Я была бы благодарна тебе, если б ты прочел ее еще раз, а я стану повторять за тобой, чтобы частица твоей высокой учености перешла на меня.
— Йомфру Кристин, Terribillis est locus iste.
— Господин Аудун, Terribillis est locus iste.
— … hie Domus Dei est porta coeli.
— … hie Domus Dei est porta coeli.
— А теперь покойной ночи, йомфру Кристин.
— Покойной ночи, господин Аудун, и спасибо тебе за твой урок о путях конунговых и путях Божьих.
***
Судьбе было угодно, чтобы в Састадире мы снова встретились с сестрой конунга, суровой и прекрасной фру Сесилией из Хамара в Вермаланде. Она прибыла сюда с большой свитой, направляясь в город святого Олава, чтобы помолиться там у его раки и раскрыть ему свою душу в его великолепном храме. Здесь, в Састадире, лендрманн посадил ее рядом с собой и учтиво приветствовал, поцеловав свой кубок. Ему бы, конечно, хотелось, чтобы его жесткие губы поцеловали те тайные уголки ее тела, которые, если верить ученым мужам, лучше всего подходят для поцелуев. А она? О чем думала она, эта паломница высокого происхождения, умолчавшая о том, что приходится сестрой конунгу Сверриру? Смиренно слушала, добродетельно прикрывшись шалью, что говорили мужчины о ее брате Сверрире, этом сыне дьявола, несущем в своем сердце также и силу Бога? Ловила настороженным слухом каждое слово, пылала ненавистью, когда они осуждали его? Не сверкали ли радостью ее темные глаза, когда они говорили, что против воли уважают этого человека, которого ярл Эрлинг Кривой видит в ночных кошмарах?
Вот он явился сюда сам.
Пока шло сражение, Сесилия со своими служанками и своими воинами с достоинством удалилась в отведенные ей покои. А потом снова явилась в зал и приветствовала своего брата конунга.
Я не имею права говорить о том, что слышали мои уши и видели мои глаза, но мое неутомимое сердце не может забыть встречу между хозяйкой Хамара в Вермаланде и конунгом Норвегии. Его одежда была залита кровью, она была прекрасна, оба были молоды, но чтобы обнаружить между ними внешнее сходство, требовалось более зоркое зрение, чем мое. Одно их объединяло: гордость своим королевским происхождением и потребность у него — видеть в ней сестру, а у нее — видеть в нем брата. Она сказала:
— Я покинула своего мужа и никогда не вернусь к нему…
И еще она сказала, когда я проходил мимо:
— Я ударила его башмаком в пах и ушла от него…
Она весело засмеялась, повернулась, пошла было за мной, потом отослала прочь стража, заплакала, опустила на лицо капюшон плаща и убежала. Но вскоре она уже сидела рядом с конунгом и с любовью говорила ему:
— Когда ты приехал в Хамар в Вермаланде, я сразу поняла, что ты мой брат! Я видела свое лицо в зеркале, подаренном мне мужем, а потом увидела его в твоих прекрасных глазах. И сразу поняла: ты мой брат! Может, у меня были и другие братья и сестры, говорили, что у конунга Сигурда есть сыновья и дочери в любом уголке Норвегии. Но я их не встречала и не знала. И вдруг явился ты! Я никогда не чувствовала влечения к тебе как женщина. Но в первое же мгновение я воспылала к тебе сестринской любовью. И я знала: когда ты объявишь себя конунгом, я покину Хамар, ударю остроносым башмаком в пах своего несчастного, трусливого мужа и навсегда уеду от него. И вот я здесь.
Конунг сказал:
— Может быть, с твоей стороны было бы умнее подождать до тех пор, пока я стану повелевать всей Норвегией. Но ты здесь! — прибавил он, и, если он был не очень рад встрече, то искусно скрывал это. Я все-таки верю, что, несмотря на терзавшую его тревогу, в глубине души он питал к ней братскую любовь. Ибо разве она не склонилась без колебаний перед ним и не сказала: Я, дочь конунга, приветствую тебя, моего брата!
Сесилия была красива, но ожесточена, то, чего она не знала о мужчинах, я мог бы записать на одном своем ногте и еще осталось бы много свободного места. Конунг велел двум стражам, самым некрасивым в нашей ватаге, где мало кто мог похвастаться красотой, проводить ее. Он сказал:
— Мы здесь не в безопасности, твоя жизнь дорога мне, и кто знает, не вернется ли сюда лендрманн Халльвард, чтобы отомстить за свое поражение?
Но я знал: конунг имел в виду не только эту опасность, приставив к ней таких телохранителей.
