Николаю Реброву было грустно и от этого письма и от свидания с пору-
чиком Барановым. Неужели он, такой выдержанный и холодный, влюблен в эту
великосветскую, сомнительной красоты и свежести, куклу? Впрочем, Николай
знает ее лишь по грязным солдатским сплетням и случайным встречам в пар-
ке.
Николай спал тревожно, болезненно. Ему снилась сестра Мария.

* * *

Весь следующий день прошел в лихорадочном приготовлении к побегу.
Трофим Егоров старательно помогал ему. Ну, кажется, все готово.
Вечером, когда месяц засеребрился в небе, юноша пошел к поручику Ба-
ранову.
- Ах, вы дома, Петр Петрович?
- Да. Вот сижу. Размышляю. Поди сюда. - Юноша, на цыпочках, всматри-
ваясь в лицо офицера, подошел к маленькому столику между окнами, за ко-
торым, перед походным зеркалом, сидел поручик. На столе открытая баночка
с белым порошком. - Это кокаин, - сказал поручик хриплым голосом. Его
лицо изнуренное, под глазами темные тени. - Хочешь нюхнуть? Нет? Напрас-
но. Помогает. Да-да, брат Николаша. Случаются моментики. Конечно, морфий
лучше, но где ж его в такой дыре найдешь? - Поручик поддел тупым концом
пера щепоть кокаина и втянул сначала правой, потом левой ноздрей. - С
хиной, чорт бы их подрал. Его надо два грана вынюхать, чтоб толк был...
- Он нюхнул еще. - Ну, до свиданья. Иди... Прощай... Стой, стой, Никола-
ша! - он обнял юношу, перекрестил и сказал: - Прощай.
- До свидания, Петр Петрович... До завтра. Я завтра днем забегу к
вам. Часов в десять вечера тронемся. Будьте готовы.
- Буду, Николаша, буду. Храни тебя Христос.

Глава XIX

Побег

Суббота проходила в какой-то странной, мучительной тревоге: все ску-
чало внутри, ноющая боль сосала душу неясным предчувствием, и Николай
Ребров нигде не находил места. Не радость, а безотчетная тоска: ему ка-
залось, что в момент от'езда судьба коварно, неожиданно, прервет их
путь. Что ж делать? Куда пойти? В лес? Но все противно ему здесь, как
кладбище вставшему из гроба мертвецу. Он мысленно призывал мать, молил-
ся, взглядывая на висевший в углу казармы образок. Нет, не то, не то...
Вот если б вдруг пришла сестра Мария?.. Нет, не надо... А Варя? О, ко-
нечно, он взял бы ее с собой, он вернул бы ее к настоящей жизни. Но по-
чему же такая тоска? Он крупными шагами крестил комнату вдоль и поперек,
садился, выходил на улицу, возвращался вновь.
Все были в сборе: Трофим Егоров, псковский мужик мукосей Лука, писа-
рек Илюшин, пожилой бородатый солдат Мокрин и шестой, незнакомый Нико-
лаю, прасол из Гдова - Червячков, болезненный и хилый. Переговаривались
почему-то тихо, вполголоса. Разговоры вялые, раздраженные, словно здесь
собрались пленники, которых ждет не свобода, а казнь. У сидевшего на
мешке прасола Червячкова совершенно убитый вид.
Спокойней всех Лука. Он лесным своим голосом рассказывал Трофиму Его-
рову про медвежью охоту, про то, как медведь перешиб хребет двум его
зверовым собакам. Николай слушал и не слушал. Он все взглядывал через
окно на дорогу, словно кого-то поджидал. Время еще раннее, золотые его
часы показывали ровно 7.
- А то, милячок, вот еще как бывает, - гудел Лука, поводя бровями, -
ты его, зверя, хочешь скрадом взять, он тебя...
- Кто-то едет, - сказал Николай и вышел на улицу.
