И, конечно, лучше быть подданным Митридата, полугрека и во всяком случае филэллина, чем рабом грязного скифа, доящего кобылиц и пьющего их молоко. Митридат никогда не решится отказать Херсонесу в полной элевтерии хотя бы потому, что побоится потерять доверие всех припонтийских эллинских колоний. А что мы могли бы ожидать от Палака?
– Варвары многому научились у нас и даже превзошли нас кое в чем. Они мечтают о большом царстве, где все единоязычные племена объединились бы. Царь Палак продолжает дело своего отца Скилура, но, к счастью для нас, не имеет отцовских ума и воли… Владычество скифов над Ольвией показало им, что греческие колонии вполне могут служить им и приносить доход. Они и сейчас владели бы ею, если бы их не выкурили оттуда сарматы… Увы, древняя греческая колония уже потеряла горделивый дух предков, она готова жить в услужении у варваров – вчера у скифов, сегодня у языгов. Чего доброго и Херсонес станет таким же.
– Ты забыл, что Ольвия давно потеряла чистоту эллинской крови. Она варваризовалась, ее народ более чем наполовину состоит из полускифов – миксэллинов. Не то ли и на Боспоре, который все больше становится варварским государством? Иное у нас. Херсонес сохранил дорийскую чистоту крови и языка своих граждан… Но, видно, от судьбы не уйти. И если твоя грудь защищена от стрел и копий врагов панцирем и щитом, то в назначенный час змея кусает тебя в обнаженную пяту или раб лукавый убивает в час отдыха. Это я вижу и сейчас, когда враг вот-вот появится у ворот города…
– Чистота дорийской крови не уберегла спартанцев от разложения. Что-то не верится в волшебную силу и нашей херсонесской крови… Однако подожди убиваться, Херемон, еще не все потеряно. Пока будем влачить колесницу Митридата, как влачит ее наша мать Гераклея и другие государства и народы, ибо выхода и выбора у нас нет… Без помощи Понта нам не обойтись. Митридат для нас наименьшее зло. Но это совсем не значит, что мы навсегда идем в кабалу к честолюбивому понтийцу. Запомни, Херемон, что Митридаты и Палаки всего лишь люди, а люди рождаются и умирают, тогда как вечные города, как Гераклея или Херсонес, останутся… Мы сознательно идем на временное унижение, чтобы не испытать худшего, а дальше будет видно… Но лишь слепой не видит, что впереди нас ожидают большие испытания и лишения.
Секретарь вздохнул. Херемон совсем сморщился, словно собираясь заплакать. Он живо представил свои корабли в руках скифов, все убытки, нанесенные ему нашествием степняков. Почесываясь и часто мигая глазами, он заскулил по-старчески:
– В моем колчане остались только черные камни и ни одного белого… Моя жизнь стала подобна Гипанису после впадения в него горького источника Эксампей – она тоже стала горькой от горечи того, что творится!..
6
Ханак вышел из трапезной с видом обиженного ребенка. Но сразу изменился, как только тяжелый полог, закрывавший дверь, опустился за его спиною. Он пренебрежительно фыркнул, потом на мгновение задумался. Соображая что-то, остановил взгляд на телохранителе Херемона.
Будин сидел на дубовой скамье и, казалось, весь ушел в свои мысли.
Губы молодого раба насмешливо дрогнули. Он с издевкой оглядел тяжеловесную фигуру своего собрата по неволе, наклонил голову вправо, потом влево. В его движениях было что-то наигранно вызывающее. Он кривлялся, строил гримасы, как базарный мим. Однако красота его похожего на девичье лица, белизна тонких рук и яркая одежда были как бы рассчитаны на привлечение внимания окружающих и отнюдь не отталкивали. Он воплощал в себе всю пленительность юноши-подростка, женственного и развращенного ласками хозяина-грека. Многие предлагали Дамасиклу хорошую цену за приятного раба, но тот усмехался в серебряную бороду и отрицательно качал головой.
– Нет, – отвечал он, – Ханак воспитанный и умный мальчик… Он нужен мне.
Покупатели понимающе улыбались и отходили прочь.
Будин не замечал эволюций раба-баловня. Его мысли были далеко на севере, среди дубовых и сосновых лесов родины, что оставлена давно и навсегда.
Ханак угадал его мысли. Следуя какому-то скрытому плану, он принялся задирать Будина.
