«Чтоб ты сдох, белый, если вышел на скачки, так скачи!», и расстояние между нами стало быстро сокращаться, потому что он осаживал Ахерона, старался повернуть его, пока тот не стал поперек дорожки, не занял ее почти всю, головой к полевой стороне, и на миг, на мгновение, на секунду словно застыл; ручаюсь, что в бешено работающем мозгу Маквилли даже промелькнула мысль, не повернуть ли ему назад и, миновав Громобоя, пристроиться в хвост. Непреднамеренно, непредумышленно, нет, я просто сказал себе Меня зовут Нед Уильям Маккаслин и изо всех сил хлестнул Громобоя, повернув его голову так, чтобы, когда он рванется вперед, в просвет между тылом Ахерона и бровкой, нам задеть не барьер, а Ахерона; помню, я подумал Он сломает мне ногу и сидел, опустив хлыст, от всего отрешившись, с интересом, не больше, ожидая столкновения, удара, треска, фонтана крови, осколков костей и прочее. Но то ли нам как раз хватило места, то ли скорости, то ли просто везения, но по Ахеронову заду скользнула не моя нога, а бедро Громобоя, и в эту секунду я снова изо всех сил хлестнул, и никакой судья или распорядитель, дрессировщик легавых, охотник-торговец или убийца, ни один педант или болельщик из самых дотошных и неподкупных не посмел бы сказать, что хлыст пришелся не по Громобою: в эту секунду мы четверо так перепутались, что только Ахерон и знал, по кому пришелся хлыст.
И во весь опор вперед. То есть мы с Громобоем. Я не оглянулся, не мог еще оглянуться, и не тогда, а только потом узнал, что произошло. Рассказывали, что Ахерон не пытался перепрыгнуть через барьер, он просто сперва встал на дыбы, а потом проскочил сквозь него в крутящемся смерче белых щепок, но удержался на ногах и, обезумев, не разбирая дороги, помчался по выгону, и зрители бросились врассыпную, пока Маквилли не удалось повернуть его; и еще рассказывали, что Маквилли заставлял его, словно гунтера, взять барьер (возвращаться к проломленной дыре было поздно, мы, то есть Громобой скакал далеко впереди). Но Ахерон не пожелал и вместо этого на предельной скорости понесся вдоль барьера, но с его внешней стороны, и зрители голосили и выскакивали у него из-под копыт, как лягушки, меж тем как он создавал то ли новую дорожку, то ли прецедент. И тут я снова услышал его: он – они – Маквилли с Ахероном быстро догоняли нас, хотя и по ту сторону барьера; Громобой, теперь единоличный обладатель поля, шел своим всегдашним ритмичным галопом, и была в нем мощь, был полный запас сил, только ему еще не приходило в голову, что неплохо бы поспешить; и вот уже Ахерон, который проскакал ярдов пятьдесят лишних и до финиша должен будет проскакать еще столько же лишних, идет вровень с нами по прямой за барьером, и мы уже в левом повороте, и я просто вижу, как, доведенный до последней крайности, Маквилли лихорадочно пытается в считанные секунды решить – то ли ему круто повернуть Ахерона и через им же проложенную дыру попытаться вернуть его на дорожку, с риском, что тот заартачится перед грудой обломков, то ли, действуя наверняка, продолжать скачку по вновь проложенной дорожке, уже свободной от препятствий.
Как оно следует, как оно всегда бывает, победу одержал консерватизм: снова противоположная прямая (на этот раз второго круга), и поворот (опять-таки второго круга), и даже на внешней, более длинной дорожке они шли впереди, и вот уже финиш, и Ахерон по крайней мере на корпус впереди, и, помню, у меня даже мелькнула мысль, не пустить ли в ход хлыст – просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет, – и финиш все ближе, наши зрители уже вопили во всю глотку, и кто их осудит за это? Мало кому – если вообще кому-нибудь доводилось присутствовать на таких скачках, когда две лошади скачут по разные стороны барьера; вперед и вперед, и Ахерон по-прежнему на предельной скорости мчится по своей дорожке, такой же пустынной, такой же открытой ему, как дорога на небеса, и он уже обогнал нас на два корпуса, и тут мы с Громобоем финишировали, а Ахерон (ему явно нравилось идти по ту сторону барьера) начал свой третий круг, и тут Маквилли неслыханным усилием повернул его на выгон и назад, к финишу, но теперь даже ему было не догнать нас. А за нами рев зрителей, выкрики: «Не в счет!», «Нет, в счет!», «Нет, не в счет!», «Спроси у судьи!», «Спроси у Эда!», «Эд, скажи ему!» – и зрители, которых распугал Ахерон, лезли теперь через дыру на дорожку и присоединялись к толпе у финиша. Я поискал глазами Неда, даже как будто нашел его, но это был Ликург, он бежал по дорожке навстречу мне и сразу взял Громобоя под уздцы и повернул. – Пошли, – сказал он. – Можно передохнуть. Ему надо остыть. Мистер Маккаслин сказал – отвести его вон туда, под акации, где стоит двуколка, там ему будет спокойно и мы разотрем его. – Но я попытался остановить Громобоя.
