– Вы сами не смотрели? Это… – поинтересовался Асакава.
– Да нет…
Администратор замотал головой, давая понять, что вообще представления не имеет, откуда это взялось.
– А вы не против, если я возьму ее посмотреть? Если можно, конечно…
Вместо ответа старик вдруг хлопнул себя по колену.
– А-а, вспомнил! Это в комнате валялось. А я подумал, наша пленка – ну и принес…
– А она часом не в Б-4 была? – медленно задал наводящий вопрос Асакава.
– Да я уж и не упомню. Ведь месяца два прошло, не меньше.
– Значит, вы ее не смотрели? – снова спросил Асакава.
Администратор снова дернул головой, и с его лица исчезла улыбка.
– Нет. Хотите записать что-нибудь с телевизора?
– Э-э… Ну, в общем…
Администратор еще раз взглянул на кассету.
– А у нее вот – язычок отломан! От перезаписи.
То ли виски давал себя знать, то ли что, но нервы вдруг зашалили. Так и хотелось рявкнуть: "Черт побери, хватит умничать, кассету давай!" Но он не имел привычки наезжать на людей, даже если был порядком выпивши.
– Ну, пожалуйста. Я сразу же верну! – склонил голову Асакава.
Администратор не мог взять в толк, с чего это вдруг так заинтересовало постояльца. А может, там интересное что-то записано? Стереть хотели и забыли… Эх, надо было тогда сразу посмотреть. Хоть сейчас ставь и смотри, но клиенту ведь не откажешь. Старик протянул кассету.
Асакава достал было кошелек, но администратор замахал руками.
– Что вы, что вы, не надо! Что ж я, за такое деньги стану брать…
– Ой, спасибо большое. Я сразу же верну!
– Уж пожалуйста, а то мне и самому интересно.
Администратор уже не скрывал любопытства. Сотый раз смотреть уже виденное – никакого интереса.
…И все-таки, как же он раньше не вспомнил? Ведь с тоски помирал. Впрочем, ладно. Может быть, там просто дурацкое телешоу записано. Но все равно не терпелось посмотреть, скорей бы кассету вернули…

2

Пленка была перемотана на начало. Обычная 120-минутная кассета, какие есть в любом магазине, язычок отломан, как и сказал администратор. Асакава включил видео, всунул кассету в щель. Усевшись по-турецки прямо перед экраном, нажал на "плей". Пленка пошла с характерным звуком. Кто знает, может быть, здесь-то и окажется ключ к загадке четырех смертей. Асакава нажал "плей" с чувством, что будет рад даже самой крохотной зацепке. Ну, опасаться-то пока нечего. От просмотра видео еще никто не умирал. Сначала послышался треск, и картинка замелькала, но, стоило поиграть каналами, изображение сразу же успокоилось, а экран словно залило чернилами. Это, надо полагать, первая сцена видеоролика. Звука не было, Асакава даже подумал, что что-то сломалось, и поднес лицо к экрану. "Предостережение! Трусливый, не смотри это!" – вспомнились слова Иваты. Ну, жалеть-то вряд ли придется – мы люди привыкшие. Как-никак бывший корреспондент социологического отдела. Жестокие сцены приходилось всякие видеть, и жалеть по такому поводу Асакава не станет – уж в этом-то он был уверен.
На матово-черном экране возникла крохотная, как от кончика иглы, яркая точка и, постепенно разбухая, заметалась вправо-влево, пока не замерла в левом нижнем углу. Потом распустила веточки с лохматыми концами, превратилась в пучок света и поползла, извиваясь как червяк и оставляя след в виде букв. Это были не просто титры. Как будто кто-то очень коряво писал кистью белые иероглифы на черной бумаге. Впрочем, разобрать было можно. "Смотри до конца!" – приказала надпись и исчезла, сменившись следующей: "Мертвяк тебя съест". Какой такой мертвяк, пока неясно, но угроза съесть, похоже – не шутка. Наверное, между этими двумя фразами можно вставить "а не то". То есть, имеется в виду: "Не останавливай пленку, а не то плохо тебе будет".
Фраза про "мертвяка" стала разрастаться, вытесняя с экрана черноту. Теперь экран стал молочно белым – незамысловатая перемена. Молочная белизна была неровная, и совсем не выглядела естественной. Словно кто-то нагромоздил на холсте свои чувства. Как будто что-то копошится, мучается и, найдя выход, бессознательно стремится выплеснуться наружу. Или просто дикое движение жизни. Мысль обладает энергией, звереет, поглощает мрак. Странно, но нажимать на "стоп" совсем не хочется. Не из страха перед мертвяками, наоборот – яростный прилив энергии дает ощущение уюта.
