Я настоятельно советовал ему не оставлять открывшуюся возможность использовать, может быть, в последнюю минуту, шведов в качестве посредников для заключения компромиссного мира. Чтобы развеять его сомнения относительно отрицательного отношения Гитлера, я сказал ему, что Риббентроп наверняка примет Бернадотта, и тогда и его, Гиммлера, никто не упрекнет за беседу с графом. После долгих колебаний Гиммлер согласился.
Но случилось так, что граф Бернадотт позвонил из шведской миссии прямо мне и, прежде чем отправиться к Риббентропу, он был принят Кальтенбруннером и мной. Граф прибыл в Берлин с поручением переправить в Швецию для интернирования датчан и норвежцев, находящихся в заключении в Германии. Я достаточно знал Кальтенбруннера, чтобы понять по его лицу, что его, отнюдь не воодушевляет эта тема. Все же я раздумывал над тем, как использовать поддержку Кальтенбруннера в разговоре с Гиммлером. Когда граф ушел, я рассыпался в похвалах умению Кальтенбруннера, с которым он вел переговоры. Его манера вести беседу, сказал я, напоминает старые прославленные традиции австрийской дипломатической школы, — если бы Риббентропа сняли с занимаемого им поста, лучшего человека на должность министра иностранных дел, чем Кальтенбруннер, не найти. Кальтенбруннер моментально клюнул на эту наживку. Он побежал к телефону и попросил соединить его с Гиммлером. Теперь он, вопреки своей первоначальной отрицательной позиции и несмотря на запрет Гитлера, был ярым сторонником встречи Гиммлера с Бернадоттом. Гиммлер согласился принять Бернадотта, но без участия Кальтенбруннера. Отрезвленный и раздосадованный, Кальтенбруннер вернулся к своей старой отрицательной точке зрения.
Встреча между графом Бернадоттом и Гиммлером состоялась через два дня, 19 февраля 1945 года, в Хоэнлихене. По дороге туда я еще раз напомнил графу об особенностях характера Гиммлера и дал ему несколько советов относительно ведения предстоящих переговоров. Я знал, что Гиммлер никогда не согласится с просьбой Бернадотта об освобождении датских и норвежских пленных, и в качестве компромисса предложил собрать всех заключенных в сборном лагере в Северной Германии. Это предложение было одобрено обеими сторонами. На Гиммлера, казалось, произвела огромное впечатление встреча с Бернадоттом: он поручил мне взять на себя контроль за выполнением принятых решений, а также поддерживать и в дальнейшем тесный контакт с графом. Кроме того, я должен был сообщить Риббентропу об основных вопросах, обсуждавшихся на переговорах, и о достигнутом соглашении, чтобы он мог официально уведомить об этом графа.
Прежде всего о результатах переговоров я сообщил Кальтенбруннеру и Мюллеру, поскольку оба они отвечали за полицейские меры в отношении заключенных. Кальтенбруннер обрушился на меня с упреками, говоря, что я оказал на Гиммлера слишком сильное влияние, встав на сторону Бернадотта. Вся идея сама по себе, сказал он, целиком утопична — где ему напастись бензину и транспортных средств, чтобы собрать заключенных, разбросанных по всей Германии. Кроме того, намеченный для сбора норвежцев и датчан лагерь Нойенгамме переполнен. Всегда одно и то же — как только людям, которые сами себя считают государственными деятелями, удается уговорить Гиммлера, получается одна бессмыслица.
На заявление Кальтенбруннера о плачевном положении с транспортом и бензином я возразил, что шведы сами берутся справиться с этим. Тогда Мюллер выдвинул еще один довод — все дороги Германии, сказал он, забиты беженцами, и населению может не понравиться, что по ним помчатся автобусы шведского Красного Креста с заключенными. Поскольку Гиммлер счел это возражение весьма серьезным, положение вновь обострилось. Но мне удалось преодолеть его сомнения, предложив производить перевозки по ночам, и вызвался обеспечить их с помощью собственного персонала. Так и было сделано. Сотрудничество наших людей с работниками шведского Красного креста произвело на комендантов лагерей такое впечатление, что они совершенно не препятствовали вывозу заключенных. Таким образом нам удалось перевезти в Нойенгамме около тринадцати тысяч датских и норвежских заключенных, где заботу о них взял на себя шведский Красный Крест.