– Что случилось? – спросил я. – Будет этот заезд считаться? Мы же выиграли, верно? Первые пришли к финишу, а они просто его обогнули. Слушай, – сказал я, – ты его отведешь, а я пойду и узнаю.
– Говорю тебе, нет, – сказал Ликург. Они с Громобоем уже шли рысцой. – Мистер Маккаслин тебе тоже не велел оставаться здесь. Велел нам с тобой быть при коне, приготовить его – до следующего заезда меньше часа осталось, и уж его-то мы должны выиграть, потому что если этот нам не зачтут, так следующий кровь из носу, а нам надо выиграть. – Дорожка кончилась. Ликург поднял перекладину, и мы направились к купе акаций ярдах в двухстах от круга. Я уже видел двуколку дядюшки Паршема, она была привязана к одной из акаций, и все еще слышал, как орут возле судейской трибуны, и мне по-прежнему хотелось вернуться и узнать. Но Ликург и это предусмотрел: у него уже были наготове и ведра, и щетки, и тряпки, и в двуколке даже стояла маслобойка с водой, чтобы нам сразу же расседлать Громобоя и начать его обрабатывать.
Так что, до прихода Неда, первую информацию о том, что произошло (и продолжало происходить) я получил из вторых рук – сперва от Ликурга, который мало что успел увидеть до того, как Нед отправил его за мной, потом и от других: вопли, истошные крики против и за (да, да, нашлись люди, которые все-таки поставили на Громобоя, хотя уже дважды проиграли на прошлогодних скачках или в прошлогодних заездах, называй как хочешь, и вчера в первых скачках; потому что мне было только одиннадцать, и я еще не усвоил, что нет на свете такой клячи, на которую кто-нибудь да не поставил бы – разумеется, если ей удалось доковылять до старта на своих четырех), чуть ли не рукопашная, и Нед в центре всего, вернее, средоточие всего, учтивый и спокойный, но и упорный, и настойчивый, и отбивающий все атаки.
– Да это же не скачки! Для скачек нужны хотя бы две лошади, а тут одна вовсе даже и не по дорожке скакала.
И Нед:
– Нет, сэр. В правилах не сказано, сколько лошадей. В них только об одной лошади сказано, – что ежели она нарушений не сделала, и все время скакала вперед, и жокей с нее не сверзился, и она пришла первая к финишу, считать ее победительницей.
– Вот ты и доказал, что победила вороная; она ничего не нарушила, ну, разве что двадцать футов этого барьера, и уж наверняка все время скакала вперед, я же своими глазами видел, как добрых двадцать человек, а то и больше, еле-еле у нее из-под копыт выскочили, и ты сам видел, что к финишу она пришла на целых два корпуса раньше, чем гнедая.
И Нед:
– Нет, сэр. Линия финиша пересекает дорожку только от барьера до барьера. До Миссипи она не доходит. А ежели бы доходила, ее с нынешнего утра всякие лошади пересекли, а мы о них и слыхом не слыхивали. Нет, сэр. Что говорить, с этим барахляным барьеришком неладно получилось, но мы своей лошадью были заняты, никак не могли остановиться и ждать, покуда та лошадь на дорожку воротится.
