Чувства же его горячи, особенно, если он знает, что извлечет из этого выгоду. Будь с ним осторожен, государь! Встречи вам не избежать! Он стоит у тебя на пути. А ты — у него.
Конунг сказал:
— Пятьдесят человек пойдут в лес и нарубят коротких бревен.
Мы не поняли, что было у него на уме, но люди сделали, как он велел.
— Господин Аудун, существует ли в борьбе между мужчинами что-то, глубину чего женщина не в силах постичь? Например, уважение к тому, кто приставил меч тебе к горлу, если, конечно, он сделал это с большим искусством?
— Йомфру Кристин, уважение — это одно, а похвальба — другое, и, если ты не понимаешь похвальбу мужчины, значит, ты не понимаешь его самого. Но всегда делай вид, будто ты веришь его похвальбе, тогда тебе будет легче повелевать им.
— Господин Аудун, ты хочешь сказать, что когда однажды придет мой сладкий час, — а мне говорили, что он будет сладок, несмотря на то, что в нем будет нечто и от адского пламени и от света небес Господних, — я тоже должна делать вид, будто верю похвальбе моего господина, даже если в глубине души буду считать, что он не слишком искусно дарит своей супруге то, что должен?
— Йомфру Кристин, если ты хочешь повелевать мужчиной, делай вид, будто он повелевает тобой. Когда же ты однажды покинешь его, не забудь сказать ему правду: ты всегда считала его ничтожным.
— Господин Аудун, если я правильно поняла тебя: каким бы малым ни было твое уважение к женщине, оно все равно будет больше, чем твое уважение к мужчине.
— Йомфру Кристин, в глубине души я вообще никого и ничего не уважаю, кроме смерти и того любовного огня, испытав который можно и умереть.
***
На рассвете следующего дня конунг сказал:
— Мы должны лесом перетащить корабли из Рёнда в Мьёрс.
Теперь мы поняли, зачем конунг заставил людей накануне валить деревья. На этот раз люди отказались бы выполнить приказ конунга, не обладай он такой сильной волей, мы не отказались. Мы вытащили корабли на берег и подложили под них катки. У каждого отряда был свой корабль, и невозможное стало возможным. Мы двигались по руслу ручья, впереди бежали молодые парни и расчищали дорогу, мы шли по пояс в воде через болота, мы тащили корабли без парусов и весел через леса и пустоши от одного озера к другому. Я еще никогда не видел, чтобы конунг померялся силой с тем, что казалось невозможным. Да, твой всемогущий отец — прости, йомфру Кристин, что я его так называю, хотя ни один смертный не имеет на то права перед судом Божьим — твой всевластный отец каждого из нас наделил силой, каждого одарил своей волей, доставил нам радость, явил нам свое мужество и поделился им с нами. Я стоял на холме, смотрел, как подо мной движутся по земле корабли, и смеялся. Смеясь, я шел по болоту с ремнем через плечо и тащил корабль. Корабли двигались, покачиваясь, как толстозадые бабы. Одному человеку раздавило ногу, мы положили его в один из кораблей и он поплыл на нем. Эйнар Мудрый был рядом с пострадавшим, пока корабль плыл по склонам, а пострадавший молил: Позволь мне тянуть корабль вместе со всеми! Симон, этот злобный монах с Сельи, тянул корабль, точно лошадь, которую хлещут кнутом, хотя его никто не понукал. Книжник Бернард, всегда возивший с собой ларец с книгами, самый ученый, из всех кого я встречал и кого я любил больше других, бросил свой ларец на один из кораблей, плывущий через леса и болота, и, впрягшись, тянул вместе со всеми. Молодые парни перетаскивали катки, время шло, мы не ели, лишь утоляли жажду болотной водой, и мой пес Бальдр лаял от радости. Конунга видели и впереди и позади, он был повсюду — в сердцах людей и вокруг них, там, где корабль натыкался на пень, и там, где корабль проваливался в болото. И часто, чтобы подбодрить нас, он хлестал нас своим дивным голосом: в этом голосе не было ни ненависти, ни гнева, он был мудр, как голос доброго отца, как пение ангела, это был глас сердца, переполненного радостью. И корабли плыли через леса. Мы вышли к большому озеру, которое называлось Эйна, и переплыли через него, мы гребли и смеялись. Теперь наш путь вел вниз, он был труден и небезопасен, но силы наши были безграничны и мы были неколебимы в своем высокомерии.
Наконец настал час — не знаю, был то день или ночь, вечер или утро, мы стояли на гребне хребта и смотрели, как под нами пенится водопад, а под ним простирается бескрайнее озеро — Мьёрс. Это была наша цель.