После этого у меня состоялся очень серьезный разговор с Гиммлером. Я заявил, что теперь война проиграна бесповоротно и умолял его использовать хотя бы те возможности, которые предоставляют нам шведы, чтобы попытаться ввести разбитый волнами корабль государства в мирную гавань, не дожидаясь, пока он пойдет ко дну. Я предложил ему обратиться к Бернадотту с просьбой полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы передать ему предложение о капитуляции. Во время нашей возбужденной беседы я пытался также объяснить Гиммлеру, что сейчас его место в Берлине, а не на посту командующего группой войск. Я посоветовал ему срочно вернуться в столицу рейха, чтобы подготовить мирные предложения. В случае необходимости ему нужно будет взять власть в свои руки насильственным путем. Гиммлер внял моим уговорам и предоставил мне полномочия вести переговоры с графом Бернадоттом. Но уже на другой день, видимо под влиянием операции «Гессе» Об «Операции Гессе» в материалах Шелленберга нет никаких других сведений.
, проводившейся в Стокгольме, он отказался от всего. Он выразил пожелание, чтобы я поддерживал лишь контакт с Бернадоттом и попытался повлиять на него таким образом, чтобы он по собственной инициативе отправился к Эйзенхауэру.
Я не упускал случая, чтобы ежедневно напоминать Гиммлеру об отчаянности нашего положения. Я указывал ему на то, что история не простит ему проявленной им нерешительности. Но он вновь, как и прежде, ссылался на клятву верности, которую он, как вождь ордена СС не вправе нарушить ни на йоту. Я возразил, сказав, что в массе немецкого народа СС представляет незначительное меньшинство. Желая напомнить ему о его задачах в эти критические дни, я подчеркнул, что в глазах немецкого народа он явится наиболее подходящей фигурой, ведь он никогда не имел никаких личных выгод от режима. Он впервые задал мне вопрос: «Что ж, по-вашему, я должен устранить фюрера?» Я молчал. Зная его непостоянный характер, я воздержался от положительного ответа, ибо это могло стоить мне головы.
Я посвятил графа Бернадотта в суть этих разногласий. Мы согласились с ним, что как только Гиммлер примется за дело, я сразу же свяжусь с Бернадоттом.
В конце марта 1945 года между Бернадоттом и Гиммлером состоялась новая встреча. Граф пытался вновь предпринять шаги для облегчения положения евреев и добился от Гиммлера обещания не эвакуировать лагеря при приближении союзных армий, а передавать их союзникам — в особенности это касалось лагерей Берген-Бельзен, Бухенвальд, Терезиенштадт, а также лагерей в Южной Германии.
В начале апреля Гиммлер вызвал меня к себе в Вустров. Прохаживаясь со мной по лесной аллее, он неожиданно сказал: «Шелленберг, я считаю, что с Гитлером теперь бесполезно иметь дело. Может быть, де Кринис прав?» (Я устроил встречу профессора де Криниса с Гиммлером, во время которой они обсуждали состояние здоровья Гитлера. Как я уже говорил, де Кринис уже давно заметил у Гитлера признаки болезни Паркинсона).
«Во всяком случае, — ответил я, — все вроде бы говорит за это. Мне кажется, что настало время действовать». Он молчал. Я напомнил ему о плане Керстена встретиться вскоре с Гилелем Шторхом, представителем Всемирного конгресса евреев в Нью-Йорке, чтобы обсудить с ним проблемы, связанные с положением евреев.
У Гиммлера и здесь не нашлось сил дать четкий и ясный ответ, хотя, казалось, он сознавал принципиальное значение таких переговоров. Видимо, ему было крайне трудно сделать этот шаг — принять у себя еврея; кроме того, он думал, что это приведет к окончательному разрыву с Гитлером, так как именно тогда фюрер приказал военнослужащим эсэсовских полков снять со своих рукавов эмблемы с надписью «Адольф Гитлер», в знак своего недовольства ими. Наконец, Гиммлер опасался также, что Кальтенбруннер узнает об этой встрече и сразу же сообщит о ней Гитлеру. Я успокоил его, сказав, что Кальтенбруннер отправляется в Австрию и ничего не узнает. Кроме того, встреча может состояться в доме Керстена. После длительных колебаний Гиммлер согласился.