Да, Сесилия была очень красива, когда я встретил ее светлой летней ночью… Но теперь я понимаю, — теперь, на закате жизни, я более мудр, чем был тогда, — что-то в моей слабой душе было не в состоянии зажечь в ней ответную искру, и это спасло меня. Она видела во мне скорее духовника, которому должна выложить свои грехи, чем мужчину, с которым могла бы согрешить. Она рассказала — и, должно быть, это доставило ей удовольствие, не имеющее ничего общего с небесами, — что иногда, когда ее супруга не было дома, — она звала к себе одного из своих телохранителей и требовала от него то, чего не имела права требовать от постороннего мужчины. А потом отсылала его прочь.
— Может ли Господь всемогущий простить меня? — спросила она.
— Да, потому что он всемогущий, — ответил я.
И еще она сказала:
— Когда я уеду отсюда, я хочу увезти с собой какого-нибудь молодого воина.
Той же ночью конунг пришел ко мне и сказал, что мы должны найти ей нового мужа.
— Церковь должна благословить ее на развод с хозяином Хамара в Вермаланде, — сказал конунг. — Фольквид сперва взял ее как наложницу, а потом женился на ней против ее воли. Когда она будет разведена, мы выдадим ее замуж за знатного человека, который заслужил это, связав с нами свою судьбу. Но что делать с ней до того, как нам удастся уложить ее в постель с новым мужем? — спросил он.
Я промолчал, я не мог сказать конунгу, что начал желать смерти его молодой сестре, фру Сесилии из Хамара в Вермаланде. Очень скоро она стала доставлять конунгу и его людям больше забот, чем все слухи о том, что Эрлинг Кривой идет со своим войском через Гудбрандсдалир в Упплёнд. Мой добрый отец Эйнар Мудрый и монах Бернард также желали ей смерти. Первый раз в жизни — и, наверное, последний — я подумывал о том, что отравить ее было бы святым делом. Эта женщина была рождена, чтобы умереть от яда. Случалось, она незваной являлась ко мне, высовывала кончик красного языка и водила им так близко от моих губ, что я чувствовал его Жар, как жар раскаленного угля. Потом она уходила.
Конунг снова пришел ко мне и сказал:
— Моя добрая сестра фру Сесилия, бывшая хозяйка Хамара в Вермаланде, завтра утром отправляется через Эйстридалир в Сельбу. Это самый надежный путь в Нидарос. Если она попадет к людям Эрлинга Кривого, она назовет своего мужа и таким образом спасется. Когда же я стану повелевать всей Норвегией, она объявит, что я ее брат, мы созовем наших самых знатных людей и она выберет себе из них мужа.
Сесилия покорилась конунгу. Но пришла ко мне и сказала:
— Я хочу, чтобы со мной поехал какой-нибудь молодой воин.
И еще:
— Я уже выбрала того, кто поедет со мной. Это Торбьёрн из Фрёйланда.
Я тут же бросился к Торбьёрну из Фрёйланда и серьезно предупредил его, как мужчина мужчину. Но этого и не требовалось: теламёркец из усадьбы у подножья Лифьялль, выругавшись, сказал, что лучше сам лишит себя жизни, чем уедет с недостойной женщиной — неважно, сестра она конунга или нет, — которая бросается на любое чужое ложе, а теперь вот хочет устроится на его.
Я вернулся к фру Сесилии и сказал:
— Душа молодого человека, о котором ты говорила, не так красива, как его лицо. В детстве его наградили тем, что мы у нас в Киркьюбё называем отравленным дыханием. Каждый, кто продал душу дьяволу, может наградить другого отравленным дыханием. Один монах, чья душа уже пребывала в аду, меж тем как сам он еще находился среди нас, наградил этого молодого человека отравленным дыханием такой силы, что от него может погибнуть любое растение, а если он поцелует женщину, она не просто умрет, но сначала завянет, начиная от грудей и ниже, и уже никогда не сможет наслаждаться тем, что, быть может, не считая счастья, найденного в Боге, является самым большим наслаждением в этой жизни.
И еще:
— Конунг знает этого молодого человека и тяготеющий над ним рок. Однажды этот человек еще сослужит ему добрую службу. Он сможет затесаться в ряды дружинников ярла и дышать на них.
Сесилия недовольно кивнула, разочарованная, но и благодарная за то, что ее благополучие было мне не безразлично.
— Есть и другие, — сказал я.
— Ты-то сам должен следовать за конунгом.
