И тем не менее именно это желание проснулось в Сверрире и начало брать верх над всем остальным. Думаю, оно было продиктовано полученным им в удел горем, которое он редко обнаруживал перед своими людьми. Оно порождало мрачность, а мрачность — желание, чтобы все поскорей кончилось. Он был готов осмелиться на невозможное и просить Бога выбрать между ярлом с его упорством и конунгом, получившим в удел горе.
Он спрашивает у нас:
— Осмелитесь ли вы на то, на что осмелюсь я? Я хочу предложить ярлу свои условия и сказать: Выстрой своих людей в боевой порядок на любом месте, где хочешь, и сразись с нами сегодня! Осмелитесь ли вы на такое?
— Да! — кричим мы в ответ.
Мы знаем, что людей ярла в три раза больше, чем нас. Конунг велит Гудлаугу спуститься к опорам моста — он должен соблюдать осторожность и прикрыться щитом — и обратиться оттуда к людям Эрлинга ярла. По своему происхождению этим людям не положено говорить с посланцем конунга Сверрира, поэтому они посылают за своим предводителем и тот приходит, прикрываясь щитом от стрел. Гудлауг кричит:
— Конунг Сверрир предлагает сегодня Эрлингу ярлу на выбор три условия. Вы можете пройти по мосту в Спротавеллир, Сверрир и его люди отойдут и вернутся, когда вы уже построитесь в боевой порядок. Потом мы сразимся, и пусть Бог позволит победить достойному. Вы можете, если ярлу это больше по душе, сами выбрать место для сражения. Тогда мы перейдем через мост и разобьем вас, если на то будет воля Божья. И вот третье условие: ступайте в Эйрар в устье реки Нид, постройтесь там и сразитесь с нами, а Бог сам решит, кому победить.
— Я позабочусь, чтобы ты расстался с жизнью, и Бог поможет мне! — отвечает Гудлаугу человек ярла.
— А если не поможет, ты сам расстанешься с жизнью еще до наступления ночи! — кричит ему Гудлауг.
Человек ярла покидает мост. Он идет задом наперед, подняв щит, пока не отходит на безопасное расстояние, где его не достанет стрела. Потом поворачивается и бежит к ярлу Эрлингу.
Позже мы узнали, что ярл сказал так:
— Не пристало мне принимать условия от конунга, который не имеет права называться конунгом! Он сын гребенщика, а я ярл Эрлинг Кривой…
Ярл Эрлинг Кривой, рядом с тобой на солнцепеке спит твой сын, конунг Магнус. Ты храбро боролся ради него, тебе удалось даже увенчать его голову короной конунга, хотя твой сын и не сын конунга, конунгом был лишь его дед по матери. Ради сына ты купил могущественного архиепископа Эйстейна, и он короновал твоего сына. Да, да, ради сына ты совершил много черных дел, и еще неизвестно, сможешь ли ты искупить свою вину в чистилище или будешь вечно гореть в адском огне. Ты мало спал по ночам и всегда бодрствовал днем, твой меч всегда был обнажен, за тобой тянулся кровавый след и тебя опережал ужас перед твоими деяниями — таким образом ты расчищал дорогу своему сыну.
Сейчас он спит на солнцепеке.
Ты склоняешься над ним и ерошишь ему волосы, он отворачивается и ворчит. Часто ли тебя мучило сомнение: а способен ли твой сын выдержать то, что выдержал ты? Может, он вовсе и не способен на это? Может, ты пожертвовал всей своей жизнью и вечным блаженством ради сына, который ни на что не способен? Не бьет ли тебя сейчас дрожь, ярл Эрлинг Кривой?…
Ярл Эрлинг Кривой отказывается от трех условий конунга Сверрира, мы снимаемся с места и по восточному берегу идем в сторону Клеппабу. Мы идем гуськом, один за другим, так, чтобы казалось, будто нас очень много. Впереди несут стяг конунга Сверрира, сзади едет Рэйольв из Рэ со своим рожком и посылает ярлу Эрлингу Кривому привет от конунга Сверрира.
Ярл Эрлинг Кривой не знал намерений конунга Сверрира. Конунг довел своих людей по реке до маленькой усадьбы, которая называлась Кот. Там он велел раскатать дом — других бревен взять было неоткуда — и сколотить плот, и в течение вечера и ночи, пока над землей лежали синие сумерки, мы все, четыре сотни человек, переправились на другой берег. Но отдыхать мы не стали, а той же ночью перебрались через болота Тьодмюрар, прыгая с кочки на кочку и потеряв по пути двух лошадей. Смертельно усталые мы пришли в Став в Гаульдале, но конунг не разрешил нам отдохнуть. Он заставил людей найти лодки и, лишь когда мы перебрались в челнах через реку Гауль, сказал, что теперь можно и отдохнуть. Он быстро заснул. Но вокруг были выставлены сильные дозоры.