Меж соснами густого парка мелькала подвода.
- Боже мой! - выбросил юноша руки навстречу под'езжавшим. - Вот не
ожидал!
Девчонка в большой шали и с кнутом остановила лошадь. Из саней выско-
чил бывший денщик Сидоров, и закряхтел, приподымаясь, Павел Федосеич.
- Не утерпел, брат, вьюнош, Коля... Потянуло, брат. Неотразимо пов-
лекло. Точно перстом кто указал и повелел категорически: иди! А главное,
Сидоров подбил... Ах, Сидоров, Сидоров... Случайно повстречались... По-
желал вроде няньки моей быть... - Сидоров по-детски простодушно улыбался
своим курносым узкоглазым лицом и кивал головой. Павел Федосеич снял
шапку, перекрестился: - Ух, слава тебе, господи, застал. А Надежду Оси-
повну, мать-помещицу, отвезли. Отвезли, брат, отвезли, да. Умирать пое-
хала старушка.
Он был одет в теплые, из телячьей шкуры, сапоги, в короткий полушу-
бок, перетянутый по большому животу кушаком, на голове лихо сидела поры-
желая свалявшаяся папаха. Вообще Павел Федосеич выглядел молодцом, даже
чисто бритое лицо его было напудрено, а большие рыжие с проседью усы
закручены колечками.
- А мне что-то скучно, Павел Федосеич. И сам не знаю, почему...
- Уныние пагубно, - сказал чиновник.
Коротконогий, похожий на мальчишку, рыжий писарь Илюшин, пуча раско-
сые глаза, во все щеки раздувал казенный самовар.
Чай пили бестолково, на-ходу и обжигаясь. Безмолвие сменилось звонким
повышенным говором Павла Федосеича, он был необычайно возбужден, наэ-
лектризован, как бездождное облако, стегающее воздух градом слов. Нико-
лай с кружкой чаю стоял у печки и удивленно прислушивался к неумным ре-
чам Павла Федосеича. "Нет, он не пьян", подумал юноша. Сидоров улыбался
и радостно кивал головой.
- Как бы, папаша, животик только вот... - ухмыльнулся корявым лицом
Трофим Егоров.
- Что, телеса? Не беспокойся, землячок: я легче пуха, я лося перего-
ню, я сто верст без отдыха, через три озера таких, как Пейпус... А вы
знаете, товарищи, - выпрямился он и поправил на переносице пластырь. -
Мы отдаем себя в иго товарищей в кавычках, будем друг дружку звать тоже
товарищами... Ну, так вот, товарищи, дорогие мои, сознание, что мы возв-
ращаемся домой к своим очагам, так сказать, к дыму отечества, придаст
нашим ногам крылья... Фу-у-у, я, ребята, устал... Хорошо бы водки вы-
пить... - По красному, отечному лицу Павла Федосеича струился пот.
Лука пошарил в кошеле, достал бутылку. Все, даже Павел Федосеич, зак-
ричали:
- Спрячь, спрячь!.. Пригодится в дороге...
- Кушайте во славу, - прошуршал серым голосом, сидевший на мешке пра-
сол Червячков. - У меня этого продукту запасено. Хватит.
- Налей, - сказал Луке солдат Мокрин. - С отвалом, земляки! - и вы-
пил. Лицо у Мокрина строгое, борода густая, нос большой с горбиной. -
Это господские? - спросил он Николая. - В таком разе конфискую, - он
снял со стены круглые часы, прикрутил бечевкой маятник с боевой пружи-
ной, чтоб не дрыгали, и - в торбу.
- Напрасно, - сказали Николай и Павел Федосеич.
- Пошто напрасно? - недовольно ответил за Мокрина Лука. - Нешто, мало
наших денег этой сволочи оставили? Не из дома тащим, а в дом, - он сор-
вал с гвоздя в фигурчатой оправе градусник, повертел перед глазами и
швырнул, как хлам, в угол, потом выворотил из печки медные дверцы, сунул
в корзину, вытряс из постельников солому, встряхнул мешки, круто скатал
их, сунул в корзину. - А то мы обносились все. Робенкам сгодится.