— И это не принесет мне радости, ибо сестра конунга дорога моему сердцу, — сказал я. — Но твой брат и мой государь считает, что не может обойтись без моего умения писать и моих добрых советов.
— А больше я не знаю никого, кто мне подошел бы.
— Зато я знаю, — сказал я. — Халльвард Губитель Лосей потерял несколько пальцев, но все другое осталось при нем.
Позвали Халльварда Губителя Лосей, Сесилия окинула его взглядом, и в ее глазах зажегся огонь. На другой день она уехала вместе со своей свитой.
В этой свите был также и преподобный Сэбьёрн. Он не забыл, что солгал перед алтарем Божьим, да еще держа в руках Библию, когда сказал конунгу Сверриру, что лендрманн из Састадира уехал на север. Теперь он пришел и сказал, что хочет, чтобы его за это покарали.
— Лучше поезжай в Нидарос и моли о прощении святого Олава, — сказал я ему от имени Сверрира.
Так он оказался в свите Сесилии, он шел босиком и в одной рубахе, чтобы искупить свой грех.
До того, как они покинули Састадир, я отвел в сторону Халльварда Губителя Лосей и спросил у него:
— Можешь поклясться, что тебе отрубили только пальцы?…
— Господин Аудун, твой откровенный рассказ о моей тетке, фру Сесилии из Хамара в Вермаланде, должен был бы разгневать меня и заставить отплатить тебе молчанием. Но если я поборю свою неприязнь и попрошу тебя побольше рассказать мне о ней, не станешь ли ты относиться ко мне без уважения, какое ты должен оказывать дочери конунга?
— Йомфру Кристин, мы с тобой последуем за твоим отцом по всей стране, и мало какой из его бесконечных походов был тяжелей того, что предстоял ему тогда. Шли слухи, что Эрлинг Кривой движется к нам через Гудбрандсдалир, и конунг тут же выступил, чтобы захватить Бьёргюн. Но, йомфру Кристин, мы потом снова встретились с фру Сесилией и то, что мы увидели, было такого свойства, на что целомудренной девушке лучше бы смотреть одним глазом.
— Господин Аудун, я готова закрыть оба глаза, если ты выполнишь мою просьбу и еще расскажешь о ней.
— Йомфру Кристин, однажды она приказала своим служанкам вымыть ее, и пятнадцать молодых людей носили для этого воду.
— Господин Аудун, мои глаза все еще закрыты.
— Потом она отослала их прочь.
— Кого, молодых мужчин?
— Нет, служанок.
В ГОРАХ СОГНА
Ясным осенним днем конунг Сверрир и сопровождавшие его люди ехали через Вальдрес. Нас было три сотни берестеников, все хорошо вооружены, богато одеты, в плащах, вьючные лошади везли тяжелую поклажу. Мы так хорошо подготовились к этой дороге в селениях у Мьёрса, где были накоплены большие богатства, что у нас не было необходимости собирать продовольствие у бондов Вальдреса.
По пути мы никому не причиняли зла, серебро у нас было, и когда мы, проезжая, портили еще не убранное поле, конунг посылал к бонду своих людей и предлагал выкуп за потраву. Среди многих других всадников ехал и мой добрый друг монах Бернард. Конунг назначил его казначеем — теперь Бернард ведал сундуком с серебром. Сундук был навьючен на особую лошадь, привязанную к лошади Бернарда. В распоряжении у Бернарда было четыре человека, они неотступно следовали за казначеем и казной. Сундук можно было поднять только вдвоем, и его и серебро мы забрали в усадьбе старого Эцура. Только Бернард и конунг знали, какие богатства хранятся в этом сундуке. Первый раз у нас в поездке было с собой серебро, и это внушало всем блаженное чувство покоя. Мы ехали быстро, и день наш был долог, однако мы не загоняли ни лошадей, ни себя. Перед нами лежал долгий путь. Мы не должны были растратить силы и мужество перед встречей с нашими противниками на западе по другую сторону гор.
Горы Филефьялль встретили нас прекрасной погодой и теплыми ночами. За перевалом в рукавах фьорда мы собирались найти корабли и неожиданно напасть на Бьёргюн. Никто из нас не сомневался в исходе схватки. И конунг и все мы были полны мужества. Лошади легко несли нас через перевал, где вереск и мох отливали теперь красным и желтым.
Мой пес Бальдр бежал за моей лошадью.
А вот Гаут нас покинул.
***
Мы подъехали к торговому селению Боргунд и церкви, что была там построена совсем недавно. Священник Боргунда как раз смолил бревна, когда мы выехали на церковный луг. Он сразу подошел к нам и приветствовал конунга.