И тут внезапно на сцене появились трое пришлых – так, во всяком случае, выходило по рассказам: не трое незнакомцев, потому что один из них был сам полковник Линском и все его знали, он ведь был их соседом. Так что они, видимо, разумели, что двое других были просто его гостями, приезжими из города, или, возможно, что они были его лет и платежеспособности, тоже в сюртуках и при галстуках, и один из них взял дело в свои руки, протискался в середину толпы, которая орала вокруг Неда и растерявшихся судей и распорядителей, и сказал:
– Джентльмены, у меня есть предложение. Этот человек, – подразумевая Неда, – говорит, что его лошадь скакала согласно правилам и пришла к финишу первая. Но все мы видели, что другая лошадь скакала быстрее и лидировала у финиша. Вот тут, за мной, стоят владельцы этих скакунов: полковник Линском, ваш сосед, и мистер Вантош, который живет в Мемфисе, то есть так близко от вас, что вы и его признаете соседом, когда лучше познакомитесь. Они договорились – и я уверен, судьи одобрят их решение – считать этот раз, так сказать, условным вкладом – есть такой термин у банкиров. Вам всем приходилось иметь дело с банкирами, хотели вы того или не хотели… – говорят, он даже сделал в этом месте паузу, ждал, чтобы ему заплатили смехом – и дождался, – и знаете, что они для всего придумали названия.
– И со всего дерут проценты, – сказал кто-то из толпы, и тут приезжий получил смех бесплатно и сам засмеялся.
– В данном случае условный вклад означает отсрочку. Не отмену, не аннулирование, а именно отсрочку. Все ставки остаются в силе; никто не выиграл и не проиграл; вы можете увеличить сумму, или поставить сразу на обеих лошадей, или сделать вообще все, что вам заблагорассудится; ставки действительны и на следующий раз, владельцы скакунов добавляют еще по пятьдесят долларов, а победитель в следующем заезде будет признан победителем и в этом. Кто выиграет следующий раз, тот выиграет всё. Как вы смотрите на мое предложение?
Вот что я, то есть мы, то есть я и Ликург узнали позднее. Но пока что мы ничего не знали, просто ожидали, что Нед или еще кто-нибудь придет или пошлет за нами, Громобой был уже растерт и накрыт попоной, и Ликург все время проминал его, а я сидел, прислонившись к дереву и сняв ездовой носок, чтобы просохла повязка, и мне казалось, это длится часы, вечность, а потом казалось – времени вообще не существует, оно не то куда-то провалилось, не то спрессовалось. Потом появился Нед, он шел очень быстро. Я говорил тебе, как ужасно он выглядел сегодня утром, но в этом отчасти была виновата его одежда. Сейчас он уже был в чистой (приблизительно) рубахе, брюки тоже имели приличный вид. Но на этот раз дело, очевидно, было не в его одежде, даже если бы она все еще была грязной. Дело было в его физиономии. Он выглядел так, как если бы без всякой подготовки оказался лицом к лицу не с каким-то там простеньким, невинным привидением, а с самой Судьбой, но Судьба при этом сказала ему: Успокойся. Ты мне потребуешься только минут через тридцать – сорок. К этому времени будь готов, а пока успокойся и занимайся своими делами. Но мне – нам – Нед времени не дал. Подошел к двуколке, вынул свой черный сюртук и, надевая его, сказал:
– Устроили условный вклад – они это так называют. Это значит – кто проиграет следующий раз, тот все проиграет. Собери его. – Но Ликург уже успел снять попону, мы управились очень быстро. Потом меня подсадили, Нед стал у головы Громобоя, одной рукой держа повод, другой шаря в кармане сюртука. – На этот раз тебе будет легче. Вчера мы его немного поманили, а сегодня ты здорово его надул. Так что теперь его уже нельзя обманывать. Но это все равно. Обманывать и не придется. Дальше мое дело. А ты знай одно: усиди на нем до финиша. Не упади – других забот у тебя нет. Не давай ему сойти е поля ж не надай. Помни, чему он научил тебя в понедельник. Когда он будет кончать первый круг и прежде, чем начнет прикидывать, где заприметил меня в понедельник, огрей его хлыстом. И пусть себе скачет. О другом коне не думай, далеко ли он или близко и что делает. Занимайся своим – и все. Запомнил?
– Да, – сказал я.