И мы достигли ее!
— Господин Аудун, позволь спросить: Бог ли всемогущий провел моего отца по тем лесам и болотам или дьявол внушил свою злую силу конунгу и его людям?
— Йомфру Кристин, думаю в тот незабываемый день с нами были и Бог и дьявол — один-единственный раз они объединились, как братья, и потому наши корабли переплыли леса и пустоши.
— Господин Аудун, мог ли кто-нибудь другой, кроме моего отца, заставить Бога и дьявола грести одним веслом?
— Йомфру Кристин, в твоем отце конунге были они оба, и Бог и дьявол, многие носят в себе их обоих, но мало в ком они были так сильны, как в твоем отце.
***
Вот что я помню о руках конунга:
Светлой летней ночью мы сидели на берегу бескрайнего озера Мьёрс, конунг протянул мне ладони:
— Смотри, — сказал он, — на правой ладони вокруг большого пальца идет глубокая линия, тут она изгибается и потом пропадает, словно ручей в засуху. А на левой та же линия не такая глубокая, она становится отчетливей только к концу, как будто пытается не исчезнуть совсем.
Я взял его руки и стал их разглядывать. Руки у него были красивые — в шрамах от порезов, полученных еще в детстве, с мозолями от тяжелой работы, с аккуратными ногтями, в них была гордая сила, присущая всем трудовым рукам. Такими они оставались у Сверрира до конца жизни. Других рук и не могло быть у сына оружейника, но никогда, ни у одного конунга, йомфру Кристин, я не видел более красивых рук.
— Давай я положу их так, — он положил руки на камень ладонями вверх, они были похожи на небольшие салфетки из коричневого полотна, — и мы постараемся понять, куда они указывают нам путь, в Хамар к епископу или на юг в Састадир, где сидит лендрманн Халльвард?…
— Лучше задать этот вопрос людям, более мудрым, чем я. Давай спросим совета у них, — предложил я. — Мой ум не так совершенен.
Я побежал за своим отцом Эйнаром Мудрым и нашим другом монахом Бернардом. Они пришли и стали разглядывать руки конунга, за все это время он не проронил ни слова. Эйнар Мудрый водил пальцем по линиям на ладонях Сверрира и что-то бормотал, может быть, молился. Бернарду, у которого зрение было уже не такое острое, как раньше, пришлось наклониться к самому камню, он как будто нюхал ладони конунга.
— Я вижу красивые линии, но спокойной жизни они не обещают, — сказал мой добрый отец. — И кровь, что течет под ними, может легко вырваться наружу.
— Однако, — подхватил Бернард, — каждая линия человеческой руки, даже самая некрасивая, отмеченная печатью смерти еще при жизни и лишенная подвижности, этого главного признака жизни, все равно маленькое чудо Божье. И за это мы должны быть Ему благодарны.
— Куда я должен идти отсюда, в Хамар или в Састадир? — спросил конунг.
Я сказал:
— Мы не прогадаем, если выступим еще до полуночи.
Эйнар Мудрый и монах Бернард снова принялись изучать руки конунга, неподвижно лежавшие на камне, я стоял рядом с конунгом и слышал, как бьется его сердце.
— Я вижу одну линию, которая напоминает мне о линии на руке епископа Хрои, — сказал Эйнар Мудрый. — Она направлена тебе в сердце Сверрир, и это не предвещает добра.
— Тогда я сначала отправлюсь в Састадир, а уже потом к епископу в Хамар, — решил конунг.
Я пошел к Сигурду из Сальтнеса и передал ему приказ конунга:
— Мы выступаем до полуночи и переправляемся через Мьёрс в Састадир.
***
Йомфру Кристин, позволь мне в эту холодную зимнюю ночь, когда над Рафнабергом завывает метель и море тяжело бьет в берега, рассказать тебе о чудесной летней ночи в усадьбе Састадир на берегу Мьёрса. То, что случилось там, запало мне в память, хотя сам я был тогда с конунгом на другом берегу озера. Так получилось, что среди гостей Састадира оказался некто близкий конунгу. Лендрманн Халльвард из Састадира, не знавший о близком родстве своей гостьи с конунгом Сверриром, посадил ее через двух человек от себя. Он поднес рог к губам и прежде, чем осушить его, поклонился своей знатной гостье. Он и не подозревал, что его слова будут потом переданы Сверриру, что обо всем, случившемся в Састадире, будет рассказано конунгу, которого он глубоко ненавидел и с которым вел борьбу.
