— Это архиепископ Эйстейн. Он бежал.
Вот что я помню о рожечнике Рэйольве из Рэ:
Я как раз подбежал к конунговой усадьбе, когда его принесли на носилках. Он еще жив. Из ран на груди течет кровь, голова свесилась на бок. За носилками идет мой добрый отец Эйнар Мудрый. Под мышкой он несет рожок Рэйольва. Рожок сломан, видно, кто-то наступил на него ногой.
Вот что я помню о Хруте, хёвдинге теламёркцев:
Хрут сидит в воротах одной усадьбы, он, похоже, не ранен.
— Я хотел попасть сюда, и вот я здесь, — тихо говорит он, и теперь я вижу, что с ним что-то не ладно. — Я хотел отомстить и отомстил.
Хрут падает навзничь и умирает.
Вот что я помню о конунге:
Он пришел, как раз когда Хрут упал. Мы вместе поднимаем его за плечи. Крови на нем нет. Должно быть, его сердце не выдержало напряжения битвы. В доме мы укладываем Хрута на длинный стол, конунг снимает с себя короткую куртку и подкладывает ее под голову мертвому хёвдингу.
— Ни ярла Эрлинга, ни конунга Магнуса в Нидаросе не было, — говорит мне Сверрир. — Против нас сражались только их люди. Поэтому нас ждут неожиданности.
Он тяжело дышит после сражения, но не ранен, наверное, он испытывает гордость, но и разочарование тоже.
— У нас впереди еще много дней, — говорю я.
— И не все они будут одинаково хороши, — отзывается он.
Он говорит, что теламёркцы будут считать, что им оказана честь, если мы положим Хрута на ложе конунга в его усадьбе. Три дня и три ночи он будет там лежать.
— Значит, Йону придется ждать своей очереди? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает конунг. — Скажешь ему об этом?
Это то, что я помню о сражении за Нидарос.

ЗАХВАЧЕННЫЙ ГОРОД
Когда сражение за город было закончено и в некоторых раненых еще теплилась жизнь, твой отец конунг, йомфру Кристин, и я пошли в церковь Христа, чтобы преклонить там колени. Мы много слышали об этой церкви, о роскоши и величии каждого ее свода и о благородном настрое души тех, кто ее возводил. Был ясный и теплый летний день, ласточки стремительно носились над городом и над морем. Церковь окружали высокие деревья, из конунговой усадьбы сквозь листву были видны только ее очертания. В груди у меня еще жгло после сражения, конунг прихрамывал на правую ногу. С нами для охраны шел один воин.
В углу кладбища мы встретили двух человек с носилками, на них лежал покойник. Мы отошли в сторону и, стоя лицом к носилкам, с опущенными головами помолились за усопшего. Потом подняли головы. И увидели церковь.
Я столько думал об этом величественном храме с медными крышами, в которых то отражались звезды, то играло солнце!
Таким он представлялся мне, когда я по ночам молился на коленях в нашем сложенном из камня доме в Киркьюбё. Этот храм, как дорогое украшение, сиял в моем тоскующем сердце, когда я вспоминал Астрид, ставшую женщиной Сверрира — любовницей и женой. Поняв, что они слились в жарком объятии, я пытался на ветру остудить свою страсть. И тогда я нашел, — хоть и молчал об этом, — утешение в мыслях о том, что придет день и мне будет оказана милость увидеть этот величественный дом Божий в Нидаросе и помолиться там.
Он был точно такой, каким его описывали паломники и странники, вернувшиеся оттуда в наше маленькое островное царство. Тяжелый, словно вросший в землю, и в то же время легкий, подобный облаку, плывущему по небу. Исполненный достоинства и в то же время веселый, он мог многое обещать кающейся грешной душе. Но одно оказалось для меня неожиданным: распятие из черного камня, обрамленное позеленевшей медью и прикрепленное над одним из высоких порталов храма. На тело Христово упал луч солнца и, отразившись, попал мне в глаза, черные кровавые слезы текли из глаз Христа, а жар медного обрамления обжигал мне кожу. Я упал на колени и стал молиться.
И твой отец конунг тоже упал на колени, и мы вместе, на коленях, двинулись к огромному дому Божьему. Послышалось пение, доносившееся ниоткуда и заполнявшее всю церковь благозвучием, приподнимавшем ее и заставлявшем парить в воздухе. Навстречу нам плыла дымка благовоний, я различал ее в синеватом воздухе, она была прозрачна, словно душа, направлявшаяся к вечному покою, и в то же время это был слабый земной привет моим беззащитным глазам.
Я прикоснулся лбом к прохладной земле и молился, постепенно все стало на свои места. Я поднял глаза: Христос снова висел на кресте, и пока я полз на коленях к боковому приделу, который, как я догадался, был капеллой Марии, мысли мои сосредоточились на Сыне Божьем, жившем когда-то на нашей кровавой земле. Тогда же мне пришла в голову мысль, которую я сперва отогнал. Кто-то точно принуждал меня думать о архиепископе Эйстейне. Я видел, как он покидал на корабле захваченный нами город. Вернется ли он когда-нибудь обратно? Говорили, что он умный и твердый человек. Я вспомнил все, что слышал о нем: жалкие кающиеся грешники, нарушившие Божьи заповеди, при нем уже не могли искупить свой грех, заплатив церкви, как раньше, чеканной серебряной монетой. Они должны были платить чистым серебром: для них это означало двойное наказание, для архиепископа — двойной доход. На эти деньги он добывал в горах камень, приглашал зодчих и умельцев из далеких стран нашей прекрасной земли. Грехи и серебро стали краеугольными камнями этого великолепного дома Божьего в Нидаросе.
Я больше был не в состоянии сосредоточить свои мысли на страдающем над нами Христе, не мог я молиться и о конунге, стоявшем рядом со мной на окровавленных коленях. Вместо этого я молился о моей доброй бедной матушке в Киркьюбё, и тогда на мою душу снизошел покой.