– Ладно. И еще одно затверди: когда войдешь в поворот на финишную прямую, тебе надо знать, понимаешь, не думать, а знать, что Громобой видит всю дорожку до самого конца. Когда придешь к финишу, сам все поймешь. А до тех пор не гадай, видит он или нет, не пора ли ему уже увидеть – тебе надо знать, что видит до самого финиша и еще дальше. Ежели тот кань будет впереди тебя, поставь Громобоя ближе к полевой стороне, сделай так, чтобы никто не загораживал ему дорожку до самого финиша и еще дальше. Не бойся, что потеряешь дистанцию: тебе надо одно – так поставить Громобоя, чтобы он видел все, что впереди. – Теперь он вынул руку из сюртука, и опять Громобой присосался к его ладони, и опять до меня донесся слабый тонкий запах, который я впервые учуял в понедельник, на выгоне у дядюшки Паршема, запах, который я, да и любой другой, должен был бы сразу узнать и узнал бы, будь у меня время на узнавание. – Запомнил?
– Да, – сказал я.
– Тогда все, – сказал он. – Веди его, Ликург.
– А ты разве не пойдешь? – спросил я. Ликург потянул за повод; ему пришлось силой отрывать Громобоя от Недовой ладони – кончилось тем, что Нед сунул руку в карман.
– Все, – сказал Нед. – Ты знаешь, что делать.
Ликург попробовал увести Громобоя, но тот сопротивлялся, даже сделал попытку дотянуться до Неда, тогда Ликург дернул его.
– Подхлестни его малость, – сказал мне Ликург. – Пусть вспомнит, что от него теперь требуется.
Я так и сделал, и мы выехали на дорожку, и вот мы с Маквилли в третий раз на старте припали к нашим занявшим позицию четвероногим экспрессам. Конюх Маквилли наотрез отказался еще и в третий раз лететь вверх тормашками, никто не вызвался добровольцем, даже не отозвался на призыв, так что пришлось двум представителям демократии взять джутовую веревку – такими перевязывают тюки хлопка – и туго натянуть ее поперек дорожки. Этот старт был, кажется, самый удачный. С легкостью проскочив в тот раз сквозь шестидюймовую доску, Ахерон, естественно, держался теперь в шести футах от нее, а Громобой, который чуть ли не утыкался мордой в барьер, стоял смирнее коровы и, думаю, пытался высмотреть Неда в толпе, и тут стартер гаркнул «Пошел!», и веревка очутилась на земле, и в ту же секунду Ахерон и Маквилли промчались мимо нас, и Маквилли крикнул мне, можно сказать, в самое ухо: «Сейчас я тебя проучу, белый парень!» Но не успели они обогнать нас на корпус, как Громобой тоже поддал и опять чуть не касался головой колена Маквилли – мощь, ритм, все качества, только его мозгам по-прежнему было невдомек, что это – скачки. В общем, впервые – во всяком случае впервые с тех пор, как я принял в этом участие, сделался действующим лицом, – все стало похоже на настоящие скачки: две лошади на кругу, словно скрепленные болтами, но крепление немного ослабло, и мы мчимся по противоположной прямой, и наше положение по отношению друг к другу меняется с какой-то дремотной медлительностью – Ахерон вырывается вперед, и начинает казаться, что он вот-вот оторвется от нас, но тут Громобой как будто замечает разрыв и сокращает его. Это и впрямь выглядело как настоящее состязание; я слышал их рев по ту сторону барьера – тех, кто еще не знал Громобоя как следует, не знал, что он просто не желает быть в одиночестве так далеко позади, и вот уже левый поворот и выигрышная прямая первого круга, и даю тебе слово, Громобой уже искал глазами Неда, даю слово, он даже тихонько заржал – заржал, не замедляя галопа: первый раз в жизни я услышал, что конь ржет на скаку, я и не подозревал, что это возможно.