В те дни в Састадире собралось много народу. Каждый проделал долгий путь по дорогам и тропинкам: тут были паломники, пришедшие пешком, и бонды, приехавшие на лошадях, странники и коробейники, вооруженные воины и знатные хёвдинги. Прошел год с тех пор, как в усадьбе была освящена церковь, и теперь священники и монахи съехались сюда на годовщину, чтобы прочитать в церкви прекрасную молитву, которую всегда читали в такие дни во всех Божьих домах на земле.
Terribilis est lokus iste,
hie Dornub Dei est et porta coeli.
Quam dilekta tabernacula tua,
Domine virtutum!
Один священник, который, видимо, ослабел памятью, никак не мог заставить свои толстые губы правильно произнести молитву. Весь день он ходил с раскрытым молитвенником, подносил его к свету и читал по слогам, не в силах постигнуть глубокий смысл ее слов. Он даже пошел к высокому гостю лендрманна и попросил истолковать одно непонятное место, объяснив, что ему самому попал в глаз комар. Тот выполнил его просьбу.
Но это священнику не помогло. Он прежде познакомился со смертью, чем постиг высокое искусство чтения.
Столы были заставлены всевозможной снедью, рога наполнены, приезжали все новые гости и лендрманн в нарядной одежде стоял на дворе и приветствовал каждого гостя рукопожатием и учтивыми словами. На плечи его был накинут великолепный плащ из валлийского сукна, переливавшегося семью цветами радуги, и меч его был украшен камнями из далекого Йорсалира. Лендрманн из Састадира был один из самых знатных людей ярла Эрлинга Кривого. Он не только принадлежал к тем, кто был богат серебром и усадьбами, но и был к тому же умен.
Когда до него дошли злые слухи о том, что новый претендент на норвежский престол, Сверрир из Киркьюбё, захватил Нидарос и был провозглашен конунгом на Эйратинге, Халльвард понял, что этот человек окажется для ярла Эрлинга крепким орешком. Поговаривали, будто конунга Сверрира видели в северной части Гудбрандсдалира. Поэтому каждый гость, приехавший в Састадир на пир по случаю годовщины церкви, был хорошо вооружен.
Наконец лендрманн направился в пиршественный покой, гости поспешили за ним, они предвкушали веселую ночь и были исполнены высокой радости при мысли о том, что утром годовщина освящения церкви будет отмечена старой молитвой:
Terribilis est locus iste,
hie Domus Dei est et porta coeli.
Однако их ожиданиям было не суждено распуститься, подобно розе в теплый солнечный день. Лендрманн поднял рог и хотел прежде всего обратиться к своей знатной гостье, но охватившая его тревога сковала ему губы и помешала им сложиться в улыбку. Стражи были расставлены, хотя они больше гнулись от выпитого, чем от тяжести оружия. Воины и не думали о торжествах по случаю годовщины церкви, в которых должны были принять участие на другой день. Они думали больше о женщинах, молодых и не очень, которых можно бросить на сено, сорвать с них одежду, впиться зубами в обнаженную женскую плоть и почувствовать на губах вкус крови.
Они не знали, что скоро в крови у них будут не только губы.
Лендрманн поднял рог и выпил за здоровье своих гостей.
***
Мы обернули уключины толстой тканью и обвязали ею весла. Я завязал Бальдру пасть, ибо не был уверен, что он не залает, почуяв людей и лошадей, когда мы подойдем к берегу. С завязанной пастью он сердито скулит и с укором смотрит на меня. Мы гребем быстро, но не слышно ни звука, лодки идут через озеро наискосок, мы следуем за хлопьями тумана, летящими над водой. Три раза мы меняем курс, но ни разу наши лодки не столкнулись друг с другом, не раздалось ни единого возгласа, ни единого проклятия, мы плывем через Мьёрс, и никто нас не видит, а мы не видим берега к которому держим путь. Наконец мы выныриваем из белого летнего тумана, закрывшего озеро. На берегу под навесом стоят корабли. Наверху на склоне — усадьба. Мы прыгаем в воду и бежим. Мы и теперь молчим: стражи у кораблей умирают в белых женских объятиях прежде, чем успевают понять, что случилось. Все также молча мы бежим к усадьбе. Встречаем первых людей лендрманна и рубим их. Навстречу нам высыпает большая, но беспорядочная толпа воинов, они стоят на склоне выше нас и потому им легче сражаться, чем нам. Тогда мы издаем знаменитый боевой клич берестеников, мы вопим все разом — кажется, будто летнюю ночь разрубили одним ударом меча. Врагов много, нас окружают, на одного нашего приходится семеро воинов лендрманна, но мы сражаемся, охваченные безумием и радостью. Да, да, безумием и радостью — я одним ударом поражаю сразу несколько человек, не сомневаясь в нашей победе. В погоне за врагом я немного отбился от наших, неожиданно я услыхал рыдания женщин, сбившихся в кучку позади сражающихся мужчин. Они стоят на пригорке и плачут, глядя, как чуть ниже сражаются и гибнут их мужья.
