- Цейлон!!.
Красный лес гуще, гуще. Лес преградил дорогу.
- Тпррру!!
Туман и тишина.

* * *

Николай Ребров застонал. Зачем? Просто так, взял и застонал. Бездон-
ный колодец. Мерцают огоньки. Под ним - солома и что-то твердое. Он по-
лого скользит на дно, медленно, но верно. И все стонут, справа, слева,
впереди, стонут, охают, бормочут и все, вместе с ним, скользят на дно.
Там мрак и холод.
Идет вся в белом, белая женщина идет, идет со дна, из холода и тьмы,
но в глазах ее огонь и ласка. Не даром к ней тянутся с низу жадные, тре-
пещущие, скорченные руки, приподнимаются от грязной соломы взлохмаченные
головы:
- Сестрица... Родненькая.
- Где я? - спросил сам себя Николай Ребров.
Длинный низкий коридор, солома, стоны, кучи тел, электрические лам-
почки над головой, сестра. И в случайной волне воспоминаний вяло проплы-
вают разрозненные клочья картин и звуков: костры, как кони, и гривастые
кони, как костры, снег, выстрел, зеленая зыбь Пейпус-озера и - "милый,
милый Коля"... Чей это голос, чьи глаза? Сон или явь все это? Женщина,
как хмельной туман, как черемуха в цвету, склонилась над ним, и белая
рука коснулась его головы.
- Вы очень хворайт. Можете подниматься? Можете вставайть? Идить за
мной!
Сон продолжался, белый туман влек его вперед, шуршала солома под но-
гами, шуршал и рвался недовольный ропот многих голосов:
- А-а, ишь ты... а-а-а... Нас бросила-а-а...
- Скажите, где я?.. Куда меня ведете?. Почему они...
- Идить за мной... Дайте - помогу вам. Руку, руку!
Щурил глаза. И какой-то синий свет лил сверху, волнами ходил свежий
воздух. Дорога, сосны, снег, стена, ступени вверх, вдруг - тепло, запах-
ло хлебом, белая постель и милые, милые, чьи-то бесконечно добрые глаза.
Николай Ребров поймал белую руку и поцеловал. Кто-то ударил медной лож-
кой в медный таз: бам! И этот звук, как кусок меди, как раскаленная
большая пчела вьется возле юноши, жужжит, врывается в ухо, вылетает,
звенит - стрекочет пред самыми его глазами. Хочется прогнать, уничтожить
или самому умереть. Он взглядывает на таз: таз на месте, а звуки хо-
дят-ходят. Кто смеет будить его? Кто хочет прервать его светлый сон?
- Уйдите, не трогайте... Ма-а-ма!! - прокричали в пустоту чужие его
уста, но меч опустился, сон и явь отлетели прочь.