Поискал глазами, еще бы чего прихватить, - он рад был все забрать, -
но солдат Мокрин сказал:
- Не жадничай, чижало будет, - и ухватился за телефонную трубку:
- Вот это желательно конфисковать, - сказал он, - у меня парнишка до-
ма... Для игры...
Но в этот миг телефон зазвонил.
- Кто у телефона? - спросил Николай Ребров. - Здравия желаю, ваше
превосходительство... Когда? Сейчас?.. Ваше превосходительство, я не мо-
гу, я плохо чувствую себя... А больше никого нет... Что? Слушаюсь, слу-
шаюсь... - Он быстро накинул шинель, сказал впопыхах: - Я живо...
Экстренно генерал требует.
- Торопись... Скоро выходить, - крикнул вслед Трофим Егоров.
"Вот оно, - смутно подумал Николай, пересекая наполненный сумерками
парк. - Как бы не послал куда с бумагой... Не пойду. Я ж расчет полу-
чил... Не имеет права".
А сердце бессознательно твердило: "вот оно, вот оно". Над головой с
тревожным карканьем сорвалась ворона, юноша вздрогнул и наткнулся на ге-
нерала.
- А Илюшин где? Звонил, звонил...
- Его нет, ваше превосходительство.
- Тьфу! - плюнул генерал. - Возьми меня под руку. - У генерала опять
отнялась нога, он грузно подпирался палкой, и юноша ощутил судорожную
дрожь во всем его теле. - Чорт... Никого нет: ни доктора, никого, -
хрипло, прерывисто дышал генерал, хватая ртом воздух.
- Вам плохо, ваше превосходительство?
- При чем тут я! - крикнул генерал, и раздражительно: - Поручик Бара-
нов застрелился.
- Как?! - и ноги юноши вдавились в снег.
- Идем, идем... Чорт... этот парк... Какая темень.
Николай весь трясся, веки безостановочно моргали, он всхлипнул и
схватил генерала за руку:
- Ваше превосходительство, что ж это! Что же... - Все провалилось в
мрак, в сон, и нет яви. А явь все-таки была, и темный сон не мог зах-
лестнуть ее: - "торопись, скоро выходить" - и где-то в сердце, как зуда,
зудила явь.
Лицо поручика Баранова спокойное, но губы чуть-чуть искривлены вопро-
сительной улыбкой, они хотят сказать: "А ну-ка? Вот и все".
Николай Ребров сделал над собой усилие, нервы его напряглись, душа
заковалась в латы.
Генерал снял фуражку с огромным, как крыша, козырьком, перекрестился
и сказал:
- Напрасно, поручик, напрасно.
Поручик промолчал, поручик Баранов, все так же таинственно улыбаясь,
сидел в кресле, с запрокинутой, повалившейся, на бок головой, левая рука
его упруго-крепко впилась в ручку кресла, правая - висела по-мертвому, в
виске опаленное отверстие, по виску, по щеке, чрез ухо, на пол - влага
жизни - кровь. И тибитейка валялась в красной луже. Рука успела отшвыр-
нуть револьвер к стене, швырнула и потеряла жизнь, висит. Поручик, види-
мо, собрался в поход, в Париж, в Россию, на Сену, в мрак, чрез Пей-
пус-озеро: чемоданы увязаны, все прибрано, он еще с утра расчелся с хо-
зяевами, всех наградил, как властелин.
Хозяева стояли тут же, и еще народ, шопотом переговаривались, двига-
лись медлительно и вяло, как во сне, - должно быть, правда, сон - и ого-
нек в уснувшей люстре загадочно дремал.