Наконец все кончено. Мы победили отряд, который был в семь раз больше нашего. Несколько наших тоже лежат на земле, но не самые главные, один из них без памяти — это Халльвард Губитель Лосей, ему и на этот раз не удалось никого лишить жизни, но я замечаю, что он потерял еще один палец.
Придя в себя, он плачет, как ребенок.
Женщины тоже плачут, они все еще стоят на пригорке над полем, на котором мы сражались, и не осмеливаются спуститься вниз, чтобы забрать тела своих мужей.
Потом, йомфру Кристин, — я много раз проезжал мимо Састадира, — пригорок, на котором плакали женщины, стали называть Пригорком Слез. И до сих пор, хоть прошло много зим и волосы мои поседели, я вижу то место, где плакали женщины.
***
Когда сражение было закончено, мы бросились к усадьбе и обыскали все дома. Многих мы нашли и кое-кого зарубили, но лендрманна Халльварда не было нигде. К нам подошел старый жалкий слуга, на его толстых губах были только льстивые слова. Он встал перед конунгом на колени и сказал, что лендрманн лежит сейчас перед алтарем в своей усадебной церкви и молит Всевышнего пощадить его жизнь. Мы бросились к церкви, дверь была заперта изнутри. Вильяльм спросил у конунга, не разнести ли ее в щепки. Конунг запретил это делать, он сказал, что открывать двери дома Божьего с помощью топора — все равно, что стучаться в ворота ада и просить, чтобы тебя туда впустили. У церковной стены лежал мертвый священник. Он хотел укрыться в безопасном месте под крышей Божьей, но ему в шею угодила стрела и он упал, раскинув руки, словно обнимая дом, в котором так часто бывал. В руке у него был молитвенник. Бернард поднял его.
— Возьми его себе, — сказал конунг.
Бернард поблагодарил его и прочитал то место, на котором молитвенник был открыт:
Terribilis est locus iste,
hie Domus Dei est et porta coeli.
Qvam dilecta tabernacula tua,
Domine virtutum!
Конунг подошел и громко постучал в дверь.
— Покажи, что ты храбрый муж и выйди оттуда! — крикнул он. — Иначе на своих ногах ты оттуда не выйдешь!
Сперва внутри было тихо, потом послышались шаркающие шаги, отодвинулся засов. Вильяльм рванул дверь и схватил стоящего на пороге человека.
Тот был в одной рубахе, он хотел показать конунгу свое смирение и дать его людям повод посмеяться. Добрый смех часто смягчает жестокость, йомфру Кристин. Нередко случалось, что наши побежденные противники таким образом спасали свою жизнь. Бывало какой-нибудь молодой парень для смеха бросал на ветер обрывки одежды пленника, люди смеялись, а тем временем их кровожадность утихала и клинки остывали. Этот человек тоже держал в руке Библию.
Подняв ее перед собой, в одной исподней рубахе он стоял перед конунгом Норвегии.
— Я не Халльвард из Састадира! — сказал он. — Я преподобный Сэбьёрн из Хамара. И заперся в церкви, чтобы спасти лендрманна и сбить тебя и твоих людей с его следа. Халльвард из Састадира едет сейчас на север.
— Ты хочешь сказать, что он едет на юг? — спросил конунг. — Я вижу, ты не из робких, не каждый священник отважится на такую ложь, даже если будет одет лучше, чем ты.
Преподобный Сэбьёрн заморгал.
— Ты прав, государь, — сказал он.
Тут же в погоню за лендрманном были посланы всадники, хотя конунг считал, что это бесполезно.
— Отпустите этого священника, — сказал он и прибавил. — Но только пусть так и идет в исподнем.
И преподобный Сэбьёрн покинул Састадир с Библией в руке и без штанов, он был старый человек.
— Смелый священник, — заметил Бернард.
— Я бы предпочел быть в его рубахе, чем в своей, — отозвался конунг.