– Я знаю о чем ты думаешь, Будин. Ты все вспоминаешь запах вонючего гелонского болота, где водятся выдры с квадратными мордами и бобры с хвостами рыб. Ты не взял бы амфоры с хиосским вином взамен удовольствия понюхать болото… Представляю, как оно гадко пахнет! Фа!
Он сморщил нос и обнажил два ряда острых белых зубов.
Будин, словно очнувшись, но еще полностью не придя в себя, направил на него невидящий взор. Постепенно лицо его стало осмысленным. Он вздохнул.
– Это ты, Ханак, – сказал он спокойно, – твой язык острее веретена, но руки не знают, что такое меч…
– Меч? А зачем он мне?
– Верно, он не нужен тебе. Ты вырос в покоях своего господина, не знал свободы и не боролся за нее.
– Свободы?.. – Какая-то странная тень набежала на лицо юноши, но он мгновенно стряхнул ее. – Ты говоришь о свободе, хотя совет и народ запрещают рабам даже упоминать о ней под страхом наказаний… Скажи: разве я не свободен? Ведь я иду куда хочу, делаю что мне нравится! И никогда не променял бы дом своего господина на какое-то вонючее болото!.. Скажи: правда, что в Гелонии едят вшей?.. Греки называют жителей Гелонии фтейрофагами – вшеедами!
– Ты уже спрашивал меня об этом и хорошо знаешь, что это выдумка досужих эллинов.
– Ага, выдумка! А жаль!.. Твой хозяин только что жаловался, что от тоски на него напали вши, и я хотел предложить тебе лакомое блюдо.
Ханак рассмеялся бесшумным смехом, закрывая рот рукой и изгибаясь всем телом. При этом с удовлетворением заметил, что Будин сделал жест неудовольствия и нахмурился.
– А знаешь, Будин, твоего хозяина в насмешку зовут «рифейским грифом, стерегущим золото»… Сейчас я понял смысл этой шутки. Его золото – твоя рыжая голова! Хо-хо-хо! Клянусь Девой! Ведь ты, раб, и есть его настоящее золото! Без тебя он не более чем полусумасшедший старик, которому место на краю рыночной площади, там, где прохожие бросают объедки пищи!.. О Будин, златоглавый!
Телохранитель с удивлением смотрел на болтливого юношу, не зная, сердиться ему или смеяться.
Ханак пустил последнюю стрелу.
– Ты ходишь за своим «грифом» с таким преданным видом, что тебе тоже дали прозвище… даже два. Ты знаешь какие?..
Будин хорошо знал, что это за прозвища, и поднялся с грозным видом. Его глаза налились алой кровью, синеватые жилы вздулись над бровями.
– Тебя, безродный ублюдок, тоже зовут, но как – я не хочу говорить!.. Чего ты трещишь сегодня своим языком, как степной прыгунок?
– Все зовут тебя… – Ханак давился от смеха, – зовут тебя… Стой, Будин! Куда ты?.. Ну чего обидного в кличке «гелонский пес»? Ведь собаки Гелонии славятся своим нюхом и верностью!.. Тебя еще зовут «Пирриас Кион», не обижайся, ведь ты же рыжий!.. Хо-хо-хо!
Ханак продолжал хохотать, хватаясь за живот. Ему было известно, что среди будинов самым страшным оскорблением считается сравнение с собакой.
Будин, преисполненный гневом, покинул переднюю и вышел во двор. За такие слова полагалось содрать кожу с головы обидчика.
Оставшись один, молодой раб сразу стал серьезен. Его лицо выражало теперь решительность и внимание. Бесшумно приблизился он к дверному пологу и, приложив ухо к нему, стал жадно прислушиваться к разговору хозяина и гостя.
Херемон кашлял и говорил скрипучим голосом:
– Я знаю, что тавры слишком слабы сейчас, они не могут оказать скифам существенную помощь. Но, по слухам, Палак недаром приезжал с роксоланским царем на северный берег залива. Они, как барышники, осмотрели Херсонес издали и ударили по рукам. Их общая цель – содрать с Херсонеса шкуру и поделить пополам. Разбойников окрыляет то, что время навигации кончается, подходит зима, значит нечего опасаться войск Митридата до самой весны… Скажи: как мы готовы к осаде? Каковы наши запасы?
Наступило молчание. Затем тихо заговорил Дамасикл:
– Наша готовность, Херемон, тайна немногих.
Ханак перестал дышать.
– Но ты член совета, и я скажу тебе, что хлеба у нас не больше, чем на три месяца осады.
– Это совсем мало!