— Мне давно хотелось встретиться с тобой, конунг Сверрир, но я и не предполагал, что это произойдет сегодня, — говорит он.
Священник молод, его зовут преподобный Эдмунд, он первый из всех незнакомцев, встречавшихся Сверриру, узнал его. Было приятно, что он так приветливо отнесся к конунгу. Я заметил гордость, вспыхнувшую на лице конунга, искренность и бесстрашие преподобного Эдмунда только усилили ее.
— Многие говорили, государь, будто ты продал душу дьяволу, я мало этому верил, а теперь и того меньше, — говорит священник.
— Насколько мне известно, — отвечает конунг, — я еще никому не продан, но если Господь всемогущий захочет получить мою душу, он ее получит, и хорошо, что он не требует взамен злых поступков.
Мы спешиваемся, чтобы поесть, и приглашаем преподобного Эдмунда разделить с нами трапезу. Он с благодарностью принимает это приглашение, и они с конунгом садятся рядом на один из камней.
— Эта церковь совсем новая, — говорит преподобный Эдмунд. — Еще слишком мало людей останавливались в ней на своем пути к доброй или злой вечности. Но я часто думаю о людях, которые придут после нас.
— Или о тех, что ушли до нас, — говорит конунг.
— Им тоже нет числа, — соглашается преподобный Эдмунд.
Я вдруг замечаю, что Сверрир прибегает к выражениям, которыми пользовался, пока не сложил с себя сан священника.
Котел со смолой еще кипит на огне, и преподобный Эдмунд предлагает гостям, если они хотят, подержать головы над паром, чтобы полчища вшей потеряли желание питаться столь благородной пищей. Мы, один за другим, подходим к котлу, непрошенные маленькие гостьи падают в котел под всеобщий смех и ко всеобщей радости. Молодым парням хочется посостязаться, и они спрашивают у конунга, не даст ли он серебряную монету в награду тому, кто выиграет состязание и обратит в бегство больше врагов. Конунг смеется и отвечает, что он не всесилен, — когда речь идет о серебре, следует обращаться к Бернарду. Бернард встречает их без восторга, однако достает самую мелкую серебряную монету, а потом тоже идет к котлу со смолой, чтобы избавиться от войска, которое будет только мешать ему в опасном походе.
Неожиданно оказывается, что преподобный Эдмунд — друг нашего друга Гаута. Да, Гаут побывал и здесь, он строил и этот дом Божий, но уехал отсюда еще до того, как на кровле был прибит последний лемех.
— Странный он человек, — говорит преподобный Эдмунд. — Думаю, я не совсем понимаю его, да простит мне Всевышний мои грехи, и ты, государь, тоже прости меня, если я без должного почтения говорю о человеке, близком конунгу, но в непреодолимой потребности Гаута прощать есть что-то, что пробуждает во мне неприязнь к нему.
Мы согласны с преподобным Эдмундом, нам тоже случалось испытывать подобное чувство. Странно только, что во время этого перехода через горы по пути к нашему суровому недругу в далеком Бьёргюне мы сидим и беседуем с совершенно чужим человеком о сладостной тайне прощения. Преподобный Эдмунд спрашивает:
— Вы хотите спуститься к фьорду и взять там корабли?…
Конунг не отвечает.
— В этой долине, Сверрир, тебе нечего бояться, — продолжает преподобный Эдмунд. — Время от времени Эрлинг Кривой проезжает здесь, это, я думаю, тебе важно знать. Конечно, ты найдешь корабли. Но если у тебя есть серебро, а я думаю, у тебя оно есть, прости совет человека, не обладающего твоим умом. Заплати бондам за ущерб, какой они понесут, отдав тебе свои корабли. И, если сможешь, верни корабли неповрежденными их прежним владельцам. Тогда ты скоро станешь конунгом этой страны.
— В этом ты прав, — соглашается конунг.
— В наших краях у тебя еще нет друзей, — откровенно говорит преподобный Эдмунд. — Люди не знают тебя, но они знают Эрлинга Кривого и его сына конунга Магнуса. Многие говорят, правда украдкой, что Магнус вообще незаконный конунг. Эрлинг Кривой нарушил закон, когда позволил, чтобы его сына провозгласили конунгом. Если твоя доброта, Сверрир, и твоя сила сожмутся в единый кулак, твои противники окажутся слабее тебя.
Эти слова трогают Сверрира, и я замечаю слезы в его глазах, глубину которых не мог измерить никто. Преподобный Эдмунд тоже замечает их и быстро заводит речь о другом. Он обращается ко мне и говорит, что недалеко отсюда мы выедем на узкую крутую тропу, которая идет над пропастью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Йомфру Кристин, Terribillis est locus iste.