Вдруг он неожиданно заговорил о перспективах внутриполитического положения в Германии после его прихода к власти вместо Гитлера. Он не может, сказал он, арестовать Гитлера или вообще устранить его, ибо это приведет к остановке всей военной машины. Я объяснил ему, что существует лишь две возможности — или он идет к Гитлеру и вынуждает его под грузом фактов на отречение, или он устраняет его насильственным путем.
«В первом варианте его охватит такой приступ ярости, что он собственноручно пристрелит меня». Я возразил Гиммлеру, сказав, что в его распоряжении достаточно высокопоставленных офицеров СС, способных защитить его, да и вообще его позиции еще достаточно сильны, чтобы отдать приказ об аресте Гитлера. «Если не будет иного способа, — добавил я, — вы должны прибегнуть к помощи врачей». Он согласился свести профессоров де Криниса, Морелля (личного врача Гитлера) и д-ра Штумпфэггера с Борманом. Через два дня де Кринис сообщил мне о результатах переговоров: врачи отказались участвовать в этом деле; кроме того, все их аргументы, обращенные к Борману, не дали результатов. Когда я сообщил об этом Гиммлеру, он просил меня хранить молчание обо всем, что произошло.
Тогда же я установил связи с рейхсминистром финансов графом Шверин-Крозигком, поскольку он показался мне подходящей фигурой для принятия наследства Риббентропа. Поэтому я устроил встречу его с Гиммлером, которая состоялась 19 апреля 1945 года в кабинете министра в присутствии рейхсминистра труда Зельдте. Он предложил мне следующий план: Гиммлер в день рождения Гитлера обратится с воззванием к немецкому народу, в котором заявит, что берет власть в свои руки. Затем необходимо будет после всенародного референдума создать вторую партию и ликвидировать ведомство народного суда. Наконец, он спросил меня — в это время Гиммлер беседовал в стороне с графом Шверин-Крозигком, — как я оцениваю шансы защиты альпийских районов (известных под названием «Альпийская крепость»). Я ответил, что не вижу смысла в продолжении военных действий, необходимо принять немедленные меры в области политических переговоров.
Фон Крозигк, казалось, был удовлетворен беседой с Гиммлером, хотя он тоже знал, что на самом деле уже слишком поздно и вряд ли для нас еще существует какой-то выход. Он попросил меня оказывать на Гиммлера влияние и дальше, чтобы подтолкнуть его на какое-либо решение — вместе с Гитлером или без него.
В это время мы получили известие, что в аэропорт Темпельгоф прибыли Керстен и Норберт Мазур (сменивший Шторха на посту представителя Всемирного еврейского конгресса), отправившийся после этого в имение Керстена в Гарцвальде. Так как в то же время в Берлине ожидали графа Бернадотта, возникала опасность, что обе встречи совпадут во времени, тем более, что Гиммлер был крайне занят ввиду напряженного военного положения. Поэтому он попросил меня поехать той же ночью к Керстену и провести предварительные переговоры с Мазуром. Одновременно я должен был договориться о сроке встречи Мазура с Гиммлером. Я поужинал в Хоэнлихене. Вопреки своим привычкам, Гиммлер неожиданно приказал принести бутылку шампанского, чтобы ровно в двенадцать часов отметить день рождения Гитлера.
ГИММЛЕР СОГЛАСЕН НА КАПИТУЛЯЦИЮ
Переговоры Гиммлера с представителем Всемирного еврейского конгресса — Новые переговоры с графом Бернадоттом — Метания в безвыходном положении — Гиммлер капитулирует перед Западом.
Я прибыл в имение Гарцвальде в полтретьего ночи. В небе над Берлином метались лучи прожекторов и непрерывно ревели моторы вражеских самолетов.
До четырех часов утра мы проговорили с Керстеном. Колебания Гиммлера выводили его из себя. «Не знаю, — сказал он с горечью, — можно ли вообще надеяться на успех встречи Гиммлера с Мазуром?»
Утром меня разбудил гул самолетов. В тот момент, когда я одевался, невдалеке от дома упала бомба. За завтраком я беседовал с Мазуром. Он настаивал на немедленной встрече с Гиммлером, говоря, что должен уезжать. Я знал, что Гиммлер постарается оттянуть это свидание, и приложил все силы, чтобы оно все-таки состоялось как можно скорее.
