Соединившись в нестройную лаву, степные наездники намеревались атаковать строящуюся пехоту чужеземцев. Но с кораблей ударили катапульты и засыпали конницу убийственным градом камней, заставив ее отступить в степь с потерями.
Войско строилось в колонны. На берег переправили тяжелые скифские телеги, на которых устанавливали камнеметы. В телеги впрягались воины и рабы. Предполагалось заменить их быками в первом селении скифов-пахарей. Каждый воин имел при себе небольшой запас продовольствия, взятого из корабельных трюмов. Херсонесцы смогли выдать им лишь небольшое количество вина, втайне сохраненного советом полиса на последний случай.
Начал бесшумно падать влажный снег, земля стала скользкой. Южане зябко вздрагивали, нервно позевывали и поводили плечами. Многие из них никогда не видели скифской земли и сейчас с невеселым чувством смотрели на неприветливые, унылые холмы, черные с белыми пятнами снега. Под ногами чавкала грязь и хрустели стебли увядшей полыни.
– Воины! – обратился к войску Диофант. – Вы ступили на скифскую землю! Пройдем по ней огнем и мечом!.. Через два дня мы проломим ворота Неаполя и разграбим его дотла!..
Упоминание о грабеже вызвало оживление. Жажда добычи являлась одной из главных движущих сил войны. Каждый воин, идя в бой, надеялся грабежом вознаградить себя за опасный труд. Обещание стратега расправило морщины на лицах тех, кто считал себя обиженным в Херсонесе.
Поход начался.
Как только стройные колонны гоплитов углубились в степь настолько, что горделивые флаги на мачтах триер перестали быть видимыми, опять показались отряды скифских всадников. Они галопировали вокруг понтийского войска, кружились подобно докучливым слепням около неповоротливого вола.
– Папай! Папай! – слышался их воинственный клич.
Понтийцы грозили им кулаками и смеялись. Для них было очевидно, что варвары слишком слабы, чтобы напасть на них, первоклассных пехотинцев Малой Азии, достойных соперников римских легионеров.
Поход обещал быть чем-то вроде карательной экспедиции против бедного пастушеского племени, какие нередко предпринимались Понтом против горцев Малоазийского Тавра и Каппадокии.
2
В Неаполе уже знали о вторжении понтийцев в пределы скифских просторов. По направлению их марша можно было судить, что Диофант ставит целью своего похода захват главных городов Скифии.
Раданфир не снимал с себя доспехов, проявляя неутомимую деятельность. Направлял отряды навстречу вражеской рати, сколачивал мощный отряд из князей и богатырей, одетых в непробиваемые катафракты. На площади Неаполя кишмя кишели ратные люди, дымили костры, топтались у коновязей сотни лошадей. Одни приезжали, другие спешно покидали город, кричали, ругались, пели песни. Тут же у костров строгали стрелы, точили акинаки и секиры, починяли конскую сбрую. Против царского дворца накопилось немало навозу и мусору. Его никто не убирал. Время наступило горячее.
Спешно отстраивались башни на стенах города, мастера обивали ворота города медными листами. Но меди хватило лишь на половину одной дубовой створки. Рыли вокруг стен рвы, вбивали колья. Ждали осады.
Палак хандрил после неудачной осады Херсонеса, не выходил из своих покоев, не принимал никого, кроме самых близких людей. С Раданфиром и Фарзоем спустился в подвал, где в их присутствии каменщики вновь замуровали вход в сокровищницу Скилура, уже изрядно обедневшую.
Царь стоял, заложив руки за спину. Словно жалуясь, сказал своим друзьям:
– Смотрите, сколь тревожна жизнь царя, отвечающего перед богами за судьбу своего народа!.. Вчера греки трепетали перед моими ратями, сегодня я прячу от них свое достояние. Но не потому, что опять собираюсь оставить город отца моего в руках врага, а думая, что могу пасть в битве… Хочу, чтобы все скопленное здесь досталось не случайным жадным людям, но тому, кто займет мое место.
Раданфир, а за ним и Фарзой упали на колени.
– Что ты говоришь, великий царь! Не ты падешь на поле битвы, но враги твои! Ты силен и могуществен!.. Неаполь мы отстоим, на твоем престоле не быть никому другому, кроме тебя, царствуй на радость народу и на страх врагам много-много лет!
Так сказал с чувством Раданфир. В его глазах отражалось столько преданности и любви, что сам царь прослезился.