* * *

Полдень, солнечные квадраты окон опрокинулись на крашеный чистый пол,
тени от легких занавесок, фикусов и цветущих фуксий легли нежным узором.
Белые стены небольшой комнаты, изразцовая, шведская печь, крепкая прос-
тая мебель, темное распятие в углу на полке. За огромным столом бритый
длинноволосый старик в коротких синих панталонах, шерстяных чулках и
грубых башмаках. Он пьет кофе. От белой очищенной картошки - пар. На та-
релке гора сливочного масла.
К Николаю Реброву подходит с кофе сестра Мария, дочь старика.
- Подкрепляйте себя, - говорит она ласково. На ее косынке маленький
красный крест.
- Я не знаю, как благодарить вас, сестра, - вы приютили меня в своем
доме. А там, в коридоре, я, наверно, подох бы на соломе, как пес. Благо-
дарю вас, сестра Мария! Ведь я провалялся здесь, сколько? Десять дней? И
вас благодарю очень, Ян. Пожалуй к вечеру мне можно двинуться дальше.
- Нет, - сказала сестра Мария и приветливое лицо ее стало озабочен-
ным. - Зачем торопить? Три дня должны отдыхайть. А лучше - неделя. Куда
спешить? Пейте кофе, сливок, сливок больше... Кушайте масло. Сейчас суп
подаваль...
- Я не знал, что на чужой стороне встречу таких добрых людей.
- Если плохо будет житье, приходи опять, - заговорил старик тонким
голосом. - Работник будешь, моонамис... Лес поедем, дроф делать... как
это... - Сестра Мария грустно смотрела юноше в лицо, о чем-то думала. -
Она у меня... как это... святая, - сказал старик, - кахетсеб... всех жа-
леет. А нас ни один собак не жалеет. Сына терял, в красных был, под пулю
попадался, белые вешали на сук. Сын мой. А ей брат... Густав... Один
только и был у нас, как солнце. Вот нету больше.
Юноша заметил: старик сбросил пальцем с глаз слезу. Сестра Мария час-
то замигала.
- Он был очень похож на вас... Очень, - сказал она тихо, - оставай-
тесь с нами... Время самое несчастное... Зачем уходить? Куда? - и ее ру-
ка коснулась задрожавшей руки юноши.
- Нет, не могу, - и Николай Ребров вздохнул. - Буду искать брата...
Что скажет брат?
У сестры Марии округлились и сузились глаза, она быстро отдернула ру-
ку, встала, вышла вон. Юноша удивленно посмотрел ей вслед.
- Как узнали про сына? - спросил он, помедлив.
- Толковал наш, эст. Был... как это... контуженый вместе с мой Гус-
тав. Бежал. С белыми пробрался сюда. Он энамланэ... ну, это... больше-
вик. Зачем, спрашиваю, пришел? Он отвечает: мой святой долг раз'яснить
солдатам... как это... наш... наш программ. Он сказал: нас, большевиков,
много пришло с белыми.

* * *

Вскоре - день был воскресный - собрался народ. Чинно уселись вдоль
стен и посредине. Женщины в белейших платках. Ян поставил на стол ма-
ленький, накрытый вязаной салфеткой аналой, положил на него священную
книгу и, надев большие круглые очки, стал читать на непонятном языке. Он
читал не торопясь, выразительно. Останавливался, чтоб высморкаться, чтоб
утереть платком глаза. С зажженных восковых свечей капал воск, и капали
слезы старика на книгу. Молящиеся вздыхали, охали, стонали, выражение
лиц их постепенно уходило от тела в дух. Старик прервал чтение и начал
говорить от себя, страстно и порывисто, он всплескивал руками, сокрушен-
но тряс головой, кивая на распятие. Голос его сдавал, плескался, тонул в
слезах. - О, боже, боже, помоги нам, погибаем! - Среди молящихся послы-
шались всхлипыванья, сначала сдержанно, скрытно, потом громче, громче. И
вот заголосил, навзрыд, заплакал весь народ и шумно опустился на колени.
Старик же поднялся во весь рост, он тоже рыдал и восклицал, как одержи-
мый, бия кулаками в грудь. Сестра Мария, стоя на коленях, стиснула ладо-
нями голову, исступленно кричала: "Пюха нейтси Мария! Езус Христус! спа-
си его, спаси его! Удержи его здесь!".
Николай Ребров созерцал все это вначале с равнодушным любопытством,
но вот волнами закачалась под ним кровать, рыдания молящихся подхватили
его душу, и все осталось позади; он на коленях среди простертых на полу
людей, и нет ничего, кроме рыданий, кроме возгласов, теперь понятных для
него и ясных. И он уже не он, он во всех и все в нем, и это чувство еди-
нения, этот порыв духа вглубь и ввысь, вмиг до краев пресытил все су-
щество его неиз'яснимой радостью, и стало больно, и стало тяжко, жутко.
- Аамен, - торжественно произнес старик. Все смолкло.
Николай Ребров вздрогнул, очнулся. Лицо его мокро от слез, губы дро-
жали. Не покидая кровати и не двигаясь, он лежал на спине, очарование
сползало с него, как сладостный угар: все спайки с людьми мгновенно ру-
шились. Он опять один среди чужих, и видел десятки устремленных на себя
враждебных глаз. Психоз прошел. Он - вновь человек, лежащий на кровати.
- Аамен, - еще раз сказал старик.