– Да, немного. Ведь урожай остался в руках Палака. К тому же завтра уходят три последних понтийских корабля в Синопу, которые также будут нагружены хлебом. Дело в том, что на одном из кораблей поедут наши послы к Митридату с просьбой о помощи. А с пустыми руками к царям не ездят. Значит, груз этих кораблей пойдет в подарок царю. Это необходимо, но запасы наши еще уменьшатся. Хотим требовать от тебя и других богатых людей, чтобы вы внесли часть своего хлеба в общественные амбары.
– И ты думаешь, что Митридат успеет прислать нам подмогу? Близится конец навигации. Едва ли Митридат рискнет своим флотом на зиму глядя. И подарки ваши пропадут даром.
– Нет, Херемон, ты удивительно недогадлив и плохой политик. Я сейчас разъясню тебе все, но разреши мне сначала заглянуть за дверь… Нехорошо, если тайное станет явным.
Слышно было, как Дамасикл направился к двери.
7
Когда Ханак вышел из комнаты, где сидели хозяева, Будин так ушел в свои воспоминания, что совсем забыл о своем рабском положении.
Ему казалось, что он видит деревянные стены города Гелона, срубленные из смолевых бревен, потемневших от времени. Коряжистый столетний дубняк подступил к самым полям, окружающим город. На поле работает отец с двумя пленными наварами, а он с ребятишками, еще совсем юный, бегает по лесу, разоряя гнезда птиц.
В их деревянном доме пахло дымом и овчинами. Над очагом на черной цепи висел большой котел. Очаг и все, что к нему относилось, считалось семейной святыней. Выше на закопченных балках были прицеплены на крючьях окорока диких свиней. Мать мяла овчину и пела тонким голосом песню о богатыре Умункуле, что спал на высокой горе, укрывшись облаком, словно шубой. Когда он храпел, то на земле слышался гром. Богатырь потел и во сне сбрасывал с себя облачное покрывало, которое было пропитано богатырским потом и роняло его капли на землю в виде дождя.
Богатырь Умункул полюбил златоволосую Землю и женился на ней. От их брака родился первый будин, родоначальник всего племени.
Вспоминалось время, когда он получил отцовские меч и копье и стал воином. Он сражался с ненавистными сарматами, был взят в плен и продан греческим купцам в Танаис. Но об этом не хотелось думать. Будин мысленно возвращался к детству и юности, смаковал воспоминание о них, как хорошее вино.
Шутки Ханака неожиданно вывели его из задумчивости. Слова обиды он воспринял так, словно продолжал быть вольным будином. Он вспылил и схватился за меч – акинак, который носил у пояса как телохранитель и доверенный Херемона.
Выйдя во двор, он огляделся и вдруг с остротой боли почувствовал, что он раб, что он отделен от родины многими днями пути, степями и реками, землями разных племен, свирепых и кровожадных. Он всего лишь раб, и его роль действительно не выше собачьей. Он грустно усмехнулся своей горячности. А Ханака ему почему-то стало жаль. Зачем он назвал его ублюдком, обидел?..
Не спеша Будин повернул обратно и вошел в дом.
Лукавый Ханак был убежден, что задетый за живое рыжий варвар ходит по двору и петушится в гневе и ни за что не придет обратно, пока его не окликнет хозяин.
Таков был его расчет. Но он ошибся. Будин неслышно подошел к нему сзади и остановился, удивленно смотря, как напряженно прислушивается юноша к разговору хозяев.
Услышав шаги Дамасикла, Ханак, словно ужаленный, отскочил от порога и столкнулся с Будином.
Рыжий великан еще более удивился, увидев лицо юноши не таким, каким привык его видеть. Ханак сделал предостерегающий жест и выскользнул во двор.
Пока до сознания медлительного телохранителя дошло, что лучше и ему тоже отойти прочь, полог приподнялся и перед Будином предстал строгий Дамасикл. Он пристально посмотрел в лицо раба.
– Ты почему здесь стоишь?
– Только что пришел со двора, – отвечал Будин без смущения, спокойно, как всегда.
– Иди обратно во двор.
– Слушаю, господин, и повинуюсь.
Раб ушел, а Дамасикл, постояв в дверях, медленно опустил полог и возвратился к себе в кресло.
– Хороший у тебя раб, Херемон, но только некстати любопытен, – сказал он в раздумье.
– Что ты, наоборот, это воплощенное безразличие.
– Ты его мало знаешь!
Херемон вздохнул и скривился. Действительно, сегодня был день нехороших предзнаменований.