– Знаю, друзья мои, что вы преданы мне и готовы умереть за меня! Но сами видите, что сильный враг устремился к сердцу нашей родины! Если мы не сможем замедлить движение Диофанта на Неаполь, то через день он займет Хаб, а через два – обложит Неаполь.
– Мы остановим понтийцев, государь!..
– У нас достаточно сил, чтобы задержать иноземцев!..
– Мы сильны, друзья мои, но мы не готовы к решительному сражению. Нам потребуется не менее двух недель для подготовки… Опасаюсь измены некоторых князей…
– Народ не изменит, Палак-сай! – отозвался Фарзой. – А среди князей если и есть скрытые изменники, то покажи на них!.. Изменники умрут! А народ не изменит!
Палак вздохнул.
– Да, народ не изменит, – в раздумье ответил он, – да не в моей руке он, а на поводу у князей своих!.. Кроме того, я не хочу давать решительного сражения Диофанту до подхода Тасия с войском. Таков наш уговор с ним. Значит, нужно стрелометанием замедлять движение врага, по примеру наших предков. Утомлять и ослаблять его… Лучники беспокоят врага?
– Беспокоят, Палак-сай, – ответил Раданфир, – но разреши сказать.
– Говори.
– Лучникам не задержать Диофантова войска. Надо ударить на него лавой! Отряд катафрактариев готов. Разреши мне возглавить его. Мы ударим по врагу и остановим его или… погибнем!
– Гибнуть не надо, ты мне нужен.
Стена была замурована и забелена. Все следы работы тщательно уничтожены. Каменщики принесли клятву молчания и стали собирать лопаты и деревянные ведра с водою и глиной. Царь отпустил их.
– Пойдемте наверх, там поговорим!
Сутулясь как старик, Палак пошел вверх по каменной лестнице. Князья следовали за ним в молчании. Фарзой в душе изумлялся душевной немощи царя. Он не узнавал Палака, умевшего казаться таким самоуверенным и гордым, а теперь потерявшего вдруг две трети своей царственности, впавшего в явное уныние.
– Разреши мне, Палак-сай, ехать с Раданфиром против Диофанта! – порывисто сказал он, загораясь воинственной страстью.
– Нет, Фарзой, ты будешь пока около меня!
Во дворце стало холодно и неуютно. Ветер раскачивал тяжелые занавесы. Под потолками на черных балках дремали голуби. Голые фигуры эллинских богов, что стояли по углам, казалось, ежились от озноба.
Проходя мимо женских покоев, Палак приостановился и незаметно заглянул через разрез занавеса. У огромного очага на медвежьих шкурах сидела царица, окруженная девушками. Девушки вышивали красными и желтыми нитками на белых замшевых шкурках. Ирана колола орехи и подавала царице ядра прямо в рот. Опия с рассеянным видом жевала ореховую мякоть и смотрела в огонь. Ирана рассказывала сказку, которая больше развлекала девушек, чем царицу.
Палак осторожно раздвинул полы занавеса и приблизил ухо, чтобы лучше слышать. На его лице отразилось любопытство, брови поднялись, губы по-мальчишески выпятились вперед. Сейчас он показался Фарзою таким же, как много лет назад, когда все они были юны и беззаботны. Царь с жадностью вслушивался в слова сказки, произносимые Ираной так отчетливо, что князья, стоя позади царя, хорошо слышали их.
– Это случилось на далеких южных островах, – говорила Ирана низким грудным голосом, – среди синего моря, где есть обычай бить рыбу копьем, когда она идет огромными стадами метать икру в реки, впадающие в море. Мой дед был мореплавателем и один раз в году посещал эти острова. Тамошние вожди и старые люди знали его и уважали. Он привозил им наконечники копий и яркие ткани, а взамен получал жемчуг, орехи величиной с голову ребенка и перья невиданных птиц… Дед любил бывать с рыбаками того островного племени на охоте и рыбной ловле. Так случилось и в тот раз, о котором я хочу рассказать…
Палак осторожно перевел дыхание и еще более внимательно прислушался.
– Они вышли в устье реки на длинных лодках, сшитых из коры огромных деревьев, и начали бить рыбу копьями, как я уже говорила. Мой дед и старшина острова Ломо находились в одном челноке. Вдруг дед увидел сквозь водную рябь огромную рыбу и замахнулся, намереваясь поразить ее копьем. Но Ломо поспешно удержал его руку и сотворил заклинание. «Не надо, не надо», – испуганно прошептал он. «Почему? – удивился дед. – Ведь рыбина-то какая большая! Жаль отпустить!» – «Не жалей!.. Скажи, ты хорошо видел ее середину?» – «Нет, зато я разглядел ее голову и хвост».