В тот же день из шведского посольства в Берлине позвонил граф Бернадотт. Сообщив, что он должен возвращаться в Швецию, он просил о срочной встрече с Гиммлером, выразив готовность этим же вечером приехать в Хоэнлихен. Но нам было важно, чтобы перед этим Гиммлер встретился с Мазуром. Поэтому я тут же поехал в Вустов, где находился Гиммлер. К счастью, мне удалось убедить его поехать в Гарцвальде. Это было 21 апреля 1945 года.
Я уже проинформировал Мазура об общей обстановке и знал основные требования, с которыми он пришел на переговоры:
1) физическое уничтожение евреев должно быть прекращено;
2) заключенные немецких концентрационных лагерей должны при любых обстоятельствах оставаться в своих лагерях и не подлежать эвакуации;
3) составить список всех лагерей, где находятся евреи, и сообщить эти данные.
По дороге Гиммлер всевремя упирал на то, что эти мероприятия он распорядился провести еще раньше. Он выкладывал мне все, что собирался сообщить Мазуру. В сущности, это было перечисление в хронологической последовательности событий прошлого, продиктованное стремлением оправдаться. Я посоветовал ему вообще не говорить о прошлом, а сделать ясные предложения на будущее.
Только к трем часам утра мы прибыли в Гарцвальде, так как в пути мы неоднократно вынуждены были останавливаться и уходить в укрытия из-за вражеских бомбардировщиков. Коротко поздоровавшись, мы начали беседу с Мазуром. Большую часть времени говорил Гиммлер. Он хотел доказать, что пытался решить еврейскую проблему путем переселения, но встретил неприязнь зарубежных стран и сопротивление своей партии. Спустя три четверти часа Мазур сказал, что хотя сообщение Гиммлера очень интересно, оно не может способствовать изменению сложившегося положения. Поэтому он считает целесообразным говорить лишь о выполнении трех своих условий.
Гиммлер подтвердил данные им ранее обещания и, кроме того, выразил готовность освободить женщин-евреек, заключенных в концлагере Равенсбрюк, и передать их Мазуру. Он сказал, что получил от Гитлера разрешение освободить полек из этого лагеря, в силу чего он может присоединить к ним и евреек.
Точно в шесть часов утра 22 апреля мы прибыли в Хоэнлихен — Гиммлер, я и сопровождавший нас адъютант Брандт, где нас уже ожидал граф Бернадотт. Он пытался убедить Гиммлера в необходимости переправить в Швецию датчан и норвежцев, собранных в лагере Нойенгамме. Но Гиммлер все еще не считал себя в состоянии выполнить это требование. Получив такой ответ, Бернадотт откланялся, на прощание еще раз поблагодарив Гиммлера за предоставленную ему возможность встретиться с ним. Я проводил графа до Варена вМекленбурге. Перед тем как проститься, я еще раз напомнил ему о просьбе Гиммлера связаться с Эйзенхауэром, чтобы организовать встречу рейхсфюрера с генералом.
«Рейхсфюрер не отдает себе отчета в том, каково действительное положение дел, — возразил Бернадотт. — Я больше не могу ему помочь. Ему следовало взять в свои руки судьбу Германии сразу же после моего первого визита, а вы, Шелленберг, поступили бы куда разумнее, если бы подумали о себе самом».
Я не знал, что ему на это ответить. Когда он ушел, меня охватило чувство невыразимой тоски.
Я вернулся в Хоэнлихен, поспал два часа, после чего меня снова вызвал Гиммлер. Он еще был в постели и сказал мне, что чувствует себя больным. Я заявил ему, что ничего больше не в силах сделать, теперь дело за ним — он должен действовать. Ехать в Берлин я ему отсоветовал, зная положение на фронте, за минувшую ночь заметно ухудшившееся. После обеда мы отправились в Вустров. Дороги под Левенбергом оказались забиты нескончаемым потоком беженцев и военных колонн, так что сообщение между Берлином и Мекленбургом было парализовано. Глядя на это зрелище, Гиммлер произнес: «Шелленберг, мне страшно подумать, что нас ожидает».