8
В саду храма Обожествленного города стояли мраморные, редко простого камня, плиты. Одни из них, что располагались слева от входа в храм, были совсем старыми. Они покрылись мхом, частью искрошились и вросли в землю. Буйные травы и кустарники почти закрывали их, так что полустертые надписи можно было прочесть с трудом. Другие выглядели новее, а самые крайние, уже за колоннами храма, казались только что вышедшими из-под резца мастера.
Эти плиты были документами, на которых записывались дары и посвящения, сделанные царями и архонтами в конце их выборной деятельности. А так как первые архонты, именуемые в Херсонесе эпистатами, переизбирались ежегодно, то каждый камень отмечал собою год. Сколько камней около храма – столько прошло лет с основания города, столько сменилось эпистатов и выборных царей.
Сейчас можно было насчитать свыше трехсот камней.
Пройдя между этими памятниками, можно было по ним, как по каменным ступеням, спуститься к самому отдаленному прошлому полиса, узнать имена эпистатов и их главные деяния. Таким образом, двор храма был не только местом молитвы, но и исторической библиотекой, архивом города. Но вместо книг и кип пожелтевшей бумаги здесь стояли каменные плиты, доступные обозрению каждого.
Около двух массивных плит, что стояли несколько особо, остановилась толпа подростков, будущих граждан Херсонеса. Некоторые из них держали в руках вощаные дощечки и стилы, другие имели пергаментные листы, свернутые в трубки, которыми из шалости ударяли друг друга. Шалуны смеялись и переговаривались, пользуясь тем, что тот, кто привел их сюда, задержался около входа в храм. Это был учитель и воспитатель молодежи. Он подошел к вооруженному стражу, стоявшему на ступенях храма, и, зажав под мышкой пучок розог, громко произнес:
– Рад видеть тебя, почтенный Скимн! Я не знал, что ты несешь сегодня стражу около храма. Тебя, архитектора, заставили взяться за копье!
– Тсс… не говори так громко! Ты привык говорить во весь голос с детьми. Да, Бион, я опять взялся за копье! Слышишь, народ на площади шумит? Наступают тревожные времена, не иначе как скоро мы все будем нести военную стражу на стенах города.
– Боги милостивы! Но скажи мне, друг Скимн: что совершается в храме? Я вижу не только тебя, но и целую толпу гоплитов вокруг храма.
Скимн понизил голос и, осторожно оглянувшись, ответил:
– Эпистат Миний и царь Агела с демиургами и жрецами ведут беседу, держат совет! Не велено никого подпускать близко и самим не подходить!
– Ага!.. Значит, мне не удастся провести моих школьников в храм, рассказать им об ойкисте – основателе полиса – и показать священный неугасимый огонь.
– По-видимому, нет, Бион, придется вам вернуться в школу и заниматься по свиткам. Да и там потревожат тебя – не иначе как сегодня состоится экклезия.
– Ты прав. Но я все же хочу успеть ознакомить моих юнцов с договорными плитами, где записаны наши договоры с Понтом.
– Важное и своевременное дело, – кивнул ему Скимн. – Дети должны знать о нашем союзе с Митридатом сейчас, когда скифы опять угрожают нам осадой! Иди с богом, Бион, дети ждут тебя!
– Иду, иду…
Длинноногий и поджарый Скимн с сознанием своего долга приподнял копье и стал расхаживать по ступеньке, зорко поглядывая вокруг.
Бион направился мелкими шажками к своим юным воспитанникам. Те разглядывали стражей издали, узнавали в них своих отцов. Худенький подвижный мальчик махнул Скимну рукой. Тот погрозил пальцем и отвернулся.
Подошел Бион и сделал мальчику замечание:
– Зачем, Левкий, ты даешь отцу знак рукой? Ведь ты этим отвлекаешь его от службы городу. Ай-ай! Разве хорошо мешать родителям, когда они заняты важным делом?
– Прошу простить меня, – быстро произнес мальчик заученную фразу.
Отступив назад, он тут же толкнул локтем соседа в живот.
– Чего тебе? – буркнул тот.
– Не забудь отдать мне мои альчики, Гераклеон. И знай, что я тебя все равно обыграю!
– Это еще посмотрим!
Учитель, смотревший в это время на две мраморные плиты, краем уха уловил разговор учеников и, повернув к ним свое полное лицо, приподнял брови и прищурил и без того маленькие, подслеповатые глаза, окруженные бесчисленными морщинами. Его вздернутый нос послужил для насмешников поводом называть его заглазно Сократом.