***
Мы хотели проползти на коленях вокруг этого великолепного дома Божьего, но когда оказались позади хоров, нас остановило странное зрелище. Несколько человек рыли могилу у стены церкви, рядом на носилках лежало много покойников, там же собрались несколько священников. Певчий махал кадилом.
Конунг разрешил людям найти и похоронить в освященной земле своих родичей, погибших в битве за город. Мы оказались свидетелями последнего пути павших. Два монаха занимались покойниками, они выравнивали носилки, чтобы павшие лежали ровно и пристойно. Сперва они хотели выровнять носилки по веревке, но не могли порешить, какой конец носилок следует выравнивать, изголовье или изножье. Они долго пререкались, а я тем временем смотрел на ближайшего покойника. Борода у него была окровавлена, но в остальном казалось, что он просто спит. Один монах держал его за голову, другой — за ноги, никто из них не собирался уступать, по их перебранке было ясно, что у них большой опыт погребения покойников.
Мы ушли.
Телохранитель следовал за нами, как тень, он не произнес ни слова.

***
Мы подошли к капелле Марии, у входа Сверрир остановился. Он стукнулся головой о каменную стену и рассек себе лоб, выступило несколько капель крови. Повернувшись к телохранителю, он схватил его за грудки и начал трясти.
— Я тебя ненавижу, — тихо сказал он, — ненавижу! Ступай к тому, кто послал тебя сюда, и плюнь ему в ухо!…
Телохранитель побледнел, но сдержался и ответил, что обязан охранять жизнь конунга.
— Мне приказано не отходить от тебя дальше, чем на пять шагов. Если тебя убьют, я заплачу за это своей жизнью. Сигурд из Сальтнеса так и сказал: Умрет конунг, умрешь и ты! Поэтому я не уйду.
Конунг снова встряхивает его, и он не сопротивляется, но когда конунг отбрасывает его от себя, он возвращается и снова встает в пяти шагах от нас. Конунг орет:
— Я этого не выдержу! Плевать я хотел на всех вас! Не нужна мне никакая охрана! Не нужен это камень на шее! Я вольная птица! Мне не нужна клетка!
Телохранитель не отвечает, он держит меч, Сверрир стонет и говорит:
— Не ходи за нами хотя бы в церковь. Не хочу, чтобы и там за мной ходил надсмотрщик. Хочу встретить Сына Божьего, как свободный человек! Ты останешься снаружи!
Но телохранитель говорит, что Сигурд из Сальтнеса не разрешил ему оставаться снаружи, если конунг войдет под своды церкви. Его приказ трудно истолковать иначе: не отходить от конунга дальше, чем на пять шагов. Ни днем, ни ночью. Никогда не отходить дальше, чем на пять шагов.
Конунг снова кричит:
— Но это же дом Божий!
Телохранитель отвечает:
— Твои враги могли укрыться и в доме Божьем.
Голос Сверрира звучит грубо, из него исчезло все благозвучие:
— Спрячь меч в ножны!
Телохранитель говорит:
— Мне приказано всегда держать его наготове!
— Но можно ли полагаться на тебя самого?… — вдруг спрашивает Сверрир, и в его глазах мелькает недоверие. — Может, на тебя тоже нельзя полагаться?…
Телохранитель не отвечает. Он не понял вопроса.
Ум его ограничен, и я вдруг узнаю его: это он пытался сосчитать Мертвых у озера в Ямталанде, но, видно, высокое искусство счета оказалось ему не по силам. Я говорю ему, чтобы помочь конунгу:
— Ты не мог даже сосчитать мертвых!…
Он смотрит на меня и не понимает. Нас отделяет друг от друга пять шагов.
Конунг краем плаща вытирает с лица пот и слезы. Он тихонько бранится.
Мы входим под своды церкви.
Телохранитель идет за нами.