- Тебе, - взял генерал со стола письмо и подал юноше. На конверте
твердо: "Николаю Реброву". Юноша дрожащей рукой письмо в карман. И серд-
це опять: "торопись, торопись". Но сон был глубок и цепок: латы ослабе-
вали, нервы назойно выходили из повиновенья.
Сквозь пыхтенье, покашливанье и звяк генеральских шпор тягуче волочи-
лись фразы:
- Когда это случилось?
- Полчаса тому назад.
- При каких обстоятельствах?
- Мы ничего не знаем.
Николай Ребров глядел в полузакрытые глаза поручика Баранова, лицо
поручика дрожало и все дрожало перед взором юноши.
- ...слышишь Ребров! Что же ты оглох?! Скажите, какая барышня, пла-
чет... Беги скорей в канцелярию, принеси печать... Придется составить
акт. Потом ко мне на квартиру. Пусть Нелли приготовит ванну... Понял?
Сон прервался, и юноша, отирая слезы одрябшей ладонью, заполошно бе-
жал чрез парк.
- Куда ты, Николай, провалился? Мы идем.
- Егоров, ты? Поручик Баранов пулю себе в лоб...
- Ну?! Царство небесное, - торопливо произнес Егоров. - Пойдем ско-
рей.
- Я не знаю, как быть, - остановился юноша. - Меня генерал послал...
Неудобно бросить покойного...
- Тебе мертвый дороже живых, выходит? Непутевый ты... Идем.
- Но как же так? - растерянно говорил юноша, быстро шагая с Егоровым
к казарме. - Я даже не попрощался с ним...
- Ладно, ладно, - покрикивал Егоров. - Авось на том свете поздоровка-
етесь. Все там будем. Может, сегодняшней же ночью.

Глава XX

Звезды в ночи

И сразу в поход. Через сумрак парка, затем лесной дорогой шли молча-
ливой кучкой восемь человек. Верстах в трех-четырех их поджидали эстонс-
кие подводы.
- Вот, когда нам довелось с тобой вместе, Коля, - сказал бывший ден-
щик Сидоров шагавшему рядом с ним Николаю. - Из-за чего же это поручик
Баранов застрелились? Такой бесхитростный человек...
- Ах, да! - воскликнул юноша. - Ведь у меня же его предсмертное
письмо... У тебя, Сидоров, спички есть?
- После прочтем. Наверно, у возницы фонарь. Они всегда берут. Да-а-а,
дивное дело, - протянул Сидоров, вздохнув: - И охота людям руку на себя:
богу противно, себе неприятно и людям хлопотно. А все от образованности.
- И среди крестьян случается, - заметил Николай.
- Редко же. И то от тяжелой жизни. А у господ от мечтаний от пустых.
Душа, говорят, болит. Ха-ха, скажите пожалуйста, какая глупость! - Сидо-
ров поправил шапку и повернул к юноше курносое лицо. - Как это может ду-
ша болеть? Брюхо она, что ли, или зуб? Вот брюхо, ежели обожрешься,
действительно: не подходи, убью. А как опростался в добром аппетите, вот
тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело, а
завтра, может, так полегчает, песни петь да плясать захочется, почем
знать? И выходит - зря убил себя, глупо.
- Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безна-
дежная любовь...
- Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и узкие темные глаза
Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу, не-
отмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не может
тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете де-
вок без счета, любую выбирай, и все по-одинаковому пахнут. Только мы
по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.
Сидоров говорил внятно, убежденно. Отставшие товарищи стали выравни-
ваться с ним, он понял, что говорит не впустую, голос его окреп.
Павел Федосеич все время пытался ввязаться в разговор, но не давала
одышка.
- Уж очень просто все у тебя, Сидоров, - наконец, сказал он. - Вот ты
говоришь - грех... А что такое грех?
- Всяк знает, что такое грех. Да не всякому выгодно признаться в нем,
- ответил Сидоров. - Грех, это когда людям плохое сделать ладишь, людям.