Глава III

Английский сапог и русская портянка

Спустя трое суток Николай Ребров ушел. Был ядреный солнечный день,
поля и перелески отливали свежими красками, воздух звенел морозной бе-
лизной, и настроение юноши сразу стало бодрым. После тяжелой болезни
свежий воздух пьянил его, как хорошее вино. Людская волна на шоссе ска-
тилась, лишь кой-где попадались отставшие от армии солдаты, бесколесая
повозка, труп лошади в канаве, как в могиле, потерявший силы пешеход.
Шоссе подвело юношу к фольварку остзейского барона. Белый дом обнесен
невысокой кирпичной оградой. У открытых ворот часовой в небрежной позе.
Он грызет семячки, щека его подвязана грязнейшей тряпкой и кой-как,
впритык к стене - винтовка со штыком. - Эй, ты! Куда? - Но Николай Реб-
ров, не останавливаясь, вошел внутрь двора. Справа, у кухни, солдат в
рубахе и окровавленном фартуке обдирал баранью тушу. Рыжая собака, не-
терпеливо повизгивая, переступала с ноги на ногу и пускала слюни. Из
раскрытого низенького окна кухни валил хлебный пар, и в пару, как в об-
лаках, торчала рыжекудрая, краснощекая голова херувима. Херувим курил
трубку и смачно сплевывал чрез окно на снег. Пересекая двор, быстро шли
с корзинками две молодые толстозадые эстонки. Изо всех щелей, как к зай-
чихам зайцы, молодцевато перепрыгивая чрез кучи снега, скакала к ним не-
унывающая солдатня.
- А дозвольте, дамочки, узнать, какие у вас супризы продаются?
- Ах, какой сдобный дамский товарец здесь: все двадцать четыре удо-
вольствия!
Но поднявшаяся было любовная потеха с кокетливым женским визгом и
увертками враз оборвалась:
- Вестовой! Где вестовой?!
- Есть! В момент, ваше благородие... - и запыхавшийся безусый солдат,
быстро оправив вылезшую из брюк в возне рубаху, подбежал к крыльцу и
стал во фронт.
- Немедленно заседлать коня. Понял? И карьером в штаб тыловой час-
ти... Вот этот пакет... - сухощавый лысый офицер обернулся и крикнул в
дверь: - Сергей Николаевич, скоро?!
- Готово, вот! - и выбежавший на крыльцо молодой человек с белокурой
бородкой подал офицеру запечатанный сюргучными печатями большой пакет.
- На! - сказал офицер подскочившему солдату. - В собственные руки ге-
нерала Верховского. Обратную расписку мне. Понял? Повтори...
Стоявший посреди двора Николай Ребров вдруг заулыбался и, сорвав с
головы картуз, радостно замахал им в воздухе. Сергей Николаевич быстро
сбежал с крыльца и бросился юноше на шею:
- Колька, брат! Какими судьбами?!. Вот встреча...