***
Мы входим в капеллу Марии и опускаемся на колени. Здесь висит ее изображение с Сыном Божьим на руках, на губах добрая улыбка. Я смотрю на нее. И вижу: когда шевелятся мои губы, она тоже шевелит губами, словно произносит ту же молитве. Сюда не долетает ни звука. Но слабый солнечный луч проникает в окно и ломается о колонну, плывет по морю пыли и сгорает у меня перед глазами. Стены капеллы темно-зеленые, Дева Мария — в красном. Мы на коленях подползаем к ней.
И тогда я вижу: она уже не держит на коленях Сына Божьего, на коленях у нее моя добрая матушка, фру Раннвейг из Киркьюбё. Значит, матери нет больше среди живых. Вся белая, она покоится в объятиях Девы Марии, она не улыбается и тем не менее в ее прекрасном лице видна грустная радость. Она похожа на Деву Марию. Она — ее дочь, а я ее — сын. Я не чувствую горя из-за того, что моей матери нет больше в живых. Я рад за нее, рад, что годы ее одиночества кончились, что она наконец там, где должна быть. Теперь мне понятно, почему я избежал смерти и опасности на своем долгом пути сюда. Она сидела у ног Божьей Матери и молилась обо мне, и Дева Мария передала ее молитвы Тому, кто правит всем.
И все-таки я плачу, узнав, что моей доброй матушки нет больше в живых. Я поднимаюсь и тихо выхожу из капеллы.
За мной идут конунг и телохранитель.

***
Когда мы со Сверриром возвращаемся в конунгову усадьбу, к нам подходит человек и говорит, что он один из ваятелей, работающих в церкви Христа. Он хочет знать, должен ли он продолжать начатую работу.
— Или я поступлю правильней, если на лето прерву работу? Ведь меня нанимал архиепископ Эйстейн, а теперь мне не к кому обратиться, кроме тебя.
— Продолжай работу, — говорит конунг.
— Но, государь, — говорит ваятель, его зовут Леонард, он ирландец, — ты ведь не знаешь, чью голову я рублю в камне. Она еще не готова, но ты можешь ее увидеть.
— Узнаешь? — спрашивает он и показывает на незаконченную мужскую голову, высеченную из камня.
— Я бы тоже не отказался срубить эту голову, — отвечает Сверрир. — Наша встреча с конунгом Магнусом в Тунсберге была короткой, но я узнал его.
— Эта работа не так легка, как кажется, — говорит Леонард. — Конунг Магнус — ничтожество. Я говорю это не из лести, у меня нет привычки льстить каждому новому конунгу. Но, тем не менее, конунг Магнус — ничтожество. Изваять же в камне ничтожество может только мастер. А я истинный мастер!
— Я в этом не сомневаюсь, — говорит конунг.
— Вопрос в том, — продолжает Леонард, — должен ли я продолжать работу над головой конунга Магнуса или должен подождать, пока он вернется обратно? У меня привычка все говорить прямо, государь. Я не люблю откладывать работу, а потом снова приниматься за нее.
— Продолжай работать, — говорит Сверрир. — Когда ты вырубишь конунга Магнуса в камне, надеюсь, он уже будет покоиться у церковной стены.
— Ты не мелочен, — говорит Леонард. — Мне бы хотелось вырубить и тебя.
— Этого хотят многие, — отвечает конунг. — Но каким инструментом ты пользуешься?
— Каждый пользуется тем инструментом, какой ему больше по Душе. Мой инструмент — резец. У тебя красивая голова, и ты не ничтожество, но что-то в тебе есть, чего я еще не понимаю. И пока не пойму, не смогу начать твое изваяние.
— Думаю, именно потому, что это мало кто понимает, моя голова не срублена до сих пор, — говорит конунг.
— Но все-таки, что это? — спрашивает Леонард.
— Не знаю, — отвечает конунг. — Но если у тебя есть желание провести со мной несколько дней, может, ты это и поймешь.
— Я надеюсь.
— Тогда приходи завтра вечером в конунгову усадьбу и раздели со мной трапезу, — приглашает Сверрир, и мы покидаем ваятеля.
Телохранитель следует за нами, как тень, он не произносит ни слова.