Не успели мы добраться до Вустрова, как нас застиг налет дальних бомбардировщиков, целью которых были скопления беженцев и войск, мимо которых мы только что проехали. Вскоре после нашего прибытия в Вустров, нам позвонил Фегеляйн, сообщивший, что Гитлер и Геббельс в ярости по поводу исчезновения обергруппенфюрера Бергера из Берлина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Но случилось так, что граф Бернадотт позвонил из шведской миссии прямо мне и, прежде чем отправиться к Риббентропу, он был принят Кальтенбруннером и мной. Граф прибыл в Берлин с поручением переправить в Швецию для интернирования датчан и норвежцев, находящихся в заключении в Германии. Я достаточно знал Кальтенбруннера, чтобы понять по его лицу, что его, отнюдь не воодушевляет эта тема. Все же я раздумывал над тем, как использовать поддержку Кальтенбруннера в разговоре с Гиммлером. Когда граф ушел, я рассыпался в похвалах умению Кальтенбруннера, с которым он вел переговоры. Его манера вести беседу, сказал я, напоминает старые прославленные традиции австрийской дипломатической школы, — если бы Риббентропа сняли с занимаемого им поста, лучшего человека на должность министра иностранных дел, чем Кальтенбруннер, не найти. Кальтенбруннер моментально клюнул на эту наживку. Он побежал к телефону и попросил соединить его с Гиммлером. Теперь он, вопреки своей первоначальной отрицательной позиции и несмотря на запрет Гитлера, был ярым сторонником встречи Гиммлера с Бернадоттом. Гиммлер согласился принять Бернадотта, но без участия Кальтенбруннера. Отрезвленный и раздосадованный, Кальтенбруннер вернулся к своей старой отрицательной точке зрения.
Встреча между графом Бернадоттом и Гиммлером состоялась через два дня, 19 февраля 1945 года, в Хоэнлихене. По дороге туда я еще раз напомнил графу об особенностях характера Гиммлера и дал ему несколько советов относительно ведения предстоящих переговоров. Я знал, что Гиммлер никогда не согласится с просьбой Бернадотта об освобождении датских и норвежских пленных, и в качестве компромисса предложил собрать всех заключенных в сборном лагере в Северной Германии. Это предложение было одобрено обеими сторонами. На Гиммлера, казалось, произвела огромное впечатление встреча с Бернадоттом: он поручил мне взять на себя контроль за выполнением принятых решений, а также поддерживать и в дальнейшем тесный контакт с графом. Кроме того, я должен был сообщить Риббентропу об основных вопросах, обсуждавшихся на переговорах, и о достигнутом соглашении, чтобы он мог официально уведомить об этом графа.
Прежде всего о результатах переговоров я сообщил Кальтенбруннеру и Мюллеру, поскольку оба они отвечали за полицейские меры в отношении заключенных. Кальтенбруннер обрушился на меня с упреками, говоря, что я оказал на Гиммлера слишком сильное влияние, встав на сторону Бернадотта. Вся идея сама по себе, сказал он, целиком утопична — где ему напастись бензину и транспортных средств, чтобы собрать заключенных, разбросанных по всей Германии. Кроме того, намеченный для сбора норвежцев и датчан лагерь Нойенгамме переполнен. Всегда одно и то же — как только людям, которые сами себя считают государственными деятелями, удается уговорить Гиммлера, получается одна бессмыслица.
На заявление Кальтенбруннера о плачевном положении с транспортом и бензином я возразил, что шведы сами берутся справиться с этим. Тогда Мюллер выдвинул еще один довод — все дороги Германии, сказал он, забиты беженцами, и населению может не понравиться, что по ним помчатся автобусы шведского Красного Креста с заключенными. Поскольку Гиммлер счел это возражение весьма серьезным, положение вновь обострилось. Но мне удалось преодолеть его сомнения, предложив производить перевозки по ночам, и вызвался обеспечить их с помощью собственного персонала. Так и было сделано. Сотрудничество наших людей с работниками шведского Красного креста произвело на комендантов лагерей такое впечатление, что они совершенно не препятствовали вывозу заключенных. Таким образом нам удалось перевезти в Нойенгамме около тринадцати тысяч датских и норвежских заключенных, где заботу о них взял на себя шведский Красный Крест.