Изображение казалось черно-белым, но тут экран залило красным. И тут же непонятно откуда послышался подземный гул. Звук не имел направленности, не было чувства, что он льется из маленьких динамиков, скорее казалось, что сам дом ходит ходуном. Липкое, текучее красное пятно взрывалось, разлетаясь брызгами, временами заполняло весь экран. Черное, белое, теперь красное – цвета беспорядочно менялись, но ничего реального пока не просматривалось. Абстрактность изображения, радикальная смена насыщенных цветов глубоко врезалась в мозг, утомляла. И тут, словно уловив мысли зрителя, краснота исчезла с экрана, сменившись панорамой горы с пологими склонами, явно вулкана. В чистое, безоблачное небо вулкан выдыхал клубы белого дыма. Снимали от подножья, под ногами все было покрыто глянцево-черной застывшей лавой.
Экран снова потемнел. Небо, еще секунду назад сверкающее синевой, за какое-то мгновение окрасилось черным, а еще через несколько секунд экран словно прорвало, в середине возникла ярка красная клякса и потекла вниз. Снова разрыв… Разлетающиеся брызги пылали красным, и за ними едва различался контур горы. По сравнению с предыдущей абстракцией, изображение обрело конкретность. Несомненно, извержение вулкана – явление естественное и потому вполне объяснимое. Поток лавы стекал по склону горы, заполнял долину и заметно приближался. Куда теперь сместится камера? Еще зальет ненароком – не с неба же они снимают. Подземный гул нарастал, лава уже почти заполнила все пространство экрана, но тут сцена резко сменилась. Между картинами не ощущалось никакой последовательности, все сменялось резко и бессистемно.
На белом фоне проступил черный иероглиф. Контуры размытые, но смысл прочитывается: "гора". Вокруг несколько клякс, как будто кто-то слишком энергично водил чрезмерно смоченной кистью. Иероглиф не двигался, изображение не искажалось.
Снова смена картины. Две игральные кости на дне круглой свинцовой чаши. Фон совершенно темный, дно чаши почти черное, только на одной кости ярко красным глазком обозначена единица. Кости медленно вращались в чаше, выпали пятерка и единица. На белом поле – красная точка и пять черных… Что это значило?
В следующей сцене впервые появился человек. На стыке двух татами, не двигаясь, сложив руки на коленях, сидит старуха с изъеденным морщинами лицом. Чуть подавшись левым плечом вперед, шамкая, бормочет что-то в экран. Глаза отчетливо разного размера, и непонятно – то ли моргает, то ли подмигивает: "А патом-та туло нааще? Еже стока мощи ся, накликашь навию. Табимон-та постережися. Даасень ёгора мати те. Послушь доща, молу-та бабию. А земели-та пущай се молют…".
Проговорив все это безо всякого выражения на лице, старуха исчезла. Смысл многих слов вообще невозможно разобрать. Откуда-то послышался крик рожающей женщины. И снова не из динамиков, а откуда-то снизу, совсем близко. И очень похоже на живой голос. На экране появились руки, обнимающие младенца. Левой рукой поддерживают головку, правой рукой нежно поддерживают под спинкой. Красивые руки. Асакава настолько увлекся, что не заметил, что сам держит ладони в том же положении, что и человек на экране. Крики роженицы доносились сразу из-под подбородка. От испуга Асакава отдернул руки. Ему вдруг показалось, что он сам держит что-то. Маленький комочек мяса, мокрый от родильных вод или от крови. Он развел ладони, словно что-то сбрасывая, и поднес их к лицу. Запах оставался. Слабый запах крови – от родов или… Чувствовалась прикосновение мокрой кожи. Но не могут же руки вправду быть мокрыми. Асакава снова посмотрел на экран. Все то же лицо младенца. Он плакал, но лицо оставалось спокойным, подрагивание тела передавалось рукам, чувствовалось даже маленькое что-то, прилипшее к коже.