— Господин Аудун, Terribillis est locus iste.
— … hie Domus Dei est porta coeli.
— … hie Domus Dei est porta coeli.
— А теперь покойной ночи, йомфру Кристин.
— Покойной ночи, господин Аудун, и спасибо тебе за твой урок о путях конунговых и путях Божьих.
***
Судьбе было угодно, чтобы в Састадире мы снова встретились с сестрой конунга, суровой и прекрасной фру Сесилией из Хамара в Вермаланде. Она прибыла сюда с большой свитой, направляясь в город святого Олава, чтобы помолиться там у его раки и раскрыть ему свою душу в его великолепном храме. Здесь, в Састадире, лендрманн посадил ее рядом с собой и учтиво приветствовал, поцеловав свой кубок. Ему бы, конечно, хотелось, чтобы его жесткие губы поцеловали те тайные уголки ее тела, которые, если верить ученым мужам, лучше всего подходят для поцелуев. А она? О чем думала она, эта паломница высокого происхождения, умолчавшая о том, что приходится сестрой конунгу Сверриру? Смиренно слушала, добродетельно прикрывшись шалью, что говорили мужчины о ее брате Сверрире, этом сыне дьявола, несущем в своем сердце также и силу Бога? Ловила настороженным слухом каждое слово, пылала ненавистью, когда они осуждали его? Не сверкали ли радостью ее темные глаза, когда они говорили, что против воли уважают этого человека, которого ярл Эрлинг Кривой видит в ночных кошмарах?
Вот он явился сюда сам.
Пока шло сражение, Сесилия со своими служанками и своими воинами с достоинством удалилась в отведенные ей покои. А потом снова явилась в зал и приветствовала своего брата конунга.
Я не имею права говорить о том, что слышали мои уши и видели мои глаза, но мое неутомимое сердце не может забыть встречу между хозяйкой Хамара в Вермаланде и конунгом Норвегии. Его одежда была залита кровью, она была прекрасна, оба были молоды, но чтобы обнаружить между ними внешнее сходство, требовалось более зоркое зрение, чем мое. Одно их объединяло: гордость своим королевским происхождением и потребность у него — видеть в ней сестру, а у нее — видеть в нем брата. Она сказала:
— Я покинула своего мужа и никогда не вернусь к нему…
И еще она сказала, когда я проходил мимо:
— Я ударила его башмаком в пах и ушла от него…
Она весело засмеялась, повернулась, пошла было за мной, потом отослала прочь стража, заплакала, опустила на лицо капюшон плаща и убежала. Но вскоре она уже сидела рядом с конунгом и с любовью говорила ему:
— Когда ты приехал в Хамар в Вермаланде, я сразу поняла, что ты мой брат! Я видела свое лицо в зеркале, подаренном мне мужем, а потом увидела его в твоих прекрасных глазах. И сразу поняла: ты мой брат! Может, у меня были и другие братья и сестры, говорили, что у конунга Сигурда есть сыновья и дочери в любом уголке Норвегии. Но я их не встречала и не знала. И вдруг явился ты! Я никогда не чувствовала влечения к тебе как женщина. Но в первое же мгновение я воспылала к тебе сестринской любовью. И я знала: когда ты объявишь себя конунгом, я покину Хамар, ударю остроносым башмаком в пах своего несчастного, трусливого мужа и навсегда уеду от него. И вот я здесь.
Конунг сказал:
— Может быть, с твоей стороны было бы умнее подождать до тех пор, пока я стану повелевать всей Норвегией. Но ты здесь! — прибавил он, и, если он был не очень рад встрече, то искусно скрывал это. Я все-таки верю, что, несмотря на терзавшую его тревогу, в глубине души он питал к ней братскую любовь. Ибо разве она не склонилась без колебаний перед ним и не сказала: Я, дочь конунга, приветствую тебя, моего брата!
Сесилия была красива, но ожесточена, то, чего она не знала о мужчинах, я мог бы записать на одном своем ногте и еще осталось бы много свободного места. Конунг велел двум стражам, самым некрасивым в нашей ватаге, где мало кто мог похвастаться красотой, проводить ее. Он сказал:
— Мы здесь не в безопасности, твоя жизнь дорога мне, и кто знает, не вернется ли сюда лендрманн Халльвард, чтобы отомстить за свое поражение?
Но я знал: конунг имел в виду не только эту опасность, приставив к ней таких телохранителей.