После этого у меня состоялся очень серьезный разговор с Гиммлером. Я заявил, что теперь война проиграна бесповоротно и умолял его использовать хотя бы те возможности, которые предоставляют нам шведы, чтобы попытаться ввести разбитый волнами корабль государства в мирную гавань, не дожидаясь, пока он пойдет ко дну. Я предложил ему обратиться к Бернадотту с просьбой полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы передать ему предложение о капитуляции. Во время нашей возбужденной беседы я пытался также объяснить Гиммлеру, что сейчас его место в Берлине, а не на посту командующего группой войск. Я посоветовал ему срочно вернуться в столицу рейха, чтобы подготовить мирные предложения. В случае необходимости ему нужно будет взять власть в свои руки насильственным путем. Гиммлер внял моим уговорам и предоставил мне полномочия вести переговоры с графом Бернадоттом. Но уже на другой день, видимо под влиянием операции «Гессе» Об «Операции Гессе» в материалах Шелленберга нет никаких других сведений.
, проводившейся в Стокгольме, он отказался от всего. Он выразил пожелание, чтобы я поддерживал лишь контакт с Бернадоттом и попытался повлиять на него таким образом, чтобы он по собственной инициативе отправился к Эйзенхауэру.
Я не упускал случая, чтобы ежедневно напоминать Гиммлеру об отчаянности нашего положения. Я указывал ему на то, что история не простит ему проявленной им нерешительности. Но он вновь, как и прежде, ссылался на клятву верности, которую он, как вождь ордена СС не вправе нарушить ни на йоту. Я возразил, сказав, что в массе немецкого народа СС представляет незначительное меньшинство. Желая напомнить ему о его задачах в эти критические дни, я подчеркнул, что в глазах немецкого народа он явится наиболее подходящей фигурой, ведь он никогда не имел никаких личных выгод от режима. Он впервые задал мне вопрос: «Что ж, по-вашему, я должен устранить фюрера?» Я молчал. Зная его непостоянный характер, я воздержался от положительного ответа, ибо это могло стоить мне головы.
Я посвятил графа Бернадотта в суть этих разногласий. Мы согласились с ним, что как только Гиммлер примется за дело, я сразу же свяжусь с Бернадоттом.
В конце марта 1945 года между Бернадоттом и Гиммлером состоялась новая встреча. Граф пытался вновь предпринять шаги для облегчения положения евреев и добился от Гиммлера обещания не эвакуировать лагеря при приближении союзных армий, а передавать их союзникам — в особенности это касалось лагерей Берген-Бельзен, Бухенвальд, Терезиенштадт, а также лагерей в Южной Германии.
В начале апреля Гиммлер вызвал меня к себе в Вустров. Прохаживаясь со мной по лесной аллее, он неожиданно сказал: «Шелленберг, я считаю, что с Гитлером теперь бесполезно иметь дело. Может быть, де Кринис прав?» (Я устроил встречу профессора де Криниса с Гиммлером, во время которой они обсуждали состояние здоровья Гитлера. Как я уже говорил, де Кринис уже давно заметил у Гитлера признаки болезни Паркинсона).
«Во всяком случае, — ответил я, — все вроде бы говорит за это. Мне кажется, что настало время действовать». Он молчал. Я напомнил ему о плане Керстена встретиться вскоре с Гилелем Шторхом, представителем Всемирного конгресса евреев в Нью-Йорке, чтобы обсудить с ним проблемы, связанные с положением евреев.
У Гиммлера и здесь не нашлось сил дать четкий и ясный ответ, хотя, казалось, он сознавал принципиальное значение таких переговоров. Видимо, ему было крайне трудно сделать этот шаг — принять у себя еврея; кроме того, он думал, что это приведет к окончательному разрыву с Гитлером, так как именно тогда фюрер приказал военнослужащим эсэсовских полков снять со своих рукавов эмблемы с надписью «Адольф Гитлер», в знак своего недовольства ими. Наконец, Гиммлер опасался также, что Кальтенбруннер узнает об этой встрече и сразу же сообщит о ней Гитлеру. Я успокоил его, сказав, что Кальтенбруннер отправляется в Австрию и ничего не узнает. Кроме того, встреча может состояться в доме Керстена. После длительных колебаний Гиммлер согласился.
Вдруг он неожиданно заговорил о перспективах внутриполитического положения в Германии после его прихода к власти вместо Гитлера. Он не может, сказал он, арестовать Гитлера или вообще устранить его, ибо это приведет к остановке всей военной машины. Я объяснил ему, что существует лишь две возможности — или он идет к Гитлеру и вынуждает его под грузом фактов на отречение, или он устраняет его насильственным путем.