– Ти-ише, де-ети! – протянул он строго и, взглянув пристально на Гераклеона, укоризненно покачал головой, увенчанной петазом, и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– Варвары многому научились у нас и даже превзошли нас кое в чем. Они мечтают о большом царстве, где все единоязычные племена объединились бы. Царь Палак продолжает дело своего отца Скилура, но, к счастью для нас, не имеет отцовских ума и воли… Владычество скифов над Ольвией показало им, что греческие колонии вполне могут служить им и приносить доход. Они и сейчас владели бы ею, если бы их не выкурили оттуда сарматы… Увы, древняя греческая колония уже потеряла горделивый дух предков, она готова жить в услужении у варваров – вчера у скифов, сегодня у языгов. Чего доброго и Херсонес станет таким же.
– Ты забыл, что Ольвия давно потеряла чистоту эллинской крови. Она варваризовалась, ее народ более чем наполовину состоит из полускифов – миксэллинов. Не то ли и на Боспоре, который все больше становится варварским государством? Иное у нас. Херсонес сохранил дорийскую чистоту крови и языка своих граждан… Но, видно, от судьбы не уйти. И если твоя грудь защищена от стрел и копий врагов панцирем и щитом, то в назначенный час змея кусает тебя в обнаженную пяту или раб лукавый убивает в час отдыха. Это я вижу и сейчас, когда враг вот-вот появится у ворот города…
– Чистота дорийской крови не уберегла спартанцев от разложения. Что-то не верится в волшебную силу и нашей херсонесской крови… Однако подожди убиваться, Херемон, еще не все потеряно. Пока будем влачить колесницу Митридата, как влачит ее наша мать Гераклея и другие государства и народы, ибо выхода и выбора у нас нет… Без помощи Понта нам не обойтись. Митридат для нас наименьшее зло. Но это совсем не значит, что мы навсегда идем в кабалу к честолюбивому понтийцу. Запомни, Херемон, что Митридаты и Палаки всего лишь люди, а люди рождаются и умирают, тогда как вечные города, как Гераклея или Херсонес, останутся… Мы сознательно идем на временное унижение, чтобы не испытать худшего, а дальше будет видно… Но лишь слепой не видит, что впереди нас ожидают большие испытания и лишения.
Секретарь вздохнул. Херемон совсем сморщился, словно собираясь заплакать. Он живо представил свои корабли в руках скифов, все убытки, нанесенные ему нашествием степняков. Почесываясь и часто мигая глазами, он заскулил по-старчески:
– В моем колчане остались только черные камни и ни одного белого… Моя жизнь стала подобна Гипанису после впадения в него горького источника Эксампей – она тоже стала горькой от горечи того, что творится!..
6
Ханак вышел из трапезной с видом обиженного ребенка. Но сразу изменился, как только тяжелый полог, закрывавший дверь, опустился за его спиною. Он пренебрежительно фыркнул, потом на мгновение задумался. Соображая что-то, остановил взгляд на телохранителе Херемона.
Будин сидел на дубовой скамье и, казалось, весь ушел в свои мысли.
Губы молодого раба насмешливо дрогнули. Он с издевкой оглядел тяжеловесную фигуру своего собрата по неволе, наклонил голову вправо, потом влево. В его движениях было что-то наигранно вызывающее. Он кривлялся, строил гримасы, как базарный мим. Однако красота его похожего на девичье лица, белизна тонких рук и яркая одежда были как бы рассчитаны на привлечение внимания окружающих и отнюдь не отталкивали. Он воплощал в себе всю пленительность юноши-подростка, женственного и развращенного ласками хозяина-грека. Многие предлагали Дамасиклу хорошую цену за приятного раба, но тот усмехался в серебряную бороду и отрицательно качал головой.
– Нет, – отвечал он, – Ханак воспитанный и умный мальчик… Он нужен мне.
Покупатели понимающе улыбались и отходили прочь.
Будин не замечал эволюций раба-баловня. Его мысли были далеко на севере, среди дубовых и сосновых лесов родины, что оставлена давно и навсегда.
Ханак угадал его мысли. Следуя какому-то скрытому плану, он принялся задирать Будина.
– Я знаю о чем ты думаешь, Будин. Ты все вспоминаешь запах вонючего гелонского болота, где водятся выдры с квадратными мордами и бобры с хвостами рыб. Ты не взял бы амфоры с хиосским вином взамен удовольствия понюхать болото… Представляю, как оно гадко пахнет! Фа!