* * *
Николай Ребров никогда не пил такого вкусного чаю с ромом, как в этот
вечер у своего двоюродного брата. Маленькая комнатка в антресолях барс-
кого богатого дома была занята двумя военными чиновниками: Сергеем Нико-
лаевичем и Павлом Федосеичем, человеком пьющим, неряшливым, с толстым
животом и бабьим крикливым голосом. В комнатке жарко. Денщик открыл бу-
тылку эстонского картофельного спирта. Сергей Николаевич снял щегольской
английский френч.
- Ничего, Колька! Молодец, что удрал, - говорил он приподнято и дымил
отвратительной капустной сигареткой. - По крайней мере, свет поглядишь.
- Пей, вьюнош! - беспечно прокричал Павел Федосеич и налил разбавлен-
ного спирту. - Мы, брат, пьем не то, что у вас в Совдепии. Мы, пока что,
богаты. Эй, Сидоров! Что ж ты, чорт, с селедкой-то корячишься?!
- Сей минут, ваше благородие.
- Не унывай, Колька, - говорил брат. - Есть положительные данные, что
наша армия вновь будет формироваться. Возможно, что в Париже. Слыхал? И
мы туда. Потом перебросимся на Дальний Восток и уж грянем по-настоящему.
- Неужели в Париж, Сережа?! - глаза юноши засверкали огнем от вдруг
охватившей его мечты и спирта.
- В Париж, брат, в Париж! В вечный город. Во второй Рим, к галлам, к
очагу великой бессмертной культуры и цивилизации. Ну, Колька, пей! Пав-
луша, за процветание прекрасной Франции!
- Чорта с два, - протянул Павел Федосеич. Его рыжие пушистые усы и
толстые обрюзгшие щеки затряслись от язвительного смеха. - Фигу увидим,
а не Париж. Нет, дудки! Крышечка нашей северо-западной армии, со святыми
упокой. Эх! - он горестно вздохнул, выплеснул из стакана чай и выпил
спирту. Выпуклые его глаза были тревожны и озлобленны.
- Значит, у тебя нет веры, нет?
- Во что? - спросил толстяк.
- В мощь нашего истинно-народного духа? В силу русских штыков, русс-
кого офицерства?
- Увы, увы и еще раз увы...
- На кой же чорт ты лез сюда?
- Дурак был. Сукин сын был. Сидеть бы мне, толстобрюхому болвану в
своем Пскове, голодать бы, как и все голодают... По крайней мере, брюхо
бы убавилось и одышка прошла. А офицерье наше наполовину сволочь, поме-
щичьи сынки...
- Тсс... Павлуша, не визжи... Неловко...
- А-а-а... Ушей боишься? А я вот не боюсь. Эй, Сидоров!. А хочешь ли
ты знать правду?
- Сидоров! - сверкнув на товарища глазами, сказал Сергей Николаевич.
- Вот что, Сидоров, иди в кухню и принеси ты нам баранинки с картошеч-
кой. - И когда денщик ушел, он в раздражении заговорил: - Слушай, Па-
вел... Я тебя прошу вести себя прилично. Нельзя же деморализовать людей.
Павел Федосеич выслушал замечание с фальшивым подобострастием, но
вдруг весь взорвался визгливым смехом:
- Деморализация? Ха-ха-ха... Мораль? А где у нас-то с тобой мораль,
да у всей нашей разбитой армии-то с Юденичем вместе?! Чьи мы френчи, да
сапоги носим? Английские. Чье жрем-пьем? Английское да французское. Чье
вооружение у нас? Тоже иностранцев.
- Постой, погоди, Павлуша...
- Нечего мне стоять... Я и сидя... Эх, Сережа, Сережа... Ведь ты пой-
ми... Нет, ты пойми своим высоким умом. На подачке мы все, на чужеземной
подачке. Бросили нам вкусный кусок: на, жри, чавкай! Но ведь даром никто
не даст, Сережа... И вот нам, русским, приказ: бей русских!..
- Но позволь, позволь...
- Так-так-так... Я знаю, что ты хочешь возражать: святая идея.
Ха-ха-ха... Врет твой ум!.. Ты сердце свое спроси, ежели оно у тебя
есть, - захлюпал, засвистал больным зубом толстяк и схватился за щеку. -
Ага! Зачем им нужно? Антанте-то? Эх, ты, теленок... со своей умной голо-
вой... А вот зачем. Им необходимо нашу Русь ослабить. Уж если землетря-
сение, так толчок за толчком, без передыху, чтоб доконать, чтоб пух из
России полетел. Значит, ты этого желаешь? Да? Этого?
- Нет. Но дело в том, что...
- Врешь! Ей богу врешь. Сразу вижу, что будешь от башки пороть.
Тьфу!..
Сергей Николаевич шагал в одной рубахе из угла в угол, нервно пощипы-
вая свою белокурую бородку. Щеки его горели. Он с опаской поглядывал на
дверь, откуда должен появиться Сидоров, и на своего брата, растерянно
хлопавшего глазами. Павел Федосеич, выкатив живот и запрокинув голову на
спинку кресла, сипло с присвистом дышал.
- И ты, зеленый вьюнош, Володя... как тебя... Петя что ли...
- Я - Николай Ребров...
- Наплевать... Знаю, что Ребров. Ты за братом не ходи... На Парижи
плюй, на Дальние Востоки чхай. Свое сердце слушай. Ха, мораль... Обкака-
лись мы с моралью-то с возвышенной...