Ломо вторично прошептал заклинание и потер лоб амулетом, что висел у него на шее. «Потом, – еще тише прошептал он, – вечером, я расскажу тебе все. Эта рыба – вовсе не рыба, а сам Вурругура». Так они называют дедушку водяного, того самого, которого эллины кличут Посейдоном, а у скифов он носит имя Фагимасад…
Палак повернул голову и в восхищении прошептал:
– Она умеет интересно рассказывать, эта рабыня! Откуда она родом? Как ее звать?
– Это Ирана, – ответил Раданфир, потом неуверенно добавил: – Она родилась и выросла где-то за Гирканским морем, кажется в Сузиане.
– Это южнее Мидии, – пояснил шепотом Фарзой, – там, где реки Тигр и Эль-Фрато впадают в южное море…
– Ты что же, был там? – изумился Раданфир.
– Нет, я читал о тех краях в книгах Тимосфена и Тимагета!
– Тсс… друзья, помолчите, я хочу дослушать рассказ.
Ирана продолжала:
– Вечером у костра, после сытного ужина, рыбаки разлеглись на плащах и положили во рты жевательный корень. Все приготовились слушать рассказ старшины.
«Так вот, – начал Ломо, – Вурругура хитер и злобен, он опутывает своей бородой ноги пловцов, он заставляет людей крючиться в холодной воде, и много других уловок знает Вурругура, что значит – Топилец! Он умеет прикидываться рыбой, только узнать его легко: такая рыба имеет голову и хвост, но не имеет тела!»
«Чем же связаны голова и хвост?»
«А я откуда знаю! Но это так, ты сам видел! Так вот, однажды, давным-давно, человек нашего племени по имени Ало со своей женой били копьями рыбу, так же как мы сегодня. Они стояли на камнях рядом. Муж выкидывал рыбу копьем из воды, а жена складывала ее в корзину. Вдруг Ало говорит: «Вон плывет огромная рыба, только середину ее я не могу разглядеть». Жена человека, как все женщины, была немножко колдунья. Она поспешно удержала его руку и сказала в страхе: «Не тронь эту рыбу!» Но муж только засмеялся в ответ, не понимая, почему он должен отпустить такую крупную добычу. Оттолкнув жену, неразумный человек ударил странную рыбу копьем. Ай, какой неразумный был этот человек!»
«Ай, ай!» – повторили рыбаки, качая головами.
Рыба ушла вглубь и унесла с собою копье.
Вечером, в такое время, как сейчас, жена и муж поужинали и стали собирать сухую траву для ложа. Жена сказала: «Ты не послушал меня и ударил рыбу копьем. Ты сделал очень худо! Вурругура не прощает тем, кто бросает в него копьем!» – «Что же мне делать?» – спросил муж в страхе, ибо он, как и все мужчины, был храбр только днем.
Жена приказала ему принести обрубок дерева, что Ало и исполнил. Он с удивлением смотрел, как она положила чурбан на ложе из сухих листьев, а потом сняла с мужа плащ и окутала им дерево так, что оно стало походить на спящего человека. Сама легла рядом. «А ты, – сказала она мужу, – залезай на дерево и не спи. Привяжи себя к стволу, чтобы не упасть».
Человек вскарабкался на дерево и привязал себя к стволу и ветвям.
Ночью, когда кричит сова и духи ночи ходят всюду, стремясь сделать людям зло, взошла луна. И вышел из темной реки Вурругура. Он был страшен, волосат и с рогами. Его глаза горели, как две луны, а зубы белели, подобно обглоданным ребрам быка. Ало так испугался, что потерял силу в руках и ногах. Он упал бы на землю, но веревки держали его.
Вурругура шел к тому месту, где спала жена опрометчивого рыбака. В лапах он нес то самое копье, которым Ало колол рыбу и которое так неосторожно метнул в него. Водяной подошел к спящим и, приняв чурбан за человека, ударил его копьем с такой страшной силой, что наконечник прошел дерево насквозь и углубился на два локтя в землю. После этого водяной с довольным урчанием ушел обратно в реку.
Утром жена сняла мужа с дерева окоченевшего, потерявшего сознание. Он остался жив, но навсегда потерял способность говорить и охотиться.
«С тех пор, – закончил Ломо свой рассказ, – наше племя боится раздражать Вурругуру-Топильца!.. Так ли я говорю, воины?»
«Истинно так!» – подтвердили присутствующие в один голос.