«В первом варианте его охватит такой приступ ярости, что он собственноручно пристрелит меня». Я возразил Гиммлеру, сказав, что в его распоряжении достаточно высокопоставленных офицеров СС, способных защитить его, да и вообще его позиции еще достаточно сильны, чтобы отдать приказ об аресте Гитлера. «Если не будет иного способа, — добавил я, — вы должны прибегнуть к помощи врачей». Он согласился свести профессоров де Криниса, Морелля (личного врача Гитлера) и д-ра Штумпфэггера с Борманом. Через два дня де Кринис сообщил мне о результатах переговоров: врачи отказались участвовать в этом деле; кроме того, все их аргументы, обращенные к Борману, не дали результатов. Когда я сообщил об этом Гиммлеру, он просил меня хранить молчание обо всем, что произошло.
Тогда же я установил связи с рейхсминистром финансов графом Шверин-Крозигком, поскольку он показался мне подходящей фигурой для принятия наследства Риббентропа. Поэтому я устроил встречу его с Гиммлером, которая состоялась 19 апреля 1945 года в кабинете министра в присутствии рейхсминистра труда Зельдте. Он предложил мне следующий план: Гиммлер в день рождения Гитлера обратится с воззванием к немецкому народу, в котором заявит, что берет власть в свои руки. Затем необходимо будет после всенародного референдума создать вторую партию и ликвидировать ведомство народного суда. Наконец, он спросил меня — в это время Гиммлер беседовал в стороне с графом Шверин-Крозигком, — как я оцениваю шансы защиты альпийских районов (известных под названием «Альпийская крепость»). Я ответил, что не вижу смысла в продолжении военных действий, необходимо принять немедленные меры в области политических переговоров.
Фон Крозигк, казалось, был удовлетворен беседой с Гиммлером, хотя он тоже знал, что на самом деле уже слишком поздно и вряд ли для нас еще существует какой-то выход. Он попросил меня оказывать на Гиммлера влияние и дальше, чтобы подтолкнуть его на какое-либо решение — вместе с Гитлером или без него.
В это время мы получили известие, что в аэропорт Темпельгоф прибыли Керстен и Норберт Мазур (сменивший Шторха на посту представителя Всемирного еврейского конгресса), отправившийся после этого в имение Керстена в Гарцвальде. Так как в то же время в Берлине ожидали графа Бернадотта, возникала опасность, что обе встречи совпадут во времени, тем более, что Гиммлер был крайне занят ввиду напряженного военного положения. Поэтому он попросил меня поехать той же ночью к Керстену и провести предварительные переговоры с Мазуром. Одновременно я должен был договориться о сроке встречи Мазура с Гиммлером. Я поужинал в Хоэнлихене. Вопреки своим привычкам, Гиммлер неожиданно приказал принести бутылку шампанского, чтобы ровно в двенадцать часов отметить день рождения Гитлера.
ГИММЛЕР СОГЛАСЕН НА КАПИТУЛЯЦИЮ
Переговоры Гиммлера с представителем Всемирного еврейского конгресса — Новые переговоры с графом Бернадоттом — Метания в безвыходном положении — Гиммлер капитулирует перед Западом.
Я прибыл в имение Гарцвальде в полтретьего ночи. В небе над Берлином метались лучи прожекторов и непрерывно ревели моторы вражеских самолетов.
До четырех часов утра мы проговорили с Керстеном. Колебания Гиммлера выводили его из себя. «Не знаю, — сказал он с горечью, — можно ли вообще надеяться на успех встречи Гиммлера с Мазуром?»
Утром меня разбудил гул самолетов. В тот момент, когда я одевался, невдалеке от дома упала бомба. За завтраком я беседовал с Мазуром. Он настаивал на немедленной встрече с Гиммлером, говоря, что должен уезжать. Я знал, что Гиммлер постарается оттянуть это свидание, и приложил все силы, чтобы оно все-таки состоялось как можно скорее.