Он сморщил нос и обнажил два ряда острых белых зубов.
Будин, словно очнувшись, но еще полностью не придя в себя, направил на него невидящий взор. Постепенно лицо его стало осмысленным. Он вздохнул.
– Это ты, Ханак, – сказал он спокойно, – твой язык острее веретена, но руки не знают, что такое меч…
– Меч? А зачем он мне?
– Верно, он не нужен тебе. Ты вырос в покоях своего господина, не знал свободы и не боролся за нее.
– Свободы?.. – Какая-то странная тень набежала на лицо юноши, но он мгновенно стряхнул ее. – Ты говоришь о свободе, хотя совет и народ запрещают рабам даже упоминать о ней под страхом наказаний… Скажи: разве я не свободен? Ведь я иду куда хочу, делаю что мне нравится! И никогда не променял бы дом своего господина на какое-то вонючее болото!.. Скажи: правда, что в Гелонии едят вшей?.. Греки называют жителей Гелонии фтейрофагами – вшеедами!
– Ты уже спрашивал меня об этом и хорошо знаешь, что это выдумка досужих эллинов.
– Ага, выдумка! А жаль!.. Твой хозяин только что жаловался, что от тоски на него напали вши, и я хотел предложить тебе лакомое блюдо.
Ханак рассмеялся бесшумным смехом, закрывая рот рукой и изгибаясь всем телом. При этом с удовлетворением заметил, что Будин сделал жест неудовольствия и нахмурился.
– А знаешь, Будин, твоего хозяина в насмешку зовут «рифейским грифом, стерегущим золото»… Сейчас я понял смысл этой шутки. Его золото – твоя рыжая голова! Хо-хо-хо! Клянусь Девой! Ведь ты, раб, и есть его настоящее золото! Без тебя он не более чем полусумасшедший старик, которому место на краю рыночной площади, там, где прохожие бросают объедки пищи!.. О Будин, златоглавый!
Телохранитель с удивлением смотрел на болтливого юношу, не зная, сердиться ему или смеяться.
Ханак пустил последнюю стрелу.
– Ты ходишь за своим «грифом» с таким преданным видом, что тебе тоже дали прозвище… даже два. Ты знаешь какие?..
Будин хорошо знал, что это за прозвища, и поднялся с грозным видом. Его глаза налились алой кровью, синеватые жилы вздулись над бровями.
– Тебя, безродный ублюдок, тоже зовут, но как – я не хочу говорить!.. Чего ты трещишь сегодня своим языком, как степной прыгунок?
– Все зовут тебя… – Ханак давился от смеха, – зовут тебя… Стой, Будин! Куда ты?.. Ну чего обидного в кличке «гелонский пес»? Ведь собаки Гелонии славятся своим нюхом и верностью!.. Тебя еще зовут «Пирриас Кион», не обижайся, ведь ты же рыжий!.. Хо-хо-хо!
Ханак продолжал хохотать, хватаясь за живот. Ему было известно, что среди будинов самым страшным оскорблением считается сравнение с собакой.
Будин, преисполненный гневом, покинул переднюю и вышел во двор. За такие слова полагалось содрать кожу с головы обидчика.
Оставшись один, молодой раб сразу стал серьезен. Его лицо выражало теперь решительность и внимание. Бесшумно приблизился он к дверному пологу и, приложив ухо к нему, стал жадно прислушиваться к разговору хозяина и гостя.
Херемон кашлял и говорил скрипучим голосом:
– Я знаю, что тавры слишком слабы сейчас, они не могут оказать скифам существенную помощь. Но, по слухам, Палак недаром приезжал с роксоланским царем на северный берег залива. Они, как барышники, осмотрели Херсонес издали и ударили по рукам. Их общая цель – содрать с Херсонеса шкуру и поделить пополам. Разбойников окрыляет то, что время навигации кончается, подходит зима, значит нечего опасаться войск Митридата до самой весны… Скажи: как мы готовы к осаде? Каковы наши запасы?
Наступило молчание. Затем тихо заговорил Дамасикл:
– Наша готовность, Херемон, тайна немногих.
Ханак перестал дышать.
– Но ты член совета, и я скажу тебе, что хлеба у нас не больше, чем на три месяца осады.
– Это совсем мало!