* * *

Легли спать очень поздно. Братья на одной кровати. Электрическая
люстра горела под красным колпаком. Теплый спокойный сумрак нагонял на
юношу неотвязную дрему. И сквозь дрему, как сквозь вязкую глину, вплыва-
ли в уши вихрастые зыбкие слова:
- Я тебе дам письмо... Понял?.. Рекомендацию... Может быть, примут.
Даже наверное... А здесь - битком... Ах, ты, мальчонка славный...
Опьянел?..
Павел Федосеич долго пыхтел в кресле, разуваясь, с великим кряхтением
закорючив ногу, он снял сапог, посмотрел на него:
- Английский... Сволочь, - и швырнул в угол. - А это вот русская... -
он понюхал портянку, высморкался в нее и тоже бросил в угол. Потом гну-
саво, по-старушичьи затянул:

Ах ты, Русь моя, Русь державная,
Моя родина православная.

Потом заплакал, перхая и давясь:
- Бывшая, бывшая родина... Бывшая!.. - голова его склонилась на
грудь, он привалился виском к спинке кресла, разинул беззубый рот и зах-
рапел.
На цыпочках вошел денщик Сидоров. С простодушной улыбкой он посмотрел
на спящего Павла Федосеича, бережно разул его вторую ногу и унес сапоги
чистить, захватив к себе остаток спирта и закуски.
Глава IV

Старая орфография. Там жизнь, там!

Николай Ребров прожил у двоюродного брата два дня. На третий - в бод-
ром и веселом настроении зашагал дальше, искать свою судьбу. В его кар-
мане лежало рекомендательное письмо брата к поручику Баранову, а в серд-
це запечатлелись прощальные напутствия Сергея Николаевича и родственные,
почти отеческие об'ятия подвыпившего Павла Федосеича. Еще на сердце и в
мыслях была крылатая мечта о предстоящей поездке в Париж и путешествии
кругом света. Юноша весь погрузился в эту мечту, он так в нее поверил,
что ядовитый сарказм Павла Федосеича ничуть не мог его поколебать.
И в мечтах, не замечая пути, он еще засветло пришел в соседний
фольварк, где квартировал штаб дивизиона. В канцелярии, опрятной и свет-
лой, сидели два писаря. Один набивал папиросы, другой шлепал на пакеты
печати.
- Тебе кого?
- Поручика Баранова.
- Ад'ютанта? Они у генерала. Сейчас придут.
Зазвякали серебряные шпоры, и через открытую из генеральского кабине-
та дверь вышел сухой и высокий, подтянутый офицер. Нахмурив брови, он
быстро пробежал письмо.
- Ага... От Сергея Николаевича. Но дело в том, что мы штаты сокраща-
ем... А впрочем... Вы хорошо грамотный?.. Попробуйте что-нибудь напи-
сать...
Николай Ребров красиво, каллиграфически набросал несколько фраз. Раз-
дался звонок генерала.
- Довольно... Прекрасно... Дайте сюда, - сказал ад'ютант и, нежно
позвякивая шпорами по бархатной дорожке, скрылся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15