Да, Сесилия была очень красива, когда я встретил ее светлой летней ночью… Но теперь я понимаю, — теперь, на закате жизни, я более мудр, чем был тогда, — что-то в моей слабой душе было не в состоянии зажечь в ней ответную искру, и это спасло меня. Она видела во мне скорее духовника, которому должна выложить свои грехи, чем мужчину, с которым могла бы согрешить. Она рассказала — и, должно быть, это доставило ей удовольствие, не имеющее ничего общего с небесами, — что иногда, когда ее супруга не было дома, — она звала к себе одного из своих телохранителей и требовала от него то, чего не имела права требовать от постороннего мужчины. А потом отсылала его прочь.
— Может ли Господь всемогущий простить меня? — спросила она.
— Да, потому что он всемогущий, — ответил я.
И еще она сказала:
— Когда я уеду отсюда, я хочу увезти с собой какого-нибудь молодого воина.
Той же ночью конунг пришел ко мне и сказал, что мы должны найти ей нового мужа.
— Церковь должна благословить ее на развод с хозяином Хамара в Вермаланде, — сказал конунг. — Фольквид сперва взял ее как наложницу, а потом женился на ней против ее воли. Когда она будет разведена, мы выдадим ее замуж за знатного человека, который заслужил это, связав с нами свою судьбу. Но что делать с ней до того, как нам удастся уложить ее в постель с новым мужем? — спросил он.
Я промолчал, я не мог сказать конунгу, что начал желать смерти его молодой сестре, фру Сесилии из Хамара в Вермаланде. Очень скоро она стала доставлять конунгу и его людям больше забот, чем все слухи о том, что Эрлинг Кривой идет со своим войском через Гудбрандсдалир в Упплёнд. Мой добрый отец Эйнар Мудрый и монах Бернард также желали ей смерти. Первый раз в жизни — и, наверное, последний — я подумывал о том, что отравить ее было бы святым делом. Эта женщина была рождена, чтобы умереть от яда. Случалось, она незваной являлась ко мне, высовывала кончик красного языка и водила им так близко от моих губ, что я чувствовал его Жар, как жар раскаленного угля. Потом она уходила.
Конунг снова пришел ко мне и сказал:
— Моя добрая сестра фру Сесилия, бывшая хозяйка Хамара в Вермаланде, завтра утром отправляется через Эйстридалир в Сельбу. Это самый надежный путь в Нидарос. Если она попадет к людям Эрлинга Кривого, она назовет своего мужа и таким образом спасется. Когда же я стану повелевать всей Норвегией, она объявит, что я ее брат, мы созовем наших самых знатных людей и она выберет себе из них мужа.
Сесилия покорилась конунгу. Но пришла ко мне и сказала:
— Я хочу, чтобы со мной поехал какой-нибудь молодой воин.
И еще:
— Я уже выбрала того, кто поедет со мной. Это Торбьёрн из Фрёйланда.
Я тут же бросился к Торбьёрну из Фрёйланда и серьезно предупредил его, как мужчина мужчину. Но этого и не требовалось: теламёркец из усадьбы у подножья Лифьялль, выругавшись, сказал, что лучше сам лишит себя жизни, чем уедет с недостойной женщиной — неважно, сестра она конунга или нет, — которая бросается на любое чужое ложе, а теперь вот хочет устроится на его.
Я вернулся к фру Сесилии и сказал:
— Душа молодого человека, о котором ты говорила, не так красива, как его лицо. В детстве его наградили тем, что мы у нас в Киркьюбё называем отравленным дыханием. Каждый, кто продал душу дьяволу, может наградить другого отравленным дыханием. Один монах, чья душа уже пребывала в аду, меж тем как сам он еще находился среди нас, наградил этого молодого человека отравленным дыханием такой силы, что от него может погибнуть любое растение, а если он поцелует женщину, она не просто умрет, но сначала завянет, начиная от грудей и ниже, и уже никогда не сможет наслаждаться тем, что, быть может, не считая счастья, найденного в Боге, является самым большим наслаждением в этой жизни.
И еще:
— Конунг знает этого молодого человека и тяготеющий над ним рок. Однажды этот человек еще сослужит ему добрую службу. Он сможет затесаться в ряды дружинников ярла и дышать на них.
Сесилия недовольно кивнула, разочарованная, но и благодарная за то, что ее благополучие было мне не безразлично.
— Есть и другие, — сказал я.
— Ты-то сам должен следовать за конунгом.
— И это не принесет мне радости, ибо сестра конунга дорога моему сердцу, — сказал я. — Но твой брат и мой государь считает, что не может обойтись без моего умения писать и моих добрых советов.