Есть нам было почти нечего, однако за эти годы мы научились отгонять мысли о еде, когда ее у нас все равно не было. Я лежал в полудреме и вдруг услыхал рядом громкие голоса. Я вскочил. Двое наших захватили в плен бонда. Он ехал в город, чтобы продать там мешок солода. Проснулся и конунг. Люди хотели сразу зарубить бонда, но конунг сказал:
— Поезжай с миром в город, наш путь лежит не туда. Мы сейчас поднимемся и пойдем на юг. И если нам повезет, то к вечеру мы будем в Медальхусе.
Бонд уехал, радуясь, что легко отделался.
А мы ушли в лес и скрывались там трое суток.
Потом мы собрались и отправились на новое свидание с ярлом Эрлингом Кривым…
Ярл Эрлинг Кривой, помнишь ли ты тот день, когда ты повелел своим людям схватить мальчика, которого твоя гордая жена родила от другого, пока ты ходил в Йорсалир? Его отцом был конунг Сигурд Рот, опять он. Ты схватил его, потому что знал: по праву рождения однажды он может потребовать себе корону конунга этой страны. Твоя жена пыталась выцарапать тебе глаза и укусила за руку так, что у тебя брызнула кровь, ты отшвырнул ее, но она снова бросилась на тебя и ты велел связать ее, твой сын Магнус молил тебя пощадить мальчика, его единоутробного брата, но ты не внял ему и велел повесить ребенка. Чтобы он не оказался потом опасен для твоего сына.
Твоя жена покинула Норвегию.
Ты был бдителен, осторожен, подозрителен, твои люди докладывали тебе каждое слово, которое улавливали их длинные уши. Уж не потому ли ты сохранил власть и сберег жизнь, что лучше соображал и быстрее хватался за меч, чем тот, кто осмеливался выступить против тебя с оружием? Но теперь твои предводители пришли к тебе и спросили, можно ли верить бонду, который привез на продажу солод?…
— Ха-ха! — засмеялся ты. — Разве я сам не знаю, где сейчас находятся мои враги, не знаю, что человек, не имеющий права называться конунгом этой страны, бежит сейчас, точно заяц, через Доврафьялль? Я все знаю, я ярл Эрлинг Кривой…
Но ты не знал, ярл Эрлинг Кривой, что мы поднялись и пошли на встречу с тобой, чтобы победить или пасть, это уж как решит Бог. Мы перевалили через гору и вышли на склон Фегинсбрекка, оттуда в лучах утреннего солнца нам открылся вид на город с церковью Христа, похожей в туманной дымке на откровение Господне. Конунг Сверрир падает на колени и начинает молиться. Сперва он громко читает те молитвы, что мы читали дома, в Киркьюбё, — он сам же и составил их, когда мы с ним вместе сидели над Священным писанием, пытаясь обрести мудрость. Потом он поднимается, не выспавшийся, сильный, вспрыгивает на пень и обращается к своим людям.
Он говорит спокойно и тихо, и все-таки люди слышат каждое его слово. Я даже не знал, что он умеет говорить с таким жаром в голосе, находить такие пламенные слова, обращенные к каждому человеку в отдельности и проникающие ему в сердце. Он напоминает людям, сколько дорог они прошли по этой стране, о морозе, чуть не сгубившем их в горах Согна, о роковом сражении под Хаттархамаром, унесшем столько наших лучших воинов.
— Но Олав Святой пришел ко мне и сказал: Вы должны были быть крещены в горькой чаше поражения, чтобы потом с достоинством нести венец победы. Этот день настал. Знайте же, мы будем сражаться и победим или будем сражаться и умрем. Пути назад нет. Знайте также и запомните мои слова, и как бы я ни раскаивался в них потом, я сдержу их. Каждый, кто сразит дружинника, станет дружинником. Каждый, кто сразит лендрманна, станет лендрманном. Помните об этом и сражайтесь под знаком святого конунга Олава. С ним в нашем войске, с ним в наших сердцах мы встретим смерть… или победу… как будет угодно Богу.
И мы направились на встречу с ярлом…
Я ярл Эрлинг Кривой, мне говорят, что однажды в Тунсберге я встречался со Сверриром, — тогда он был совсем молодой, я мог бы шевельнуть рукой и мои люди схватились бы за мечи. Но откуда я мог знать, кто он? Или все-таки мог, но у меня не хватило сообразительности? Не знаю. Он уехал… Что думал он тогда обо мне, о ярле Эрлинге Кривом?…
Мы идем в Нидарос, чтобы сразиться с ярлом Эрлингом Кривым, идем открыто, днем, никто не в силах остановить нас. Мы слышим крики, несколько стражей — они все-таки были выставлены — пытаются удержать нас, одного мы зарубили на месте, другой убегает, но получает стрелу в спину и страшно кричит. Мы бежим мимо него.