Эту сказку, а вернее быль, – заключила Ирана, – мне рассказал сам дед, и в ней все верно. Есть много духов вокруг нас, добрых и злых, но если знать, чего они не любят и никогда не раздражать их, они не принесут зла.
Ветер дохнул в амбразуру окна, огонь пыхнул в очаге, на миг осветив все углы горницы, где сидела царица. Девушки испуганно зашептали и стали жаться одна к другой.
– Интересный рассказ, – отозвалась Опия, вздыхая. – В нем говорится, что нельзя идти против тайных сил, против духов, которые сильнее нас, людей, сильнее царей и их ратей…
Раданфир забеспокоился, предчувствуя, что царица скажет неладное.
– Пойдем, государь, – зашептал он, – рассказ Ираны окончен. Пусть царица отдыхает со своими девушками.
Палак сделал отрицательный жест, продолжая прислушиваться к словам Опии. Та продолжала:
– Вот я верю, что только херсонесская Дева может прогнать мою печаль и наградить ребенком. Палак обещал мне, что я скоро смогу поклониться Деве, но боги к нему самому оказались неблагосклонны. Херсонес опять устоял, как и в прошлом году, опять прибыли чужеземные войска из-за моря, и все, что было тогда, хочет вновь повториться. Может, и нам, по примеру прошлого года, придется бежать в степь и жить там в холодной юрте и питаться кислым молоком.
– Что ты, госпожа! – порывисто ответила Ирана. – Наш царь победит!
– Нет, – Опия печально покачала головою, – я верю Никии, она лучше умеет проникать в тайну будущего, чем Тойлак с его жрецами. Видно, в самом деле счастье Палака на востоке, только он, подобно человеку Ало из твоей сказки, не захотел послушать тех, кто знает это, и пошел наперекор судьбе… А судьба – тот же Вурругура. О горе!.. Она не любит, когда ей перечат!..
Суеверная и впечатлительная Опия не могла скрыть мрачных предчувствий. Мысль о поклонении херсонесскому кумиру захватила ее целиком. Теперь ей казалось, что она не будет счастлива до тех пор, пока не выполнит указаний битии и не преклонит колени в храме Девы.
Царь сблизил руками полы занавеса и бесшумно пошел прочь, сопровождаемый друзьями.
Верные князья сидели на кошмах и при свете каганцов тянули из бронзовых чаш самодельную брагу. Запасы греческих вин кончились. Ячменная брага и кумыс вновь стали подаваться за царским столом, как и в далекие времена Атея.
Увидев царя, князья лениво поднялись на ноги.
Палак вошел прямой и статный, с горделивым и самоуверенным видом. Только таким он показывался своим воеводам и народу. Никто, кроме ближайших друзей, не должен был знать о печалях и опасениях владыки.
– Что я слышу? – весело воскликнул он. – Будто за стеной кони ржут, зовут нас в набег!
– То не кони, великий царь, – отозвался Ахансак, разглаживая ладонями необъятный живот, – то в брюхе у нас бурчит… А все от браги этой. Вздувает нутро, проклятая!
Царь, а за ним все присутствующие рассмеялись.
– Поезжайте в степь навстречу Диофанту! – гаркнул полным голосом Раданфир. – Там растрясете ваши утробы. Вы, как застоявшиеся жеребцы, отяжелели!
Палак поднял голову и, смотря в темное окно, добавил:
– Что верно, то верно. Надевайте катафракты – да на коней! Собирай, Раданфир, свою боевую драгону и покажи понтийцу, чего стоят сколотские витязи в сомкнутом строю!
Князья оживились и ответили боевым кличем. Царь продолжал:
– А кто хочет пить греческое вино, тот должен хорошо бить греков! Побьем понтийцев, захватим Херсонес и опять будем пить красное вино, которое веселит сердце и не распирает брюхо!.. Пусть слабые женщины дрожат от страха и слушают карканье старых битий. Мы, воины, верим только в звон наших мечей… Мы победим!
– Победим! – отозвались князья.
3
Все новые отряды конных лучников скакали навстречу понтийскому войску. Прыскали залпами стрел в плотные ряды врагов. Скифы умели стрелять с седла на всем скаку, причем били с завидной меткостью. Лучники вели себя дерзко, этому способствовало отсутствие конницы у Диофанта. Кучка воевод и отряд херсонесцев, сидевших на конях, не могли идти в счет.