— А больше я не знаю никого, кто мне подошел бы.
— Зато я знаю, — сказал я. — Халльвард Губитель Лосей потерял несколько пальцев, но все другое осталось при нем.
Позвали Халльварда Губителя Лосей, Сесилия окинула его взглядом, и в ее глазах зажегся огонь. На другой день она уехала вместе со своей свитой.
В этой свите был также и преподобный Сэбьёрн. Он не забыл, что солгал перед алтарем Божьим, да еще держа в руках Библию, когда сказал конунгу Сверриру, что лендрманн из Састадира уехал на север. Теперь он пришел и сказал, что хочет, чтобы его за это покарали.
— Лучше поезжай в Нидарос и моли о прощении святого Олава, — сказал я ему от имени Сверрира.
Так он оказался в свите Сесилии, он шел босиком и в одной рубахе, чтобы искупить свой грех.
До того, как они покинули Састадир, я отвел в сторону Халльварда Губителя Лосей и спросил у него:
— Можешь поклясться, что тебе отрубили только пальцы?…
— Господин Аудун, твой откровенный рассказ о моей тетке, фру Сесилии из Хамара в Вермаланде, должен был бы разгневать меня и заставить отплатить тебе молчанием. Но если я поборю свою неприязнь и попрошу тебя побольше рассказать мне о ней, не станешь ли ты относиться ко мне без уважения, какое ты должен оказывать дочери конунга?
— Йомфру Кристин, мы с тобой последуем за твоим отцом по всей стране, и мало какой из его бесконечных походов был тяжелей того, что предстоял ему тогда. Шли слухи, что Эрлинг Кривой движется к нам через Гудбрандсдалир, и конунг тут же выступил, чтобы захватить Бьёргюн. Но, йомфру Кристин, мы потом снова встретились с фру Сесилией и то, что мы увидели, было такого свойства, на что целомудренной девушке лучше бы смотреть одним глазом.
— Господин Аудун, я готова закрыть оба глаза, если ты выполнишь мою просьбу и еще расскажешь о ней.
— Йомфру Кристин, однажды она приказала своим служанкам вымыть ее, и пятнадцать молодых людей носили для этого воду.
— Господин Аудун, мои глаза все еще закрыты.
— Потом она отослала их прочь.
— Кого, молодых мужчин?
— Нет, служанок.
В ГОРАХ СОГНА
Ясным осенним днем конунг Сверрир и сопровождавшие его люди ехали через Вальдрес. Нас было три сотни берестеников, все хорошо вооружены, богато одеты, в плащах, вьючные лошади везли тяжелую поклажу. Мы так хорошо подготовились к этой дороге в селениях у Мьёрса, где были накоплены большие богатства, что у нас не было необходимости собирать продовольствие у бондов Вальдреса.
По пути мы никому не причиняли зла, серебро у нас было, и когда мы, проезжая, портили еще не убранное поле, конунг посылал к бонду своих людей и предлагал выкуп за потраву. Среди многих других всадников ехал и мой добрый друг монах Бернард. Конунг назначил его казначеем — теперь Бернард ведал сундуком с серебром. Сундук был навьючен на особую лошадь, привязанную к лошади Бернарда. В распоряжении у Бернарда было четыре человека, они неотступно следовали за казначеем и казной. Сундук можно было поднять только вдвоем, и его и серебро мы забрали в усадьбе старого Эцура. Только Бернард и конунг знали, какие богатства хранятся в этом сундуке. Первый раз у нас в поездке было с собой серебро, и это внушало всем блаженное чувство покоя. Мы ехали быстро, и день наш был долог, однако мы не загоняли ни лошадей, ни себя. Перед нами лежал долгий путь. Мы не должны были растратить силы и мужество перед встречей с нашими противниками на западе по другую сторону гор.
Горы Филефьялль встретили нас прекрасной погодой и теплыми ночами. За перевалом в рукавах фьорда мы собирались найти корабли и неожиданно напасть на Бьёргюн. Никто из нас не сомневался в исходе схватки. И конунг и все мы были полны мужества. Лошади легко несли нас через перевал, где вереск и мох отливали теперь красным и желтым.
Мой пес Бальдр бежал за моей лошадью.
А вот Гаут нас покинул.
***
Мы подъехали к торговому селению Боргунд и церкви, что была там построена совсем недавно. Священник Боргунда как раз смолил бревна, когда мы выехали на церковный луг. Он сразу подошел к нам и приветствовал конунга.
— Мне давно хотелось встретиться с тобой, конунг Сверрир, но я и не предполагал, что это произойдет сегодня, — говорит он.