***
Мы ходили по Нидаросу и смотрели на городскую жизнь. Дружинники Вильяльма бегали по усадьбам и хватали людей, подозреваемых в том, что они воевали против конунга Сверрира. Конунг не позволил их убивать — каждый случай должен быть расследован и доложен ему. Мы не заметили на своем пути никакого бесчинства. Большинство пленных шли неохотно, и тем, кто выражал это слишком явно, помогали ударом по затылку. Смешно было смотреть на коз — с веселым любопытством они наблюдали за этим стадом людей. На нас никто не обращал внимания. Лицо конунга Сверрира было еще неизвестно в Нидаросе.
Конунг весело сказал, что проклятий и брани среди людей теперь слышится меньше, чем раньше.
— Это моя заслуга, — сказал он.
Кабаки и трактиры уже открылись после сражения.
С отрубленной рукой в зубах прибежала собака.

***
В одном из узких проулков стоял человека и громко зазывал в дом прохожих.
— Моя жена должна понести наказание, она уже лежит и ждет!
Нам стало любопытно, и мы остановились, чтобы узнать, в чем дело.
— Пока здесь были люди этого проклятого ярла, моя жена переспала с каждым из них. Я боялся проучить ее, ведь если бы она проболталась об этом, они зарубили бы меня на месте. Так продолжалось полгода, и все надо мной смеялись. Но теперь людей ярла больше нет. Благослови, Господи, того, кто помог нам! Сейчас она лежит и ждет палки, вот этой. Теперь-то она стала послушной. Я бросил ее на скамью и сказал: Задери юбку. Она повиновалась, хотя и не очень охотно. Будешь лежать и ждать, пока я не соберу людей, сказал я. Вот она и ждет.
— Добро пожаловать! Заходите! — кричал он собравшимся. — Разве это будет не по закону? — прорычал он и повернулся к нам со Сверриром.
— Конечно, по закону, — ответил Сверрир.
— Столько же людей, сколько смеялись надо мной, теперь будут смеяться над ней, — сказал муж. — Я считаю, что так будет справедливо. Мне тогда было не менее больно, чем теперь будет ей.
— Умные слова, — сказал Сверрир.
— Я вижу, вы тут недавно, поэтому не могли смеяться надо мной. Но все равно, добро пожаловать, она не станет возражать против двух новых свидетелей. Она ждет в доме. Теперь она стала послушной.
Мы поблагодарили за приглашение и отказались: у нас нет времени, но если случится так, что ему придется проучить ее еще раз, мы с радостью поприсутствуем при этом. Он поблагодарил нас, и мы расстались друзьями.
Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

***
Мы со Сверриром пошли на песчаную косу Эйрар, где обычно на тинге провозглашались все норвежские конунги. По пути встретили мальчика и спросили, далеко ли еще до холма тинга.
— Перейдете через ручей Гаута, а там идите прямо, — ответил мальчик.
— Ручей Гаута? — удивились мы. — Мы знаем человека по имени Гаута.
— Он однорукий?
— Верно.
— Значит, это тот самый. Там наверху у Гаута домишко, ручей течет совсем рядом. Но Гаут редко бывает дома. Он ходит повсюду и прощает людей. Хотите взглянуть на его могилу? — спросил мальчик.
Мы опять удивились, и он рассказал нам, что Гаут похоронил там свою отрубленную руку. Руку ему отрубили в монастыре на Селье, но кто именно, Гаут не знает. Он взял отрубленную руку с собой, добрался до какого-то дома и все дни, что боролся со смертью, крепко прижимал ее к себе. В конце концов он вернулся в Нидарос и похоронил свою руку рядом с домом, стоявшим на ручье Гаута. Когда он бывает дома, он часто сидит у могилы, вспоминает о случившемся и упражняется в искусстве прощать.
Мальчик побежал вперед, мы пошли за ним, постояли у могилы, где была похоронена рука Гаута.
Потом мы ушли.
Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

***
Мы пришли в Эйрар, там на тинге провозглашали многих норвежских конунгов. Холм был красив, его окружали высокие деревья и камни, поставленные торцом. Мы со Сверриром хотели пройти на площадь тинга, но из дома поблизости вышел старик и погрозил нам кулаком:
— Убирайтесь отсюда! — крикнул он. — Сегодня никого конунгом не провозглашают!
Мы подошли к нему, он него исходил кислый стариковский запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36