Я изо всех сил хлестнул его. Он подпрыгнул, сбился с ноги, опять перешел на галоп; мы уже подарили Маквилли два корпуса, и я снова хлестнул его, но второй круг мы все равно начали с разрывом в два корпуса, и я хлестал его до тех пор, пока просвет между ним и Ахероном не вытеснил Неда из его сознания, или того, что Громобой считал своим сознанием, и он опять не поравнялся с коленом Маквилли, покорно, безотказно, и только – этот великолепно оснащенный и организованный организм, чьи мышцы ни разу не получили сигналов от мозга или чей мозг ни разу не получил сигналов с аванпостов наблюдения и опыта, что единственная цель и единственный смысл этого безумного напряжения в том, чтобы прийти к некоему пункту первым. Теперь Маквилли нахлестывал Ахерона, так что у меня надобность в хлысте отпала: он так же не мог оторваться от Громобоя, как и отстать от него, и вот уже левый поворот, и финишная прямая, и я по-прежнему на Громобое, и Громобой по-прежнему на поле, и мне оставалось только выполнить последний пункт инструкции Неда: немного осадить его, дать Маквилли возможность обогнать нас на корпус, чтобы Громобой увидел всю дорожку до самого финиша и дальше. И конечно, Громобой увидел Неда первый. Первое, что почувствовал я, это бросок, рывок, от которого у меня хрустнули позвонки, точно он, Громобой, сбросил с себя невидимые путы или ярмо. Потом увидел Неда и я – ярдах в сорока за финишем маленькую, тщедушную, одинокую фигурку на пустой дорожке, и мы все приближались к Ахерону и Маквилли, который не переставал его нахлестывать, потом на миг мелькнуло перекошенное лицо Маквилли и тоже исчезло, потом мы промчались мимо финишного столба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
И во весь опор вперед. То есть мы с Громобоем. Я не оглянулся, не мог еще оглянуться, и не тогда, а только потом узнал, что произошло. Рассказывали, что Ахерон не пытался перепрыгнуть через барьер, он просто сперва встал на дыбы, а потом проскочил сквозь него в крутящемся смерче белых щепок, но удержался на ногах и, обезумев, не разбирая дороги, помчался по выгону, и зрители бросились врассыпную, пока Маквилли не удалось повернуть его; и еще рассказывали, что Маквилли заставлял его, словно гунтера, взять барьер (возвращаться к проломленной дыре было поздно, мы, то есть Громобой скакал далеко впереди). Но Ахерон не пожелал и вместо этого на предельной скорости понесся вдоль барьера, но с его внешней стороны, и зрители голосили и выскакивали у него из-под копыт, как лягушки, меж тем как он создавал то ли новую дорожку, то ли прецедент. И тут я снова услышал его: он – они – Маквилли с Ахероном быстро догоняли нас, хотя и по ту сторону барьера; Громобой, теперь единоличный обладатель поля, шел своим всегдашним ритмичным галопом, и была в нем мощь, был полный запас сил, только ему еще не приходило в голову, что неплохо бы поспешить; и вот уже Ахерон, который проскакал ярдов пятьдесят лишних и до финиша должен будет проскакать еще столько же лишних, идет вровень с нами по прямой за барьером, и мы уже в левом повороте, и я просто вижу, как, доведенный до последней крайности, Маквилли лихорадочно пытается в считанные секунды решить – то ли ему круто повернуть Ахерона и через им же проложенную дыру попытаться вернуть его на дорожку, с риском, что тот заартачится перед грудой обломков, то ли, действуя наверняка, продолжать скачку по вновь проложенной дорожке, уже свободной от препятствий.
Как оно следует, как оно всегда бывает, победу одержал консерватизм: снова противоположная прямая (на этот раз второго круга), и поворот (опять-таки второго круга), и даже на внешней, более длинной дорожке они шли впереди, и вот уже финиш, и Ахерон по крайней мере на корпус впереди, и, помню, у меня даже мелькнула мысль, не пустить ли в ход хлыст – просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет, – и финиш все ближе, наши зрители уже вопили во всю глотку, и кто их осудит за это? Мало кому – если вообще кому-нибудь доводилось присутствовать на таких скачках, когда две лошади скачут по разные стороны барьера; вперед и вперед, и Ахерон по-прежнему на предельной скорости мчится по своей дорожке, такой же пустынной, такой же открытой ему, как дорога на небеса, и он уже обогнал нас на два корпуса, и тут мы с Громобоем финишировали, а Ахерон (ему явно нравилось идти по ту сторону барьера) начал свой третий круг, и тут Маквилли неслыханным усилием повернул его на выгон и назад, к финишу, но теперь даже ему было не догнать нас. А за нами рев зрителей, выкрики: «Не в счет!», «Нет, в счет!», «Нет, не в счет!», «Спроси у судьи!», «Спроси у Эда!», «Эд, скажи ему!» – и зрители, которых распугал Ахерон, лезли теперь через дыру на дорожку и присоединялись к толпе у финиша. Я поискал глазами Неда, даже как будто нашел его, но это был Ликург, он бежал по дорожке навстречу мне и сразу взял Громобоя под уздцы и повернул. – Пошли, – сказал он. – Можно передохнуть. Ему надо остыть. Мистер Маккаслин сказал – отвести его вон туда, под акации, где стоит двуколка, там ему будет спокойно и мы разотрем его. – Но я попытался остановить Громобоя.