Наездники заметили, что панцири понтийцев защищают грудь и спину. Ноги остаются незащищенными. Стрелы стали падать ниже, и скоро десятки понтийских солдат вышли из строя, получив ранения в бедра и голени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Войско строилось в колонны. На берег переправили тяжелые скифские телеги, на которых устанавливали камнеметы. В телеги впрягались воины и рабы. Предполагалось заменить их быками в первом селении скифов-пахарей. Каждый воин имел при себе небольшой запас продовольствия, взятого из корабельных трюмов. Херсонесцы смогли выдать им лишь небольшое количество вина, втайне сохраненного советом полиса на последний случай.
Начал бесшумно падать влажный снег, земля стала скользкой. Южане зябко вздрагивали, нервно позевывали и поводили плечами. Многие из них никогда не видели скифской земли и сейчас с невеселым чувством смотрели на неприветливые, унылые холмы, черные с белыми пятнами снега. Под ногами чавкала грязь и хрустели стебли увядшей полыни.
– Воины! – обратился к войску Диофант. – Вы ступили на скифскую землю! Пройдем по ней огнем и мечом!.. Через два дня мы проломим ворота Неаполя и разграбим его дотла!..
Упоминание о грабеже вызвало оживление. Жажда добычи являлась одной из главных движущих сил войны. Каждый воин, идя в бой, надеялся грабежом вознаградить себя за опасный труд. Обещание стратега расправило морщины на лицах тех, кто считал себя обиженным в Херсонесе.
Поход начался.
Как только стройные колонны гоплитов углубились в степь настолько, что горделивые флаги на мачтах триер перестали быть видимыми, опять показались отряды скифских всадников. Они галопировали вокруг понтийского войска, кружились подобно докучливым слепням около неповоротливого вола.
– Папай! Папай! – слышался их воинственный клич.
Понтийцы грозили им кулаками и смеялись. Для них было очевидно, что варвары слишком слабы, чтобы напасть на них, первоклассных пехотинцев Малой Азии, достойных соперников римских легионеров.
Поход обещал быть чем-то вроде карательной экспедиции против бедного пастушеского племени, какие нередко предпринимались Понтом против горцев Малоазийского Тавра и Каппадокии.
2
В Неаполе уже знали о вторжении понтийцев в пределы скифских просторов. По направлению их марша можно было судить, что Диофант ставит целью своего похода захват главных городов Скифии.
Раданфир не снимал с себя доспехов, проявляя неутомимую деятельность. Направлял отряды навстречу вражеской рати, сколачивал мощный отряд из князей и богатырей, одетых в непробиваемые катафракты. На площади Неаполя кишмя кишели ратные люди, дымили костры, топтались у коновязей сотни лошадей. Одни приезжали, другие спешно покидали город, кричали, ругались, пели песни. Тут же у костров строгали стрелы, точили акинаки и секиры, починяли конскую сбрую. Против царского дворца накопилось немало навозу и мусору. Его никто не убирал. Время наступило горячее.
Спешно отстраивались башни на стенах города, мастера обивали ворота города медными листами. Но меди хватило лишь на половину одной дубовой створки. Рыли вокруг стен рвы, вбивали колья. Ждали осады.
Палак хандрил после неудачной осады Херсонеса, не выходил из своих покоев, не принимал никого, кроме самых близких людей. С Раданфиром и Фарзоем спустился в подвал, где в их присутствии каменщики вновь замуровали вход в сокровищницу Скилура, уже изрядно обедневшую.
Царь стоял, заложив руки за спину. Словно жалуясь, сказал своим друзьям:
– Смотрите, сколь тревожна жизнь царя, отвечающего перед богами за судьбу своего народа!.. Вчера греки трепетали перед моими ратями, сегодня я прячу от них свое достояние. Но не потому, что опять собираюсь оставить город отца моего в руках врага, а думая, что могу пасть в битве… Хочу, чтобы все скопленное здесь досталось не случайным жадным людям, но тому, кто займет мое место.
Раданфир, а за ним и Фарзой упали на колени.
– Что ты говоришь, великий царь! Не ты падешь на поле битвы, но враги твои! Ты силен и могуществен!.. Неаполь мы отстоим, на твоем престоле не быть никому другому, кроме тебя, царствуй на радость народу и на страх врагам много-много лет!
Так сказал с чувством Раданфир. В его глазах отражалось столько преданности и любви, что сам царь прослезился.
– Знаю, друзья мои, что вы преданы мне и готовы умереть за меня! Но сами видите, что сильный враг устремился к сердцу нашей родины! Если мы не сможем замедлить движение Диофанта на Неаполь, то через день он займет Хаб, а через два – обложит Неаполь.