В тот же день из шведского посольства в Берлине позвонил граф Бернадотт. Сообщив, что он должен возвращаться в Швецию, он просил о срочной встрече с Гиммлером, выразив готовность этим же вечером приехать в Хоэнлихен. Но нам было важно, чтобы перед этим Гиммлер встретился с Мазуром. Поэтому я тут же поехал в Вустов, где находился Гиммлер. К счастью, мне удалось убедить его поехать в Гарцвальде. Это было 21 апреля 1945 года.
Я уже проинформировал Мазура об общей обстановке и знал основные требования, с которыми он пришел на переговоры:
1) физическое уничтожение евреев должно быть прекращено;
2) заключенные немецких концентрационных лагерей должны при любых обстоятельствах оставаться в своих лагерях и не подлежать эвакуации;
3) составить список всех лагерей, где находятся евреи, и сообщить эти данные.
По дороге Гиммлер всевремя упирал на то, что эти мероприятия он распорядился провести еще раньше. Он выкладывал мне все, что собирался сообщить Мазуру. В сущности, это было перечисление в хронологической последовательности событий прошлого, продиктованное стремлением оправдаться. Я посоветовал ему вообще не говорить о прошлом, а сделать ясные предложения на будущее.
Только к трем часам утра мы прибыли в Гарцвальде, так как в пути мы неоднократно вынуждены были останавливаться и уходить в укрытия из-за вражеских бомбардировщиков. Коротко поздоровавшись, мы начали беседу с Мазуром. Большую часть времени говорил Гиммлер. Он хотел доказать, что пытался решить еврейскую проблему путем переселения, но встретил неприязнь зарубежных стран и сопротивление своей партии. Спустя три четверти часа Мазур сказал, что хотя сообщение Гиммлера очень интересно, оно не может способствовать изменению сложившегося положения. Поэтому он считает целесообразным говорить лишь о выполнении трех своих условий.
Гиммлер подтвердил данные им ранее обещания и, кроме того, выразил готовность освободить женщин-евреек, заключенных в концлагере Равенсбрюк, и передать их Мазуру. Он сказал, что получил от Гитлера разрешение освободить полек из этого лагеря, в силу чего он может присоединить к ним и евреек.
Точно в шесть часов утра 22 апреля мы прибыли в Хоэнлихен — Гиммлер, я и сопровождавший нас адъютант Брандт, где нас уже ожидал граф Бернадотт. Он пытался убедить Гиммлера в необходимости переправить в Швецию датчан и норвежцев, собранных в лагере Нойенгамме. Но Гиммлер все еще не считал себя в состоянии выполнить это требование. Получив такой ответ, Бернадотт откланялся, на прощание еще раз поблагодарив Гиммлера за предоставленную ему возможность встретиться с ним. Я проводил графа до Варена вМекленбурге. Перед тем как проститься, я еще раз напомнил ему о просьбе Гиммлера связаться с Эйзенхауэром, чтобы организовать встречу рейхсфюрера с генералом.
«Рейхсфюрер не отдает себе отчета в том, каково действительное положение дел, — возразил Бернадотт. — Я больше не могу ему помочь. Ему следовало взять в свои руки судьбу Германии сразу же после моего первого визита, а вы, Шелленберг, поступили бы куда разумнее, если бы подумали о себе самом».
Я не знал, что ему на это ответить. Когда он ушел, меня охватило чувство невыразимой тоски.
Я вернулся в Хоэнлихен, поспал два часа, после чего меня снова вызвал Гиммлер. Он еще был в постели и сказал мне, что чувствует себя больным. Я заявил ему, что ничего больше не в силах сделать, теперь дело за ним — он должен действовать. Ехать в Берлин я ему отсоветовал, зная положение на фронте, за минувшую ночь заметно ухудшившееся. После обеда мы отправились в Вустров. Дороги под Левенбергом оказались забиты нескончаемым потоком беженцев и военных колонн, так что сообщение между Берлином и Мекленбургом было парализовано. Глядя на это зрелище, Гиммлер произнес: «Шелленберг, мне страшно подумать, что нас ожидает».
Не успели мы добраться до Вустрова, как нас застиг налет дальних бомбардировщиков, целью которых были скопления беженцев и войск, мимо которых мы только что проехали. Вскоре после нашего прибытия в Вустров, нам позвонил Фегеляйн, сообщивший, что Гитлер и Геббельс в ярости по поводу исчезновения обергруппенфюрера Бергера из Берлина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58