– Что случилось? – спросил я. – Будет этот заезд считаться? Мы же выиграли, верно? Первые пришли к финишу, а они просто его обогнули. Слушай, – сказал я, – ты его отведешь, а я пойду и узнаю.
– Говорю тебе, нет, – сказал Ликург. Они с Громобоем уже шли рысцой. – Мистер Маккаслин тебе тоже не велел оставаться здесь. Велел нам с тобой быть при коне, приготовить его – до следующего заезда меньше часа осталось, и уж его-то мы должны выиграть, потому что если этот нам не зачтут, так следующий кровь из носу, а нам надо выиграть. – Дорожка кончилась. Ликург поднял перекладину, и мы направились к купе акаций ярдах в двухстах от круга. Я уже видел двуколку дядюшки Паршема, она была привязана к одной из акаций, и все еще слышал, как орут возле судейской трибуны, и мне по-прежнему хотелось вернуться и узнать. Но Ликург и это предусмотрел: у него уже были наготове и ведра, и щетки, и тряпки, и в двуколке даже стояла маслобойка с водой, чтобы нам сразу же расседлать Громобоя и начать его обрабатывать.
Так что, до прихода Неда, первую информацию о том, что произошло (и продолжало происходить) я получил из вторых рук – сперва от Ликурга, который мало что успел увидеть до того, как Нед отправил его за мной, потом и от других: вопли, истошные крики против и за (да, да, нашлись люди, которые все-таки поставили на Громобоя, хотя уже дважды проиграли на прошлогодних скачках или в прошлогодних заездах, называй как хочешь, и вчера в первых скачках; потому что мне было только одиннадцать, и я еще не усвоил, что нет на свете такой клячи, на которую кто-нибудь да не поставил бы – разумеется, если ей удалось доковылять до старта на своих четырех), чуть ли не рукопашная, и Нед в центре всего, вернее, средоточие всего, учтивый и спокойный, но и упорный, и настойчивый, и отбивающий все атаки.
– Да это же не скачки! Для скачек нужны хотя бы две лошади, а тут одна вовсе даже и не по дорожке скакала.
И Нед:
– Нет, сэр. В правилах не сказано, сколько лошадей. В них только об одной лошади сказано, – что ежели она нарушений не сделала, и все время скакала вперед, и жокей с нее не сверзился, и она пришла первая к финишу, считать ее победительницей.
– Вот ты и доказал, что победила вороная; она ничего не нарушила, ну, разве что двадцать футов этого барьера, и уж наверняка все время скакала вперед, я же своими глазами видел, как добрых двадцать человек, а то и больше, еле-еле у нее из-под копыт выскочили, и ты сам видел, что к финишу она пришла на целых два корпуса раньше, чем гнедая.
И Нед:
– Нет, сэр. Линия финиша пересекает дорожку только от барьера до барьера. До Миссипи она не доходит. А ежели бы доходила, ее с нынешнего утра всякие лошади пересекли, а мы о них и слыхом не слыхивали. Нет, сэр. Что говорить, с этим барахляным барьеришком неладно получилось, но мы своей лошадью были заняты, никак не могли остановиться и ждать, покуда та лошадь на дорожку воротится.
И тут внезапно на сцене появились трое пришлых – так, во всяком случае, выходило по рассказам: не трое незнакомцев, потому что один из них был сам полковник Линском и все его знали, он ведь был их соседом. Так что они, видимо, разумели, что двое других были просто его гостями, приезжими из города, или, возможно, что они были его лет и платежеспособности, тоже в сюртуках и при галстуках, и один из них взял дело в свои руки, протискался в середину толпы, которая орала вокруг Неда и растерявшихся судей и распорядителей, и сказал:
– Джентльмены, у меня есть предложение. Этот человек, – подразумевая Неда, – говорит, что его лошадь скакала согласно правилам и пришла к финишу первая. Но все мы видели, что другая лошадь скакала быстрее и лидировала у финиша. Вот тут, за мной, стоят владельцы этих скакунов: полковник Линском, ваш сосед, и мистер Вантош, который живет в Мемфисе, то есть так близко от вас, что вы и его признаете соседом, когда лучше познакомитесь. Они договорились – и я уверен, судьи одобрят их решение – считать этот раз, так сказать, условным вкладом – есть такой термин у банкиров. Вам всем приходилось иметь дело с банкирами, хотели вы того или не хотели… – говорят, он даже сделал в этом месте паузу, ждал, чтобы ему заплатили смехом – и дождался, – и знаете, что они для всего придумали названия.