Священник молод, его зовут преподобный Эдмунд, он первый из всех незнакомцев, встречавшихся Сверриру, узнал его. Было приятно, что он так приветливо отнесся к конунгу. Я заметил гордость, вспыхнувшую на лице конунга, искренность и бесстрашие преподобного Эдмунда только усилили ее.
— Многие говорили, государь, будто ты продал душу дьяволу, я мало этому верил, а теперь и того меньше, — говорит священник.
— Насколько мне известно, — отвечает конунг, — я еще никому не продан, но если Господь всемогущий захочет получить мою душу, он ее получит, и хорошо, что он не требует взамен злых поступков.
Мы спешиваемся, чтобы поесть, и приглашаем преподобного Эдмунда разделить с нами трапезу. Он с благодарностью принимает это приглашение, и они с конунгом садятся рядом на один из камней.
— Эта церковь совсем новая, — говорит преподобный Эдмунд. — Еще слишком мало людей останавливались в ней на своем пути к доброй или злой вечности. Но я часто думаю о людях, которые придут после нас.
— Или о тех, что ушли до нас, — говорит конунг.
— Им тоже нет числа, — соглашается преподобный Эдмунд.
Я вдруг замечаю, что Сверрир прибегает к выражениям, которыми пользовался, пока не сложил с себя сан священника.
Котел со смолой еще кипит на огне, и преподобный Эдмунд предлагает гостям, если они хотят, подержать головы над паром, чтобы полчища вшей потеряли желание питаться столь благородной пищей. Мы, один за другим, подходим к котлу, непрошенные маленькие гостьи падают в котел под всеобщий смех и ко всеобщей радости. Молодым парням хочется посостязаться, и они спрашивают у конунга, не даст ли он серебряную монету в награду тому, кто выиграет состязание и обратит в бегство больше врагов. Конунг смеется и отвечает, что он не всесилен, — когда речь идет о серебре, следует обращаться к Бернарду. Бернард встречает их без восторга, однако достает самую мелкую серебряную монету, а потом тоже идет к котлу со смолой, чтобы избавиться от войска, которое будет только мешать ему в опасном походе.
Неожиданно оказывается, что преподобный Эдмунд — друг нашего друга Гаута. Да, Гаут побывал и здесь, он строил и этот дом Божий, но уехал отсюда еще до того, как на кровле был прибит последний лемех.
— Странный он человек, — говорит преподобный Эдмунд. — Думаю, я не совсем понимаю его, да простит мне Всевышний мои грехи, и ты, государь, тоже прости меня, если я без должного почтения говорю о человеке, близком конунгу, но в непреодолимой потребности Гаута прощать есть что-то, что пробуждает во мне неприязнь к нему.
Мы согласны с преподобным Эдмундом, нам тоже случалось испытывать подобное чувство. Странно только, что во время этого перехода через горы по пути к нашему суровому недругу в далеком Бьёргюне мы сидим и беседуем с совершенно чужим человеком о сладостной тайне прощения. Преподобный Эдмунд спрашивает:
— Вы хотите спуститься к фьорду и взять там корабли?…
Конунг не отвечает.
— В этой долине, Сверрир, тебе нечего бояться, — продолжает преподобный Эдмунд. — Время от времени Эрлинг Кривой проезжает здесь, это, я думаю, тебе важно знать. Конечно, ты найдешь корабли. Но если у тебя есть серебро, а я думаю, у тебя оно есть, прости совет человека, не обладающего твоим умом. Заплати бондам за ущерб, какой они понесут, отдав тебе свои корабли. И, если сможешь, верни корабли неповрежденными их прежним владельцам. Тогда ты скоро станешь конунгом этой страны.
— В этом ты прав, — соглашается конунг.
— В наших краях у тебя еще нет друзей, — откровенно говорит преподобный Эдмунд. — Люди не знают тебя, но они знают Эрлинга Кривого и его сына конунга Магнуса. Многие говорят, правда украдкой, что Магнус вообще незаконный конунг. Эрлинг Кривой нарушил закон, когда позволил, чтобы его сына провозгласили конунгом. Если твоя доброта, Сверрир, и твоя сила сожмутся в единый кулак, твои противники окажутся слабее тебя.
Эти слова трогают Сверрира, и я замечаю слезы в его глазах, глубину которых не мог измерить никто. Преподобный Эдмунд тоже замечает их и быстро заводит речь о другом. Он обращается ко мне и говорит, что недалеко отсюда мы выедем на узкую крутую тропу, которая идет над пропастью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36