— Господин Аудун, несмотря на заботливое воспитание, полученное мной от моей доброй матушки и многих служителей церкви, которые находились при дворе моего отца, я все-таки не знаю молитвы, которую ты только что прочел, — молитвы, которую читают при освещении церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Конунг сказал:
— Пятьдесят человек пойдут в лес и нарубят коротких бревен.
Мы не поняли, что было у него на уме, но люди сделали, как он велел.
— Господин Аудун, существует ли в борьбе между мужчинами что-то, глубину чего женщина не в силах постичь? Например, уважение к тому, кто приставил меч тебе к горлу, если, конечно, он сделал это с большим искусством?
— Йомфру Кристин, уважение — это одно, а похвальба — другое, и, если ты не понимаешь похвальбу мужчины, значит, ты не понимаешь его самого. Но всегда делай вид, будто ты веришь его похвальбе, тогда тебе будет легче повелевать им.
— Господин Аудун, ты хочешь сказать, что когда однажды придет мой сладкий час, — а мне говорили, что он будет сладок, несмотря на то, что в нем будет нечто и от адского пламени и от света небес Господних, — я тоже должна делать вид, будто верю похвальбе моего господина, даже если в глубине души буду считать, что он не слишком искусно дарит своей супруге то, что должен?
— Йомфру Кристин, если ты хочешь повелевать мужчиной, делай вид, будто он повелевает тобой. Когда же ты однажды покинешь его, не забудь сказать ему правду: ты всегда считала его ничтожным.
— Господин Аудун, если я правильно поняла тебя: каким бы малым ни было твое уважение к женщине, оно все равно будет больше, чем твое уважение к мужчине.
— Йомфру Кристин, в глубине души я вообще никого и ничего не уважаю, кроме смерти и того любовного огня, испытав который можно и умереть.
***
На рассвете следующего дня конунг сказал:
— Мы должны лесом перетащить корабли из Рёнда в Мьёрс.
Теперь мы поняли, зачем конунг заставил людей накануне валить деревья. На этот раз люди отказались бы выполнить приказ конунга, не обладай он такой сильной волей, мы не отказались. Мы вытащили корабли на берег и подложили под них катки. У каждого отряда был свой корабль, и невозможное стало возможным. Мы двигались по руслу ручья, впереди бежали молодые парни и расчищали дорогу, мы шли по пояс в воде через болота, мы тащили корабли без парусов и весел через леса и пустоши от одного озера к другому. Я еще никогда не видел, чтобы конунг померялся силой с тем, что казалось невозможным. Да, твой всемогущий отец — прости, йомфру Кристин, что я его так называю, хотя ни один смертный не имеет на то права перед судом Божьим — твой всевластный отец каждого из нас наделил силой, каждого одарил своей волей, доставил нам радость, явил нам свое мужество и поделился им с нами. Я стоял на холме, смотрел, как подо мной движутся по земле корабли, и смеялся. Смеясь, я шел по болоту с ремнем через плечо и тащил корабль. Корабли двигались, покачиваясь, как толстозадые бабы. Одному человеку раздавило ногу, мы положили его в один из кораблей и он поплыл на нем. Эйнар Мудрый был рядом с пострадавшим, пока корабль плыл по склонам, а пострадавший молил: Позволь мне тянуть корабль вместе со всеми! Симон, этот злобный монах с Сельи, тянул корабль, точно лошадь, которую хлещут кнутом, хотя его никто не понукал. Книжник Бернард, всегда возивший с собой ларец с книгами, самый ученый, из всех кого я встречал и кого я любил больше других, бросил свой ларец на один из кораблей, плывущий через леса и болота, и, впрягшись, тянул вместе со всеми. Молодые парни перетаскивали катки, время шло, мы не ели, лишь утоляли жажду болотной водой, и мой пес Бальдр лаял от радости. Конунга видели и впереди и позади, он был повсюду — в сердцах людей и вокруг них, там, где корабль натыкался на пень, и там, где корабль проваливался в болото. И часто, чтобы подбодрить нас, он хлестал нас своим дивным голосом: в этом голосе не было ни ненависти, ни гнева, он был мудр, как голос доброго отца, как пение ангела, это был глас сердца, переполненного радостью. И корабли плыли через леса. Мы вышли к большому озеру, которое называлось Эйна, и переплыли через него, мы гребли и смеялись. Теперь наш путь вел вниз, он был труден и небезопасен, но силы наши были безграничны и мы были неколебимы в своем высокомерии.
Наконец настал час — не знаю, был то день или ночь, вечер или утро, мы стояли на гребне хребта и смотрели, как под нами пенится водопад, а под ним простирается бескрайнее озеро — Мьёрс. Это была наша цель.