– Мы остановим понтийцев, государь!..
– У нас достаточно сил, чтобы задержать иноземцев!..
– Мы сильны, друзья мои, но мы не готовы к решительному сражению. Нам потребуется не менее двух недель для подготовки… Опасаюсь измены некоторых князей…
– Народ не изменит, Палак-сай! – отозвался Фарзой. – А среди князей если и есть скрытые изменники, то покажи на них!.. Изменники умрут! А народ не изменит!
Палак вздохнул.
– Да, народ не изменит, – в раздумье ответил он, – да не в моей руке он, а на поводу у князей своих!.. Кроме того, я не хочу давать решительного сражения Диофанту до подхода Тасия с войском. Таков наш уговор с ним. Значит, нужно стрелометанием замедлять движение врага, по примеру наших предков. Утомлять и ослаблять его… Лучники беспокоят врага?
– Беспокоят, Палак-сай, – ответил Раданфир, – но разреши сказать.
– Говори.
– Лучникам не задержать Диофантова войска. Надо ударить на него лавой! Отряд катафрактариев готов. Разреши мне возглавить его. Мы ударим по врагу и остановим его или… погибнем!
– Гибнуть не надо, ты мне нужен.
Стена была замурована и забелена. Все следы работы тщательно уничтожены. Каменщики принесли клятву молчания и стали собирать лопаты и деревянные ведра с водою и глиной. Царь отпустил их.
– Пойдемте наверх, там поговорим!
Сутулясь как старик, Палак пошел вверх по каменной лестнице. Князья следовали за ним в молчании. Фарзой в душе изумлялся душевной немощи царя. Он не узнавал Палака, умевшего казаться таким самоуверенным и гордым, а теперь потерявшего вдруг две трети своей царственности, впавшего в явное уныние.
– Разреши мне, Палак-сай, ехать с Раданфиром против Диофанта! – порывисто сказал он, загораясь воинственной страстью.
– Нет, Фарзой, ты будешь пока около меня!
Во дворце стало холодно и неуютно. Ветер раскачивал тяжелые занавесы. Под потолками на черных балках дремали голуби. Голые фигуры эллинских богов, что стояли по углам, казалось, ежились от озноба.
Проходя мимо женских покоев, Палак приостановился и незаметно заглянул через разрез занавеса. У огромного очага на медвежьих шкурах сидела царица, окруженная девушками. Девушки вышивали красными и желтыми нитками на белых замшевых шкурках. Ирана колола орехи и подавала царице ядра прямо в рот. Опия с рассеянным видом жевала ореховую мякоть и смотрела в огонь. Ирана рассказывала сказку, которая больше развлекала девушек, чем царицу.
Палак осторожно раздвинул полы занавеса и приблизил ухо, чтобы лучше слышать. На его лице отразилось любопытство, брови поднялись, губы по-мальчишески выпятились вперед. Сейчас он показался Фарзою таким же, как много лет назад, когда все они были юны и беззаботны. Царь с жадностью вслушивался в слова сказки, произносимые Ираной так отчетливо, что князья, стоя позади царя, хорошо слышали их.
– Это случилось на далеких южных островах, – говорила Ирана низким грудным голосом, – среди синего моря, где есть обычай бить рыбу копьем, когда она идет огромными стадами метать икру в реки, впадающие в море. Мой дед был мореплавателем и один раз в году посещал эти острова. Тамошние вожди и старые люди знали его и уважали. Он привозил им наконечники копий и яркие ткани, а взамен получал жемчуг, орехи величиной с голову ребенка и перья невиданных птиц… Дед любил бывать с рыбаками того островного племени на охоте и рыбной ловле. Так случилось и в тот раз, о котором я хочу рассказать…
Палак осторожно перевел дыхание и еще более внимательно прислушался.
– Они вышли в устье реки на длинных лодках, сшитых из коры огромных деревьев, и начали бить рыбу копьями, как я уже говорила. Мой дед и старшина острова Ломо находились в одном челноке. Вдруг дед увидел сквозь водную рябь огромную рыбу и замахнулся, намереваясь поразить ее копьем. Но Ломо поспешно удержал его руку и сотворил заклинание. «Не надо, не надо», – испуганно прошептал он. «Почему? – удивился дед. – Ведь рыбина-то какая большая! Жаль отпустить!» – «Не жалей!.. Скажи, ты хорошо видел ее середину?» – «Нет, зато я разглядел ее голову и хвост».