– Да, немного. Ведь урожай остался в руках Палака. К тому же завтра уходят три последних понтийских корабля в Синопу, которые также будут нагружены хлебом. Дело в том, что на одном из кораблей поедут наши послы к Митридату с просьбой о помощи. А с пустыми руками к царям не ездят. Значит, груз этих кораблей пойдет в подарок царю. Это необходимо, но запасы наши еще уменьшатся. Хотим требовать от тебя и других богатых людей, чтобы вы внесли часть своего хлеба в общественные амбары.
– И ты думаешь, что Митридат успеет прислать нам подмогу? Близится конец навигации. Едва ли Митридат рискнет своим флотом на зиму глядя. И подарки ваши пропадут даром.
– Нет, Херемон, ты удивительно недогадлив и плохой политик. Я сейчас разъясню тебе все, но разреши мне сначала заглянуть за дверь… Нехорошо, если тайное станет явным.
Слышно было, как Дамасикл направился к двери.
7
Когда Ханак вышел из комнаты, где сидели хозяева, Будин так ушел в свои воспоминания, что совсем забыл о своем рабском положении.
Ему казалось, что он видит деревянные стены города Гелона, срубленные из смолевых бревен, потемневших от времени. Коряжистый столетний дубняк подступил к самым полям, окружающим город. На поле работает отец с двумя пленными наварами, а он с ребятишками, еще совсем юный, бегает по лесу, разоряя гнезда птиц.
В их деревянном доме пахло дымом и овчинами. Над очагом на черной цепи висел большой котел. Очаг и все, что к нему относилось, считалось семейной святыней. Выше на закопченных балках были прицеплены на крючьях окорока диких свиней. Мать мяла овчину и пела тонким голосом песню о богатыре Умункуле, что спал на высокой горе, укрывшись облаком, словно шубой. Когда он храпел, то на земле слышался гром. Богатырь потел и во сне сбрасывал с себя облачное покрывало, которое было пропитано богатырским потом и роняло его капли на землю в виде дождя.
Богатырь Умункул полюбил златоволосую Землю и женился на ней. От их брака родился первый будин, родоначальник всего племени.
Вспоминалось время, когда он получил отцовские меч и копье и стал воином. Он сражался с ненавистными сарматами, был взят в плен и продан греческим купцам в Танаис. Но об этом не хотелось думать. Будин мысленно возвращался к детству и юности, смаковал воспоминание о них, как хорошее вино.
Шутки Ханака неожиданно вывели его из задумчивости. Слова обиды он воспринял так, словно продолжал быть вольным будином. Он вспылил и схватился за меч – акинак, который носил у пояса как телохранитель и доверенный Херемона.
Выйдя во двор, он огляделся и вдруг с остротой боли почувствовал, что он раб, что он отделен от родины многими днями пути, степями и реками, землями разных племен, свирепых и кровожадных. Он всего лишь раб, и его роль действительно не выше собачьей. Он грустно усмехнулся своей горячности. А Ханака ему почему-то стало жаль. Зачем он назвал его ублюдком, обидел?..
Не спеша Будин повернул обратно и вошел в дом.
Лукавый Ханак был убежден, что задетый за живое рыжий варвар ходит по двору и петушится в гневе и ни за что не придет обратно, пока его не окликнет хозяин.
Таков был его расчет. Но он ошибся. Будин неслышно подошел к нему сзади и остановился, удивленно смотря, как напряженно прислушивается юноша к разговору хозяев.
Услышав шаги Дамасикла, Ханак, словно ужаленный, отскочил от порога и столкнулся с Будином.
Рыжий великан еще более удивился, увидев лицо юноши не таким, каким привык его видеть. Ханак сделал предостерегающий жест и выскользнул во двор.
Пока до сознания медлительного телохранителя дошло, что лучше и ему тоже отойти прочь, полог приподнялся и перед Будином предстал строгий Дамасикл. Он пристально посмотрел в лицо раба.
– Ты почему здесь стоишь?
– Только что пришел со двора, – отвечал Будин без смущения, спокойно, как всегда.
– Иди обратно во двор.
– Слушаю, господин, и повинуюсь.
Раб ушел, а Дамасикл, постояв в дверях, медленно опустил полог и возвратился к себе в кресло.
– Хороший у тебя раб, Херемон, но только некстати любопытен, – сказал он в раздумье.
– Что ты, наоборот, это воплощенное безразличие.
– Ты его мало знаешь!
Херемон вздохнул и скривился. Действительно, сегодня был день нехороших предзнаменований.