И мы достигли ее!
— Господин Аудун, позволь спросить: Бог ли всемогущий провел моего отца по тем лесам и болотам или дьявол внушил свою злую силу конунгу и его людям?
— Йомфру Кристин, думаю в тот незабываемый день с нами были и Бог и дьявол — один-единственный раз они объединились, как братья, и потому наши корабли переплыли леса и пустоши.
— Господин Аудун, мог ли кто-нибудь другой, кроме моего отца, заставить Бога и дьявола грести одним веслом?
— Йомфру Кристин, в твоем отце конунге были они оба, и Бог и дьявол, многие носят в себе их обоих, но мало в ком они были так сильны, как в твоем отце.
***
Вот что я помню о руках конунга:
Светлой летней ночью мы сидели на берегу бескрайнего озера Мьёрс, конунг протянул мне ладони:
— Смотри, — сказал он, — на правой ладони вокруг большого пальца идет глубокая линия, тут она изгибается и потом пропадает, словно ручей в засуху. А на левой та же линия не такая глубокая, она становится отчетливей только к концу, как будто пытается не исчезнуть совсем.
Я взял его руки и стал их разглядывать. Руки у него были красивые — в шрамах от порезов, полученных еще в детстве, с мозолями от тяжелой работы, с аккуратными ногтями, в них была гордая сила, присущая всем трудовым рукам. Такими они оставались у Сверрира до конца жизни. Других рук и не могло быть у сына оружейника, но никогда, ни у одного конунга, йомфру Кристин, я не видел более красивых рук.
— Давай я положу их так, — он положил руки на камень ладонями вверх, они были похожи на небольшие салфетки из коричневого полотна, — и мы постараемся понять, куда они указывают нам путь, в Хамар к епископу или на юг в Састадир, где сидит лендрманн Халльвард?…
— Лучше задать этот вопрос людям, более мудрым, чем я. Давай спросим совета у них, — предложил я. — Мой ум не так совершенен.
Я побежал за своим отцом Эйнаром Мудрым и нашим другом монахом Бернардом. Они пришли и стали разглядывать руки конунга, за все это время он не проронил ни слова. Эйнар Мудрый водил пальцем по линиям на ладонях Сверрира и что-то бормотал, может быть, молился. Бернарду, у которого зрение было уже не такое острое, как раньше, пришлось наклониться к самому камню, он как будто нюхал ладони конунга.
— Я вижу красивые линии, но спокойной жизни они не обещают, — сказал мой добрый отец. — И кровь, что течет под ними, может легко вырваться наружу.
— Однако, — подхватил Бернард, — каждая линия человеческой руки, даже самая некрасивая, отмеченная печатью смерти еще при жизни и лишенная подвижности, этого главного признака жизни, все равно маленькое чудо Божье. И за это мы должны быть Ему благодарны.
— Куда я должен идти отсюда, в Хамар или в Састадир? — спросил конунг.
Я сказал:
— Мы не прогадаем, если выступим еще до полуночи.
Эйнар Мудрый и монах Бернард снова принялись изучать руки конунга, неподвижно лежавшие на камне, я стоял рядом с конунгом и слышал, как бьется его сердце.
— Я вижу одну линию, которая напоминает мне о линии на руке епископа Хрои, — сказал Эйнар Мудрый. — Она направлена тебе в сердце Сверрир, и это не предвещает добра.
— Тогда я сначала отправлюсь в Састадир, а уже потом к епископу в Хамар, — решил конунг.
Я пошел к Сигурду из Сальтнеса и передал ему приказ конунга:
— Мы выступаем до полуночи и переправляемся через Мьёрс в Састадир.
***
Йомфру Кристин, позволь мне в эту холодную зимнюю ночь, когда над Рафнабергом завывает метель и море тяжело бьет в берега, рассказать тебе о чудесной летней ночи в усадьбе Састадир на берегу Мьёрса. То, что случилось там, запало мне в память, хотя сам я был тогда с конунгом на другом берегу озера. Так получилось, что среди гостей Састадира оказался некто близкий конунгу. Лендрманн Халльвард из Састадира, не знавший о близком родстве своей гостьи с конунгом Сверриром, посадил ее через двух человек от себя. Он поднес рог к губам и прежде, чем осушить его, поклонился своей знатной гостье. Он и не подозревал, что его слова будут потом переданы Сверриру, что обо всем, случившемся в Састадире, будет рассказано конунгу, которого он глубоко ненавидел и с которым вел борьбу.