В следующем кадре – скопление человеческих лиц, не меньше сотни. Все преисполнены ненависти, враждебности, не выражая ничего другого. Постепенно удаляясь, лица заполняли собой всю плоскость экрана. Каждое в отдельности уменьшалось, но появлялись все новые и новые, превращаясь в бесчисленную толпу. Было странное ощущение, что толпа состоит из одних голов, а ниже ничего, хотя нарастающий шум голосов указывал, что это именно огромная масса людей. Рты кричали что-то, лица непрерывно множились, становились все мельче и мельче. Никак не удавалось расслышать, что они говорят. Просто голос толпы, в котором отчетливо чувствовался укор, обвинение… Словно поносят кого-то. Во всяком случае, уж точно не чествуют. Наконец, одно слово удалось разобрать: "Ложь!". Потом еще одно: "Шарлатанство!" Число голов уже явно перевалило за тысячу, но не прекращало нарастать, и одновременно все громче становился голос толпы. Вот уже не меньше десятка тысяч голов заполонили пространство, превратились в крохотные точки и, потемнев, практически слились с экраном, так что казалось, телевизор выключен, не умолкали только голоса. Но вот и они затихли, оставив лишь звон в ушах. На короткое время экран замер. Асакава уже не находил себе места. Казалось, что весь этот шквал обвинений обращен именно к нему…
В следующей картине на экране возник телевизор на деревянной тумбе. Совсем уже старый аппарат: 19-дюймовый экран, вращающийся переключатель каналов, на деревянном кожухе заячьими ушами торчит антенна. То ли фильм в фильме, то ли телевизор в телевизоре. Тот, второй телевизор еще ничего не показывал, но был включен: возле переключателя каналов горел красный огонек индикатора. Но вот его экран вспыхнул, снова погас, опять осветился. Когда частота мигания, казалось, увеличилась, экран вдруг замер, и на нем медленно возник иероглиф "целомудрие". Он колыхался, искажал очертания, потом начал таять сверху и исчез. Как будто кто-то стер его мокрой тряпкой с доски.
Глядя в телевизор, Асакава неожиданно почувствовал удушье. Он слышал стук собственного сердца, ощущал, как бежит по сосудам кровь. Добавились запах, прикосновение, странный кисло-сладкий вкус во рту. Время от времени казалось, что кроме изображения и звука, как мимолетное воспоминание, рядом возникает нечто, способное удивительным образом воздействовать на все пять чувств.
Неожиданно появилось лицо мужчины. Было в нем что-то отличное от всех предыдущих – он единственный выглядел живым, в нем чувствовалось биение жизни. Но, глядя на него, Асакава почему-то ощутил отвращение. Трудно сказать, что собственно было отвратительно. Ничего особо отталкивающего в этом человеке не было. Пожалуй, лоб слегка скошен назад, но в целом его можно было скорей отнести к разряду приятных людей. Человек тяжело и с шумом дышал, смотрел куда-то вверх, ритмично двигаясь всем телом. За его спиной виднелись редкие заросли деревьев, из-за стволов пробивались сполохи заката. Мужчина опустил глаза и теперь смотрел перед собой, прямо в глаза зрителю. Асакава то и дело встречался с ним взглядами. Дышать стало еще тяжелее, захотелось отвести глаза. Человек на экране пустил слюну, глаза налились кровью. Он задрал голову, на некоторое время уплыл влево, и только черные тени деревьев метались в кадре. Откуда-то из-под живота раздался крик, и в этот момент в кадре появились плечи, а потом шея и голова мужчины. Плечи были голые, а под левым плечом был вырван клок мяса в несколько сантиметров. Капли крови летели в сторону камеры, несколько упали на объектив, наполовину залив изображение. На мгновение оно пропало, потом опять возникло, как будто кто-то моргал глазами, затем посветлело, но уже затянутое красной пеленой. Мужчина явно пытался кого-то убить. Он почти навалился грудью на камеру, из рваной раны на плече проглядывала белая кость. Невероятная тяжесть сдавила грудь. Снова пейзаж с деревьями. Вращающееся небо, догорающий в нем закат, шорох сухой осенней травы. Трава, земля, снова небо. Опять, словно ниоткуда – плач младенца. Непонятно, тот же это мальчик или нет… Наконец, экран начал темнеть с краев, постепенно сужаясь к середине. Граница света и тени была достаточно четкая. Как будто в центре экрана появился яркий лунный диск, внутри которого находилось лицо мужчины. Из этой луны опустился огромный сжатый кулак, раздался острый неприятный звук. Еще удар, еще. С каждым ударом изображение дрожит и искажается. Звук ударов по мясу, затем полная темнота. Но биение продолжалось. В ушах ухала кровь. Эта сцена длилась долго. Мрак, который, казалось, никогда не кончится. Как и в самом начале, снова появились буквы – неряшливые, как и впервой сцене, словно неуверенные детские каракули. Только фразы на этот раз были связные. Медленно появляясь и исчезая на экране, белые буквы складывались в послание:
"Всякому, кто видел это, суждено умереть ровно через неделю в это же самое время. Если хочешь жить, сделай так, как тебе сейчас скажут. Ты должен…" – Асакава проглотил слюну и круглыми глазами, не отрываясь, смотрел на экран. Но тут картинка неожиданно сменилась. Сцена сменилась просто идеально, как в кино: в кадр ворвалась обычная реклама, которую каждый хоть раз, да видел. Лето, огни большого города, слева сидит кинозвезда в цветастом юката[3.Юката (яп.) – легкое хлопчатобумажное кимоно простого кроя.], в ночном небе вспыхивает фейерверк… Рекламный ролик средства от комаров. Длился он секунд тридцать, и едва мелькнули первые кадры следующей сцены фильма, как экран вернулся в свой прежний вид. Та же темнота, в которой таяли разводы только что исчезнувшей последней фразы. Картинка дрогнула, динамик затрещал, и кассета остановилась. Все еще с широко раскрытыми глазами, Асакава перемотал пленку назад, снова просмотрел последнюю сцену. Потом еще, и еще раз… Все та же реклама, так некстати ворвавшаяся в самый важный момент. Асакава остановил видео, выключил телевизор. Но продолжал таращиться в экран. В горле пересохло.
– Да вы что! Охре…
Ну что еще оставалось сказать? Цепочка совершенно непонятных сцен, из которых ясно только одно – увидевший это ровно через неделю умрет. А инструкция по выживанию стерта, на ее место записана какая-то идиотская телереклама.
– Кто же это мог стереть? Может, те четверо?…
У него задрожал подбородок. Если бы он совершенно точно не знал, что все четверо ребят умерли через неделю в одно и то же время, то мог бы расценить это как чье-то дурачество, посмеяться и забыть. Но он-то ведь знает, что все именно так и случилось: никто из четверых не избежал смерти.
И тут раздался телефонный звонок. У Асакавы чуть сердце из груди не выскочило. Он схватил трубку, прижал к уху. Невидимый кто-то затаился в темноте и внимательно слушал. Но он там был!
– Алло, я слушаю… – дрожащим голосом с трудом проговорил Асакава.
Ответа не было. Где-то, в тесном и темном месте ворочалось что-то. Низкий звук, похожий на подземный гул, запах сырой земли. Неприятный холод просочился в глубину уха, спустился в основание шеи, заставив трепетать каждый волосок. Усилилось удушье; глубоко из-под земли вылезли могильные черви и теперь, щекоча, извивались в лодыжках и позвоночнике. Через трубку к нему неслись невысказанные слова и мысли, годами накопленная и не вымещенная злоба и ненависть. Асакава с грохотом бросил трубку. Зажав рот, бросился в туалет. Он уже прекрасно понимал, что и пробирающий спину холод, и неожиданная тошнота неслучайны, хотя тот, кто звонил, ничего ему и не сказал. Звонили, чтобы еще раз напомнить: "Ну что, видел? Все понял? Делай, что говорят. А не то…"
Асакава блевал в унитаз. Отхаркивать было почти нечего, изо рта вылился только что выпитый виски пополам с кислым желудочным соком. Глаза слезились. Желудочный сок попал в нос, было не продохнуть. Но почему-то казалось, что вместе с рвотой удастся выдавить из себя все увиденное.
– Ну и что мне с твоего "а не то"! Я-то откуда знаю, чего тебе надо! Эй! Что делать-то мне?
Сидя в туалете, Асакава орал в пустоту, чтобы хоть как-нибудь справится с охватившим его ужасом.
– Ты что, не понимаешь, эти уроды все стерли! Все самое важное… А… а мне-то откуда знать! Ты что, с ума…
Как бы там ни было, надо что-то делать. Асакава вылетел из туалета и, не обращая внимания на свой дурацкий вид, стал носиться по комнате, бить поклоны туда и сюда, надеясь, что это все еще здесь и, в конце концов, сжалится над ним. Он даже не замечал, насколько жалобное и глупое выражение лица у него сейчас. Наконец, Асакава поднялся, прополоскал рот над раковиной, выпил воды. Взглянул в сторону окна. Ветер трепал занавеску.
…Ой… я же его закрывал!
Действительно, перед тем как задернуть штору, он аккуратно задвинул створки окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25