Текст афиши, расклеенной осенью 1924 года, приглашал москвичей в большую аудиторию Физического института Первого МГУ, как тогда назывался университет, на диспут с ошеломляющим названием «Полет на другие миры».
Конные милиционеры тщетно пытались сдержать напор жаждущих прорваться в зал. Диспут пришлось дважды повторять, чтобы хоть мало-мальски удовлетворить интерес москвичей к загадкам космоса.
Эта шумиха, взволновавшая московскую (да, пожалуй, не только московскую) интеллигенцию, пришла с Запада. Прослышав о работах профессора Годдарда, американские газетчики аршинными буквами сообщали, что он якобы намерен послать ракетный снаряд на Луну. Невероятное сообщение старательно подкреплялось правдоподобными деталями.
Разумеется, известие было вскоре опровергнуто, но оно оказалось зерном, упавшим на почву, обильно удобренную человеческой фантазией. Вот почему с такой энергией рвались на диспут студенты и рабфаковцы.
А незадолго до космического бума, столь нашумевшего в Москве, в Ленинград ушло письмо из Калуги. Циолковский, понимая несостоятельность сообщений прессы, писал Перельману:
«Все работающие над культурой – мои друзья, в том числе и Оберт с Годдардом. Но все же полет на Луну, хотя и без людей, пока вещь технически неосуществимая.
Во-первых, многие важные вопросы о ракете даже не затронуты теоретически. Чертеж же Оберта годится только для иллюстрации фантастических рассказов. Ракета же Годдарда так примитивна, что не только не попадет на Луну, но и не поднимется и на 500 верст.
Если желаете, мои мнения о работах Оберта и Годдарда можете сделать известными.
Ранее не писал, потому что не хотел мешать энтузиазму, который принес свои плоды делу...»
Попробуем разобраться в том, что скрывалось за этим письмом, и нам откроются интересные страницы истории ракетной техники.
Сначала о Роберте Годдарде. В 1920 году этот профессор из штата Массачусетс опубликовал в трудах Смитсониевского института небольшую брошюру «Метод достижения крайних высот». В своей брошюре (не могу не подчеркнуть интересного совпадения) Годдард развивал ту же мысль, что и в 1903 году Циолковский. Он предлагал воспользоваться ракетой для исследования верхних слоев атмосферы.
Мы, далеки от того, чтобы упрекать Годдарда в заимствовании (для такого упрека нет ни малейших оснований). Но нельзя не отметить сходства мыслей ученых, нельзя не подчеркнуть, что, подобно исследованию Циолковского, опубликованному «Научным обозрением», работа Годдарда прошла почти незамеченной и лишь несколько лет спустя была безудержно раздута.
Иначе сложилась судьба книги Германа Оберта. Изданная в 1923 году в Мюнхене, эта книга, как отмечает известный историк ракет Вилли Лей, «по какой-то непонятной причине распространилась очень широко». В дальнейшем мы попытаемся разъяснить то, что Вилли Лей объявил непонятным, а сейчас интереснее и важнее рассказать, как воспринял сообщение о книге Оберта Циолковский. Он узнал о ней из небольшой заметки в «Известиях», озаглавленной «Неужели это не утопия?».
Такое не раз приходилось переживать старому ученому: о его работах ни слова. Но времена одиночества прошли. В защиту Циолковского выступила Ассоциация натуралистов. «Известия» напечатали ее протест. Сославшись на работы Циолковского, многим опередившего других ученых, председатель ассоциации А. П. Модестов писал: «Печатая эти справки, президиум Всероссийской ассоциации натуралистов имеет целью восстановление приоритета т. Циолковского в разработке вопроса о реактивном приборе (ракете) для внеатмосферных и межпланетных пространств».
Не смолчал и сам Циолковский. Его ответ – тоненькая брошюрка «Ракета в космическом пространстве», изданная в 1924 году в Калуге. Земляк Константина Эдуардовича, тогда молодой научный сотрудник, А. Л. Чижевский написал на немецком языке предисловие. Разыскав профессора А. Л. Чижевского, я записал его рассказ о том, как издавалась эта брошюра – сегодня большая библиографическая редкость. О, мой собеседник отлично помнил, как одновременно обрадовался и огорчился Циолковский, узнав о книге Оберта! Два чувства боролись друг с другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35