В те дни в Састадире собралось много народу. Каждый проделал долгий путь по дорогам и тропинкам: тут были паломники, пришедшие пешком, и бонды, приехавшие на лошадях, странники и коробейники, вооруженные воины и знатные хёвдинги. Прошел год с тех пор, как в усадьбе была освящена церковь, и теперь священники и монахи съехались сюда на годовщину, чтобы прочитать в церкви прекрасную молитву, которую всегда читали в такие дни во всех Божьих домах на земле.
Terribilis est lokus iste,
hie Dornub Dei est et porta coeli.
Quam dilekta tabernacula tua,
Domine virtutum!
Один священник, который, видимо, ослабел памятью, никак не мог заставить свои толстые губы правильно произнести молитву. Весь день он ходил с раскрытым молитвенником, подносил его к свету и читал по слогам, не в силах постигнуть глубокий смысл ее слов. Он даже пошел к высокому гостю лендрманна и попросил истолковать одно непонятное место, объяснив, что ему самому попал в глаз комар. Тот выполнил его просьбу.
Но это священнику не помогло. Он прежде познакомился со смертью, чем постиг высокое искусство чтения.
Столы были заставлены всевозможной снедью, рога наполнены, приезжали все новые гости и лендрманн в нарядной одежде стоял на дворе и приветствовал каждого гостя рукопожатием и учтивыми словами. На плечи его был накинут великолепный плащ из валлийского сукна, переливавшегося семью цветами радуги, и меч его был украшен камнями из далекого Йорсалира. Лендрманн из Састадира был один из самых знатных людей ярла Эрлинга Кривого. Он не только принадлежал к тем, кто был богат серебром и усадьбами, но и был к тому же умен.
Когда до него дошли злые слухи о том, что новый претендент на норвежский престол, Сверрир из Киркьюбё, захватил Нидарос и был провозглашен конунгом на Эйратинге, Халльвард понял, что этот человек окажется для ярла Эрлинга крепким орешком. Поговаривали, будто конунга Сверрира видели в северной части Гудбрандсдалира. Поэтому каждый гость, приехавший в Састадир на пир по случаю годовщины церкви, был хорошо вооружен.
Наконец лендрманн направился в пиршественный покой, гости поспешили за ним, они предвкушали веселую ночь и были исполнены высокой радости при мысли о том, что утром годовщина освящения церкви будет отмечена старой молитвой:
Terribilis est locus iste,
hie Domus Dei est et porta coeli.
Однако их ожиданиям было не суждено распуститься, подобно розе в теплый солнечный день. Лендрманн поднял рог и хотел прежде всего обратиться к своей знатной гостье, но охватившая его тревога сковала ему губы и помешала им сложиться в улыбку. Стражи были расставлены, хотя они больше гнулись от выпитого, чем от тяжести оружия. Воины и не думали о торжествах по случаю годовщины церкви, в которых должны были принять участие на другой день. Они думали больше о женщинах, молодых и не очень, которых можно бросить на сено, сорвать с них одежду, впиться зубами в обнаженную женскую плоть и почувствовать на губах вкус крови.
Они не знали, что скоро в крови у них будут не только губы.
Лендрманн поднял рог и выпил за здоровье своих гостей.
***
Мы обернули уключины толстой тканью и обвязали ею весла. Я завязал Бальдру пасть, ибо не был уверен, что он не залает, почуяв людей и лошадей, когда мы подойдем к берегу. С завязанной пастью он сердито скулит и с укором смотрит на меня. Мы гребем быстро, но не слышно ни звука, лодки идут через озеро наискосок, мы следуем за хлопьями тумана, летящими над водой. Три раза мы меняем курс, но ни разу наши лодки не столкнулись друг с другом, не раздалось ни единого возгласа, ни единого проклятия, мы плывем через Мьёрс, и никто нас не видит, а мы не видим берега к которому держим путь. Наконец мы выныриваем из белого летнего тумана, закрывшего озеро. На берегу под навесом стоят корабли. Наверху на склоне — усадьба. Мы прыгаем в воду и бежим. Мы и теперь молчим: стражи у кораблей умирают в белых женских объятиях прежде, чем успевают понять, что случилось. Все также молча мы бежим к усадьбе. Встречаем первых людей лендрманна и рубим их. Навстречу нам высыпает большая, но беспорядочная толпа воинов, они стоят на склоне выше нас и потому им легче сражаться, чем нам. Тогда мы издаем знаменитый боевой клич берестеников, мы вопим все разом — кажется, будто летнюю ночь разрубили одним ударом меча. Врагов много, нас окружают, на одного нашего приходится семеро воинов лендрманна, но мы сражаемся, охваченные безумием и радостью. Да, да, безумием и радостью — я одним ударом поражаю сразу несколько человек, не сомневаясь в нашей победе. В погоне за врагом я немного отбился от наших, неожиданно я услыхал рыдания женщин, сбившихся в кучку позади сражающихся мужчин. Они стоят на пригорке и плачут, глядя, как чуть ниже сражаются и гибнут их мужья.