Ярл Эрлинг Кривой, у тебя не было времени даже на то, чтобы зашнуровать кольчугу, ты бросаешься в битву с открытой грудью. Трубят рожки, но где все люди, где твои предводители, которые должны собрать воинов и построить их для боя? И где твой сын конунг Магнус? Ты бежишь к церкви Христа и целуешь стену, тебя окружают люди, которые тоже хотят поцеловать стену. Ты в гневе кричишь им: Не задерживайтесь слишком долго! У многих из вас будет потом достаточно времени, чтобы отдохнуть здесь. И ты выбегаешь из церковной ограды…
Мы бежим через мост, чтобы сразиться с ярлом Эрлингом Кривым, и выбегаем на поле, которое тут называют Кальвскинни, что значит Телячья Кожа. Ярл пытается построить на поле своих людей, разгорается жаркая битва, мы стараемся пробиться к ярлу, рядом с ним развевается его стяг. Люди вопят и рубят мечами, мало кому приходит в голову прикрываться щитом, конунг Сверрир верхом, он позади своих людей и подбадривает тех, кто нуждается в его поддержке. Но ее почти не требуется — каждый хочет пробиться к стягу ярла, все воинственно кричат и мечами прокладывают себе путь…
Ярл Эрлинг Кривой, помнишь, как тебя ударили мечом в шею, когда ты возвращался домой из Йорсалира? Помнишь, как жгло рану и как тебя лихорадило, долгие ночи, мольбы о воде, дурной запах, зажженные свечи и молящихся на коленях священников? Запах гари, откуда он шел, уж не из преисподней ли, которую тебе уготовили твои враги?…
Мы тесним ярла Эрлинга Кривого, отряд, прикрывавший его слева, отступает. Люди конунга Магнуса тоже отступают, теперь ярл с трех сторон окружен берестениками, но он держится. Он вопит, вопит и дерется, и каждый вопль ярла вселяет смелость в его людей. Мы рубим их одного за другим. Стяг ярла теперь далеко от него, волна наших воинов отнесла его людей назад. Кое-кто из наших, решив, что ярл должен быть рядом со своим стягом, бросается на своих. Сверрир орет, и стяг ярла падает с перерубленным древком. Мы опять все вместе. Будь ярл помоложе и не измени ему острота мысли, он мог бы бросить своих людей вперед, пока наши были охвачены смятением. Но вперед бросает своих людей Сверрир, вперед, против ярла Эрлинга Кривого…
Ярл Эрлинг Кривой, однажды в Тунсберге твои люди пришли к тебе и сказали: Мы схватили монахиню. У нее в поясе был пузырь с ядом, она хотела вылить его в твою чашу. Какая судьба ждет эту женщину, монахиню нашей святой церкви? Ты ответил: Отрубите ей голову. И монахине отрубили голову…
Отрубите ей голову, и голову отрубили, — где она теперь, эта монахиня, сидит у ног Девы Марии и смотрит вниз, плачет от бессилия или улыбается от радости? Помнишь ли ты вкус клинка, вошедшего тебе в шею, после которого ты окривел, ярл Эрлинг Кривой?
Ярл видит, как слева от него падают его люди, видит и своего сына, конунга Магнуса, дорога к кораблям для Магнуса еще открыта, и он бежит туда. Конунг Сверрир бросает своих людей вперед, но дружина ярла еще сдерживает их натиск. Сквозь гущу боя мы видим конунга Магнуса — заберет ли он с собой своего отца ярла? Ярл борется, он шлет вперед свою дружину, но конунг Магнус бежит, бежит, бросив отца. Ярл что-то кричит ему вслед, что это, мольба или проклятие, что крикнул ярл Эрлинг Кривой своему сыну?…
Сквозь кровавый туман ярл видит искаженное страхом лицо сына, сын бежит. Он кричит отцу: Встретимся в лучшие времена, отец!
Ты получаешь удар копьем в живот.
Твои люди тут же расправляются с тем, кто его нанес, ты садишься и смотришь вслед бегущему сыну. Ты ранен, государь! — кричит твой человек. Со мной все в порядке! — отвечаешь ты.
Твои люди еще сражаются за тебя, за ярла Эрлинга Кривого…
Мы видим, как ярл опускается на землю, сражение продолжается, вокруг крики и кровь, люди конунга Сверрира идут и идут, и ничто не может остановить их.
Так пришел конец ярлу Эрлингу Кривому.