8
В саду храма Обожествленного города стояли мраморные, редко простого камня, плиты. Одни из них, что располагались слева от входа в храм, были совсем старыми. Они покрылись мхом, частью искрошились и вросли в землю. Буйные травы и кустарники почти закрывали их, так что полустертые надписи можно было прочесть с трудом. Другие выглядели новее, а самые крайние, уже за колоннами храма, казались только что вышедшими из-под резца мастера.
Эти плиты были документами, на которых записывались дары и посвящения, сделанные царями и архонтами в конце их выборной деятельности. А так как первые архонты, именуемые в Херсонесе эпистатами, переизбирались ежегодно, то каждый камень отмечал собою год. Сколько камней около храма – столько прошло лет с основания города, столько сменилось эпистатов и выборных царей.
Сейчас можно было насчитать свыше трехсот камней.
Пройдя между этими памятниками, можно было по ним, как по каменным ступеням, спуститься к самому отдаленному прошлому полиса, узнать имена эпистатов и их главные деяния. Таким образом, двор храма был не только местом молитвы, но и исторической библиотекой, архивом города. Но вместо книг и кип пожелтевшей бумаги здесь стояли каменные плиты, доступные обозрению каждого.
Около двух массивных плит, что стояли несколько особо, остановилась толпа подростков, будущих граждан Херсонеса. Некоторые из них держали в руках вощаные дощечки и стилы, другие имели пергаментные листы, свернутые в трубки, которыми из шалости ударяли друг друга. Шалуны смеялись и переговаривались, пользуясь тем, что тот, кто привел их сюда, задержался около входа в храм. Это был учитель и воспитатель молодежи. Он подошел к вооруженному стражу, стоявшему на ступенях храма, и, зажав под мышкой пучок розог, громко произнес:
– Рад видеть тебя, почтенный Скимн! Я не знал, что ты несешь сегодня стражу около храма. Тебя, архитектора, заставили взяться за копье!
– Тсс… не говори так громко! Ты привык говорить во весь голос с детьми. Да, Бион, я опять взялся за копье! Слышишь, народ на площади шумит? Наступают тревожные времена, не иначе как скоро мы все будем нести военную стражу на стенах города.
– Боги милостивы! Но скажи мне, друг Скимн: что совершается в храме? Я вижу не только тебя, но и целую толпу гоплитов вокруг храма.
Скимн понизил голос и, осторожно оглянувшись, ответил:
– Эпистат Миний и царь Агела с демиургами и жрецами ведут беседу, держат совет! Не велено никого подпускать близко и самим не подходить!
– Ага!.. Значит, мне не удастся провести моих школьников в храм, рассказать им об ойкисте – основателе полиса – и показать священный неугасимый огонь.
– По-видимому, нет, Бион, придется вам вернуться в школу и заниматься по свиткам. Да и там потревожат тебя – не иначе как сегодня состоится экклезия.
– Ты прав. Но я все же хочу успеть ознакомить моих юнцов с договорными плитами, где записаны наши договоры с Понтом.
– Важное и своевременное дело, – кивнул ему Скимн. – Дети должны знать о нашем союзе с Митридатом сейчас, когда скифы опять угрожают нам осадой! Иди с богом, Бион, дети ждут тебя!
– Иду, иду…
Длинноногий и поджарый Скимн с сознанием своего долга приподнял копье и стал расхаживать по ступеньке, зорко поглядывая вокруг.
Бион направился мелкими шажками к своим юным воспитанникам. Те разглядывали стражей издали, узнавали в них своих отцов. Худенький подвижный мальчик махнул Скимну рукой. Тот погрозил пальцем и отвернулся.
Подошел Бион и сделал мальчику замечание:
– Зачем, Левкий, ты даешь отцу знак рукой? Ведь ты этим отвлекаешь его от службы городу. Ай-ай! Разве хорошо мешать родителям, когда они заняты важным делом?
– Прошу простить меня, – быстро произнес мальчик заученную фразу.
Отступив назад, он тут же толкнул локтем соседа в живот.
– Чего тебе? – буркнул тот.
– Не забудь отдать мне мои альчики, Гераклеон. И знай, что я тебя все равно обыграю!
– Это еще посмотрим!
Учитель, смотревший в это время на две мраморные плиты, краем уха уловил разговор учеников и, повернув к ним свое полное лицо, приподнял брови и прищурил и без того маленькие, подслеповатые глаза, окруженные бесчисленными морщинами. Его вздернутый нос послужил для насмешников поводом называть его заглазно Сократом.
– Ти-ише, де-ети! – протянул он строго и, взглянув пристально на Гераклеона, укоризненно покачал головой, увенчанной петазом, и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82