Наконец все кончено. Мы победили отряд, который был в семь раз больше нашего. Несколько наших тоже лежат на земле, но не самые главные, один из них без памяти — это Халльвард Губитель Лосей, ему и на этот раз не удалось никого лишить жизни, но я замечаю, что он потерял еще один палец.
Придя в себя, он плачет, как ребенок.
Женщины тоже плачут, они все еще стоят на пригорке над полем, на котором мы сражались, и не осмеливаются спуститься вниз, чтобы забрать тела своих мужей.
Потом, йомфру Кристин, — я много раз проезжал мимо Састадира, — пригорок, на котором плакали женщины, стали называть Пригорком Слез. И до сих пор, хоть прошло много зим и волосы мои поседели, я вижу то место, где плакали женщины.
***
Когда сражение было закончено, мы бросились к усадьбе и обыскали все дома. Многих мы нашли и кое-кого зарубили, но лендрманна Халльварда не было нигде. К нам подошел старый жалкий слуга, на его толстых губах были только льстивые слова. Он встал перед конунгом на колени и сказал, что лендрманн лежит сейчас перед алтарем в своей усадебной церкви и молит Всевышнего пощадить его жизнь. Мы бросились к церкви, дверь была заперта изнутри. Вильяльм спросил у конунга, не разнести ли ее в щепки. Конунг запретил это делать, он сказал, что открывать двери дома Божьего с помощью топора — все равно, что стучаться в ворота ада и просить, чтобы тебя туда впустили. У церковной стены лежал мертвый священник. Он хотел укрыться в безопасном месте под крышей Божьей, но ему в шею угодила стрела и он упал, раскинув руки, словно обнимая дом, в котором так часто бывал. В руке у него был молитвенник. Бернард поднял его.
— Возьми его себе, — сказал конунг.
Бернард поблагодарил его и прочитал то место, на котором молитвенник был открыт:
Terribilis est locus iste,
hie Domus Dei est et porta coeli.
Qvam dilecta tabernacula tua,
Domine virtutum!
Конунг подошел и громко постучал в дверь.
— Покажи, что ты храбрый муж и выйди оттуда! — крикнул он. — Иначе на своих ногах ты оттуда не выйдешь!
Сперва внутри было тихо, потом послышались шаркающие шаги, отодвинулся засов. Вильяльм рванул дверь и схватил стоящего на пороге человека.
Тот был в одной рубахе, он хотел показать конунгу свое смирение и дать его людям повод посмеяться. Добрый смех часто смягчает жестокость, йомфру Кристин. Нередко случалось, что наши побежденные противники таким образом спасали свою жизнь. Бывало какой-нибудь молодой парень для смеха бросал на ветер обрывки одежды пленника, люди смеялись, а тем временем их кровожадность утихала и клинки остывали. Этот человек тоже держал в руке Библию.
Подняв ее перед собой, в одной исподней рубахе он стоял перед конунгом Норвегии.
— Я не Халльвард из Састадира! — сказал он. — Я преподобный Сэбьёрн из Хамара. И заперся в церкви, чтобы спасти лендрманна и сбить тебя и твоих людей с его следа. Халльвард из Састадира едет сейчас на север.
— Ты хочешь сказать, что он едет на юг? — спросил конунг. — Я вижу, ты не из робких, не каждый священник отважится на такую ложь, даже если будет одет лучше, чем ты.
Преподобный Сэбьёрн заморгал.
— Ты прав, государь, — сказал он.
Тут же в погоню за лендрманном были посланы всадники, хотя конунг считал, что это бесполезно.
— Отпустите этого священника, — сказал он и прибавил. — Но только пусть так и идет в исподнем.
И преподобный Сэбьёрн покинул Састадир с Библией в руке и без штанов, он был старый человек.
— Смелый священник, — заметил Бернард.
— Я бы предпочел быть в его рубахе, чем в своей, — отозвался конунг.
— Господин Аудун, несмотря на заботливое воспитание, полученное мной от моей доброй матушки и многих служителей церкви, которые находились при дворе моего отца, я все-таки не знаю молитвы, которую ты только что прочел, — молитвы, которую читают при освещении церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36