Или, примерно, так... Послухай-ка, ваше благородие, что я вам скажу...
Да как я могу прикончить свою жизнь, раз она не мне принадлежит, не моя?
- А чья же?
- Как чья! - Сидоров жарко задышал в щеку Павла Федосеича. - Моя
жизнь, это все равно твоя жизнь, его жизнь, пятого, десятого: она всем
принадлежит, а не мне, и я должен трудиться по гроб жизни. Дак как же я
самовольно могу уйти с работы, вроде дезертир - трах в башку и вверх но-
гами... Вот, к примеру, плотники строят дом людям жить, а тут возьмут да
все до единого и удавятся на вожжах от разных любвей. Вот и спрошу я
вас: кто же за них дом-то достраивать обязан? А сколько в их руках труда
сидело, сколько бы они еще таких домов на пользу людишкам построили за
всю жизнь-то за свою? Ага! То-то же и есть. Так и про всякого можно раз-
мыслить, и про поручика Баранова, царство ему небесное.
Все вздохнули. Павел Федосеич сказал:
- Нет, ты, Сидоров, настоящий сектант, свою веру ищешь...
- Меня как хочешь называй, - спокойно ответил Сидоров. - Меня мудрено
обидеть. Один пытал меня из терпенья вывести, конечно, выпивши и недоб-
рый человек. Уж как он меня ни обижал. Я терпел с кротостью. Он меня об-
лает, я молчу. Он меня пуще, я опять молчу, и лицо у меня радостней ста-
новится. Его такая ярь разобрала, зубы стиснул, да как даст мне в морду,
а сам заплакал. Чуете? Заплакал...
- Так и учат дураков, - пробасил Лука. - Этак и морды не хватит. А ты
его сам...
- Нет, почему же, - перебил его Павел Федосеич и любовно заглянул в
лицо Сидорова. - Оказия... Столько времени прожил с тобой, а не подозре-
вал, что ты новоявленный пророк.
- Не мудрено, ваше благородие, батюшка: ведь я для вас денщик был.
- Ну, ладно, - захрипел чиновник и откашлялся. - А позволь тебя по-
зондировать, пощупать... Ну, допусти, горит дом, и в дому ребенок. Ты,
наверно, не бросился бы спасать его, потому, как ты можешь рисковать
своей жизнью, раз она не тебе принадлежит?
Сидоров медлил отвечать. Потом встряхнул головой и как-то по-особому
радостно сказал:
- Тут, ваше благородие, совсем не то. Тут другое. Тут, если нужно,
сила меня бы бросила спасать, и не спросила бы меня, - вот в чем суть.
Тут плоть с разумом молчит, душа работает... Это особь статья.
- Ты, парень, как монах, - насмешливо проговорил Мокрин, надбавляя
шагу. - Расстрига, что ли, ты? Тебе колькой год?
- Тридцать первый. А что?
- Сектант, брат Сидоров, сектант, - чуть прихрамывая, сказал Павел
Федосеич и распустил тугой кушак. - Ну, а ежели у нас кто стал бы поги-
бать, ты положил бы за того свою душу?
- Напредки не знаю, - раздумчиво ответил Сидоров.
Лесная просека. Послышался легкий свист, всхрапнула лошадь. Павел Фе-
досеич схватился за плечо соседа: "ай!". Но все благополучно: садятся,
крестятся - в путь добрый - едут на двух подводах. Возница-эстонец кру-
тит лисьей мордочкой, полюлюкивает на лошаденку.
- Густав, - говорит ему Николай Ребров. - Одолжи, пожалуйста, фонарь.
Прыгающий, мутный луч огарка осветил письмо. Николай едва разбирал
мелкий почерк. Тряслись руки, трепыхалось письмо, как на осине лист.
Юноша читал про себя, вскидывая брови. Сидоров внимательно, неотрывно
следил за его лицом, читал лицо, как книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15