ЭПИЛОГ
Я, Аудун с Фарерских островов, верный спутник конунга Сверрира в добрые и недобрые времена. Я все еще нахожусь в усадьбе Рафнаберг в Ботне, зима тяжело нависла над этим забытым Богом и людьми жильем, прилепившимся на высоком уступе, обрывающемся в море. Со мной дочь конунга, йомфру Кристин, и ее молодая служанка, йомфру Лив. Со мной и мои люди — несколько верных воинов, они несут дозор на берегу и в лесу, дабы защитить наши жизни, йомфру Кристин и мою. Но двоих из тех, что были со мной, здесь нет: это Гаута, который без моего согласия отправился в Тунсберг к посошникам, и Сигурда, словно волк идущего по его следу.
Эти ночи в Рафнаберге рядом с йомфру Кристин до конца жизни будут окружены в моей памяти слабым сиянием. Наши лица казались пылающими от горящего в очаге огня, ее — молодое, девичье, мое — старое, изможденное, покрытое шрамами, полученными за долгую службу конунгу Сверриру. Мое лицо пылало также и от вина, которое я тянул из кубка, подаренного мне Сверриром в благодарность за то, что я молчал об одном из его тайных злодеяний. Йомфру Кристин, ты прекраснейшая из женщин и верная слушательница моего самовлюбленного рассказа. Твой мягкий голос серебряным колокольчиком редко перебивал мой, глухой и хриплый, пока я вел свой рассказ, в котором снова встретил друга и недруга лучших дней своей жизни. Я снова сражался, но на этот раз это была схватка с правдой и моим противником был твой отец, конунг.
Йомфру Кристин, когда я предложил тебе кубок с вином, ты лишь чуть-чуть пригубила его, словно не хотела, чтобы твои юные, нетронутые губы почувствовали жар моих. И тогда мне, точно по прихоти дьявола, показалось, что и тебя в твоей целомудренности посещают не очень целомудренные мысли. Если бы я встал, дрожа, и посмотрел бы на тебя горячим взглядом мужчины, который в моей жизни женщины встречали с не меньшим жаром, ты не опустила бы своих прекрасных глаз, но уверенно встретила бы мой взгляд. Твоя одежда легка, йомфру Кристин, сверху на тебе плащ, затканный шелком и серебром… Но я успокаиваюсь, молчу и снова начинаю рассказывать прекрасную сагу о моем покойном друге и твоем отце конунге Сверрире, священнике из Киркьюбё на Фарерских островах, этих самых западных островах Норвегии.
С крыльца доносятся рыдания фру Гудвейг.
Фру Гудвейг — бедная, мужественная хозяйка Рафнаберга, она не слишком расположена к своим непрошенным гостям, остановившимся у нее по пути из Осло в Бьёргюн. По моему приказу она молится за йомфру Кристин, молится на крыльце завернувшись в овчинное одеяло, она — последний страж, отделяющий нас от наших врагов. Время от времени фру Гудвейг начинает громко рыдать на крыльце. Может, у нее от мороза трескаются ногти, или она обессилила от горячих молитв, или дьявол, шутя, схватил ее за загривок?
Фру Гудвейг снова рыдает, на этот раз в ее рыданиях отчаяние, я вскакиваю и хватаюсь за меч. Йомфру Кристин тоже встает, приподняв руки, словно защищаясь, она стоит спиной к очагу, готовая встретить врага. В покой входит Гаут. За ним — Сигурд.

***
Я приглашаю Сигурда сесть, молча, с достоинством я показываю и Гауту на скамью, стоящую у очага. Оба садятся, они покрыты льдом и пальцами поддерживают падающие веки, их большие руки багровы от мороза. Гаут, к тому же, потерял один башмак, мы видим на полу его босую ногу. Плащ его изодран, полотно, которым был замотан обрубок руки, потерялось. Я не часто видел обнаженный обрубок руки Гаута, йомфру Кристин видит его первый раз в жизни. Сигурд по-мужски немногословен:
— Я привел его обратно.
Я говорю Гауту:
— Скажи, Гаут, ты хотел без моего разрешения пойти к посошникам в Тунсберг и сказать им, что мы здесь?
Он поднимает тяжелое, честное лицо, скрывающее однако тайны, не разгаданные мной и по сей день. Его сила упрямо противостоит любой опасности, но иногда она вызывает у меня отвращение — эта упрямая доброта делает его опасным для обеих враждующих сторон. Он говорит:
— Господин Аудун, мы знаем, что эта война между братьями началась еще до того, как мы оба увидели свет. Если она будет продолжаться, она потребует нашей жизни, в том числе и жизни йомфру Кристин, и лишит нас последних остатков Божьей доброты, еще сохранившихся в наших сердцах. Поэтому долг заставил меня пойти в Тунсберг к посошникам, чтобы сказать им:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36