– И со всего дерут проценты, – сказал кто-то из толпы, и тут приезжий получил смех бесплатно и сам засмеялся.
– В данном случае условный вклад означает отсрочку. Не отмену, не аннулирование, а именно отсрочку. Все ставки остаются в силе; никто не выиграл и не проиграл; вы можете увеличить сумму, или поставить сразу на обеих лошадей, или сделать вообще все, что вам заблагорассудится; ставки действительны и на следующий раз, владельцы скакунов добавляют еще по пятьдесят долларов, а победитель в следующем заезде будет признан победителем и в этом. Кто выиграет следующий раз, тот выиграет всё. Как вы смотрите на мое предложение?
Вот что я, то есть мы, то есть я и Ликург узнали позднее. Но пока что мы ничего не знали, просто ожидали, что Нед или еще кто-нибудь придет или пошлет за нами, Громобой был уже растерт и накрыт попоной, и Ликург все время проминал его, а я сидел, прислонившись к дереву и сняв ездовой носок, чтобы просохла повязка, и мне казалось, это длится часы, вечность, а потом казалось – времени вообще не существует, оно не то куда-то провалилось, не то спрессовалось. Потом появился Нед, он шел очень быстро. Я говорил тебе, как ужасно он выглядел сегодня утром, но в этом отчасти была виновата его одежда. Сейчас он уже был в чистой (приблизительно) рубахе, брюки тоже имели приличный вид. Но на этот раз дело, очевидно, было не в его одежде, даже если бы она все еще была грязной. Дело было в его физиономии. Он выглядел так, как если бы без всякой подготовки оказался лицом к лицу не с каким-то там простеньким, невинным привидением, а с самой Судьбой, но Судьба при этом сказала ему: Успокойся. Ты мне потребуешься только минут через тридцать – сорок. К этому времени будь готов, а пока успокойся и занимайся своими делами. Но мне – нам – Нед времени не дал. Подошел к двуколке, вынул свой черный сюртук и, надевая его, сказал:
– Устроили условный вклад – они это так называют. Это значит – кто проиграет следующий раз, тот все проиграет. Собери его. – Но Ликург уже успел снять попону, мы управились очень быстро. Потом меня подсадили, Нед стал у головы Громобоя, одной рукой держа повод, другой шаря в кармане сюртука. – На этот раз тебе будет легче. Вчера мы его немного поманили, а сегодня ты здорово его надул. Так что теперь его уже нельзя обманывать. Но это все равно. Обманывать и не придется. Дальше мое дело. А ты знай одно: усиди на нем до финиша. Не упади – других забот у тебя нет. Не давай ему сойти е поля ж не надай. Помни, чему он научил тебя в понедельник. Когда он будет кончать первый круг и прежде, чем начнет прикидывать, где заприметил меня в понедельник, огрей его хлыстом. И пусть себе скачет. О другом коне не думай, далеко ли он или близко и что делает. Занимайся своим – и все. Запомнил?
– Да, – сказал я.
– Ладно. И еще одно затверди: когда войдешь в поворот на финишную прямую, тебе надо знать, понимаешь, не думать, а знать, что Громобой видит всю дорожку до самого конца. Когда придешь к финишу, сам все поймешь. А до тех пор не гадай, видит он или нет, не пора ли ему уже увидеть – тебе надо знать, что видит до самого финиша и еще дальше. Ежели тот кань будет впереди тебя, поставь Громобоя ближе к полевой стороне, сделай так, чтобы никто не загораживал ему дорожку до самого финиша и еще дальше. Не бойся, что потеряешь дистанцию: тебе надо одно – так поставить Громобоя, чтобы он видел все, что впереди. – Теперь он вынул руку из сюртука, и опять Громобой присосался к его ладони, и опять до меня донесся слабый тонкий запах, который я впервые учуял в понедельник, на выгоне у дядюшки Паршема, запах, который я, да и любой другой, должен был бы сразу узнать и узнал бы, будь у меня время на узнавание. – Запомнил?
– Да, – сказал я.
– Тогда все, – сказал он. – Веди его, Ликург.
– А ты разве не пойдешь? – спросил я. Ликург потянул за повод; ему пришлось силой отрывать Громобоя от Недовой ладони – кончилось тем, что Нед сунул руку в карман.