Ломо вторично прошептал заклинание и потер лоб амулетом, что висел у него на шее. «Потом, – еще тише прошептал он, – вечером, я расскажу тебе все. Эта рыба – вовсе не рыба, а сам Вурругура». Так они называют дедушку водяного, того самого, которого эллины кличут Посейдоном, а у скифов он носит имя Фагимасад…
Палак повернул голову и в восхищении прошептал:
– Она умеет интересно рассказывать, эта рабыня! Откуда она родом? Как ее звать?
– Это Ирана, – ответил Раданфир, потом неуверенно добавил: – Она родилась и выросла где-то за Гирканским морем, кажется в Сузиане.
– Это южнее Мидии, – пояснил шепотом Фарзой, – там, где реки Тигр и Эль-Фрато впадают в южное море…
– Ты что же, был там? – изумился Раданфир.
– Нет, я читал о тех краях в книгах Тимосфена и Тимагета!
– Тсс… друзья, помолчите, я хочу дослушать рассказ.
Ирана продолжала:
– Вечером у костра, после сытного ужина, рыбаки разлеглись на плащах и положили во рты жевательный корень. Все приготовились слушать рассказ старшины.
«Так вот, – начал Ломо, – Вурругура хитер и злобен, он опутывает своей бородой ноги пловцов, он заставляет людей крючиться в холодной воде, и много других уловок знает Вурругура, что значит – Топилец! Он умеет прикидываться рыбой, только узнать его легко: такая рыба имеет голову и хвост, но не имеет тела!»
«Чем же связаны голова и хвост?»
«А я откуда знаю! Но это так, ты сам видел! Так вот, однажды, давным-давно, человек нашего племени по имени Ало со своей женой били копьями рыбу, так же как мы сегодня. Они стояли на камнях рядом. Муж выкидывал рыбу копьем из воды, а жена складывала ее в корзину. Вдруг Ало говорит: «Вон плывет огромная рыба, только середину ее я не могу разглядеть». Жена человека, как все женщины, была немножко колдунья. Она поспешно удержала его руку и сказала в страхе: «Не тронь эту рыбу!» Но муж только засмеялся в ответ, не понимая, почему он должен отпустить такую крупную добычу. Оттолкнув жену, неразумный человек ударил странную рыбу копьем. Ай, какой неразумный был этот человек!»
«Ай, ай!» – повторили рыбаки, качая головами.
Рыба ушла вглубь и унесла с собою копье.
Вечером, в такое время, как сейчас, жена и муж поужинали и стали собирать сухую траву для ложа. Жена сказала: «Ты не послушал меня и ударил рыбу копьем. Ты сделал очень худо! Вурругура не прощает тем, кто бросает в него копьем!» – «Что же мне делать?» – спросил муж в страхе, ибо он, как и все мужчины, был храбр только днем.
Жена приказала ему принести обрубок дерева, что Ало и исполнил. Он с удивлением смотрел, как она положила чурбан на ложе из сухих листьев, а потом сняла с мужа плащ и окутала им дерево так, что оно стало походить на спящего человека. Сама легла рядом. «А ты, – сказала она мужу, – залезай на дерево и не спи. Привяжи себя к стволу, чтобы не упасть».
Человек вскарабкался на дерево и привязал себя к стволу и ветвям.
Ночью, когда кричит сова и духи ночи ходят всюду, стремясь сделать людям зло, взошла луна. И вышел из темной реки Вурругура. Он был страшен, волосат и с рогами. Его глаза горели, как две луны, а зубы белели, подобно обглоданным ребрам быка. Ало так испугался, что потерял силу в руках и ногах. Он упал бы на землю, но веревки держали его.
Вурругура шел к тому месту, где спала жена опрометчивого рыбака. В лапах он нес то самое копье, которым Ало колол рыбу и которое так неосторожно метнул в него. Водяной подошел к спящим и, приняв чурбан за человека, ударил его копьем с такой страшной силой, что наконечник прошел дерево насквозь и углубился на два локтя в землю. После этого водяной с довольным урчанием ушел обратно в реку.
Утром жена сняла мужа с дерева окоченевшего, потерявшего сознание. Он остался жив, но навсегда потерял способность говорить и охотиться.
«С тех пор, – закончил Ломо свой рассказ, – наше племя боится раздражать Вурругуру-Топильца!.. Так ли я говорю, воины?»
«Истинно так!» – подтвердили присутствующие в один голос.
Эту сказку, а вернее быль, – заключила Ирана, – мне рассказал сам дед, и в ней все верно. Есть много духов вокруг нас, добрых и злых, но если знать, чего они не любят и никогда не раздражать их, они не принесут зла.
Ветер дохнул в амбразуру окна, огонь пыхнул в очаге, на миг осветив все углы горницы, где сидела царица. Девушки испуганно зашептали и стали жаться одна к другой.
– Интересный рассказ, – отозвалась Опия, вздыхая. – В нем говорится, что нельзя идти против тайных сил, против духов, которые сильнее нас, людей, сильнее царей и их ратей…
Раданфир забеспокоился, предчувствуя, что царица скажет неладное.
– Пойдем, государь, – зашептал он, – рассказ Ираны окончен. Пусть царица отдыхает со своими девушками.
Палак сделал отрицательный жест, продолжая прислушиваться к словам Опии. Та продолжала:
– Вот я верю, что только херсонесская Дева может прогнать мою печаль и наградить ребенком. Палак обещал мне, что я скоро смогу поклониться Деве, но боги к нему самому оказались неблагосклонны. Херсонес опять устоял, как и в прошлом году, опять прибыли чужеземные войска из-за моря, и все, что было тогда, хочет вновь повториться. Может, и нам, по примеру прошлого года, придется бежать в степь и жить там в холодной юрте и питаться кислым молоком.
– Что ты, госпожа! – порывисто ответила Ирана. – Наш царь победит!
– Нет, – Опия печально покачала головою, – я верю Никии, она лучше умеет проникать в тайну будущего, чем Тойлак с его жрецами. Видно, в самом деле счастье Палака на востоке, только он, подобно человеку Ало из твоей сказки, не захотел послушать тех, кто знает это, и пошел наперекор судьбе… А судьба – тот же Вурругура. О горе!.. Она не любит, когда ей перечат!..
Суеверная и впечатлительная Опия не могла скрыть мрачных предчувствий. Мысль о поклонении херсонесскому кумиру захватила ее целиком. Теперь ей казалось, что она не будет счастлива до тех пор, пока не выполнит указаний битии и не преклонит колени в храме Девы.
Царь сблизил руками полы занавеса и бесшумно пошел прочь, сопровождаемый друзьями.
Верные князья сидели на кошмах и при свете каганцов тянули из бронзовых чаш самодельную брагу. Запасы греческих вин кончились. Ячменная брага и кумыс вновь стали подаваться за царским столом, как и в далекие времена Атея.
Увидев царя, князья лениво поднялись на ноги.
Палак вошел прямой и статный, с горделивым и самоуверенным видом. Только таким он показывался своим воеводам и народу. Никто, кроме ближайших друзей, не должен был знать о печалях и опасениях владыки.
– Что я слышу? – весело воскликнул он. – Будто за стеной кони ржут, зовут нас в набег!
– То не кони, великий царь, – отозвался Ахансак, разглаживая ладонями необъятный живот, – то в брюхе у нас бурчит… А все от браги этой. Вздувает нутро, проклятая!
Царь, а за ним все присутствующие рассмеялись.
– Поезжайте в степь навстречу Диофанту! – гаркнул полным голосом Раданфир. – Там растрясете ваши утробы. Вы, как застоявшиеся жеребцы, отяжелели!
Палак поднял голову и, смотря в темное окно, добавил:
– Что верно, то верно. Надевайте катафракты – да на коней! Собирай, Раданфир, свою боевую драгону и покажи понтийцу, чего стоят сколотские витязи в сомкнутом строю!
Князья оживились и ответили боевым кличем. Царь продолжал:
– А кто хочет пить греческое вино, тот должен хорошо бить греков! Побьем понтийцев, захватим Херсонес и опять будем пить красное вино, которое веселит сердце и не распирает брюхо!.. Пусть слабые женщины дрожат от страха и слушают карканье старых битий. Мы, воины, верим только в звон наших мечей… Мы победим!
– Победим! – отозвались князья.
3
Все новые отряды конных лучников скакали навстречу понтийскому войску. Прыскали залпами стрел в плотные ряды врагов. Скифы умели стрелять с седла на всем скаку, причем били с завидной меткостью. Лучники вели себя дерзко, этому способствовало отсутствие конницы у Диофанта. Кучка воевод и отряд херсонесцев, сидевших на конях, не могли идти в счет.
Наездники заметили, что панцири понтийцев защищают грудь и спину. Ноги остаются незащищенными. Стрелы стали падать ниже, и скоро десятки понтийских солдат вышли из строя, получив ранения в бедра и голени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82