– Все, – сказал Нед. – Ты знаешь, что делать.
Ликург попробовал увести Громобоя, но тот сопротивлялся, даже сделал попытку дотянуться до Неда, тогда Ликург дернул его.
– Подхлестни его малость, – сказал мне Ликург. – Пусть вспомнит, что от него теперь требуется.
Я так и сделал, и мы выехали на дорожку, и вот мы с Маквилли в третий раз на старте припали к нашим занявшим позицию четвероногим экспрессам. Конюх Маквилли наотрез отказался еще и в третий раз лететь вверх тормашками, никто не вызвался добровольцем, даже не отозвался на призыв, так что пришлось двум представителям демократии взять джутовую веревку – такими перевязывают тюки хлопка – и туго натянуть ее поперек дорожки. Этот старт был, кажется, самый удачный. С легкостью проскочив в тот раз сквозь шестидюймовую доску, Ахерон, естественно, держался теперь в шести футах от нее, а Громобой, который чуть ли не утыкался мордой в барьер, стоял смирнее коровы и, думаю, пытался высмотреть Неда в толпе, и тут стартер гаркнул «Пошел!», и веревка очутилась на земле, и в ту же секунду Ахерон и Маквилли промчались мимо нас, и Маквилли крикнул мне, можно сказать, в самое ухо: «Сейчас я тебя проучу, белый парень!» Но не успели они обогнать нас на корпус, как Громобой тоже поддал и опять чуть не касался головой колена Маквилли – мощь, ритм, все качества, только его мозгам по-прежнему было невдомек, что это – скачки. В общем, впервые – во всяком случае впервые с тех пор, как я принял в этом участие, сделался действующим лицом, – все стало похоже на настоящие скачки: две лошади на кругу, словно скрепленные болтами, но крепление немного ослабло, и мы мчимся по противоположной прямой, и наше положение по отношению друг к другу меняется с какой-то дремотной медлительностью – Ахерон вырывается вперед, и начинает казаться, что он вот-вот оторвется от нас, но тут Громобой как будто замечает разрыв и сокращает его. Это и впрямь выглядело как настоящее состязание; я слышал их рев по ту сторону барьера – тех, кто еще не знал Громобоя как следует, не знал, что он просто не желает быть в одиночестве так далеко позади, и вот уже левый поворот и выигрышная прямая первого круга, и даю тебе слово, Громобой уже искал глазами Неда, даю слово, он даже тихонько заржал – заржал, не замедляя галопа: первый раз в жизни я услышал, что конь ржет на скаку, я и не подозревал, что это возможно.
Я изо всех сил хлестнул его. Он подпрыгнул, сбился с ноги, опять перешел на галоп; мы уже подарили Маквилли два корпуса, и я снова хлестнул его, но второй круг мы все равно начали с разрывом в два корпуса, и я хлестал его до тех пор, пока просвет между ним и Ахероном не вытеснил Неда из его сознания, или того, что Громобой считал своим сознанием, и он опять не поравнялся с коленом Маквилли, покорно, безотказно, и только – этот великолепно оснащенный и организованный организм, чьи мышцы ни разу не получили сигналов от мозга или чей мозг ни разу не получил сигналов с аванпостов наблюдения и опыта, что единственная цель и единственный смысл этого безумного напряжения в том, чтобы прийти к некоему пункту первым. Теперь Маквилли нахлестывал Ахерона, так что у меня надобность в хлысте отпала: он так же не мог оторваться от Громобоя, как и отстать от него, и вот уже левый поворот, и финишная прямая, и я по-прежнему на Громобое, и Громобой по-прежнему на поле, и мне оставалось только выполнить последний пункт инструкции Неда: немного осадить его, дать Маквилли возможность обогнать нас на корпус, чтобы Громобой увидел всю дорожку до самого финиша и дальше. И конечно, Громобой увидел Неда первый. Первое, что почувствовал я, это бросок, рывок, от которого у меня хрустнули позвонки, точно он, Громобой, сбросил с себя невидимые путы или ярмо. Потом увидел Неда и я – ярдах в сорока за финишем маленькую, тщедушную, одинокую фигурку на пустой дорожке, и мы все приближались к Ахерону и Маквилли, который не переставал его нахлестывать, потом на миг мелькнуло перекошенное лицо Маквилли и тоже исчезло, потом мы промчались мимо финишного столба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33