Из всего этого мог бы,
наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти
ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина,
помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь.
И точно - сорвался. Помню, я долго падал, земля была где-то подо мной,
далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой-то вязкий
черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня
все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут... проснулся. Сердце мое
бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго
лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему-то Ваську
Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас,
малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот-вот
спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером
спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна,
вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам,
чтобы они умчались куда-нибудь подальше от Земли, куда-нибудь за миллиарды
и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то
пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год.
наивные детские переживания впечатлительного мальчика...
Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном.
Что ж, подумал он. Пишет он довольно-таки красиво. В особенности, про горы.
В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику?
Писал бы уж лучше какие-нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например.
Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше?
Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не
хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг
захотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше все эти дневники и рукописи,
выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также
преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает
добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым
заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим,
пусть оно все валится куда-нибудь в тартарары... Кстати, полковник совсем
ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться?
Непонятно. Пожалуй, все-таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед
невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на
мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой.
- Ну и что? - пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. - Чего вы на самом
деле от меня хотели? Чтобы я костьми ЛЕГ? Умер за правое дело, так
сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и
исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я - тем
более... Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент
- гетор.
Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку
голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый
взгляд все вроде было как и прежде: в голове- тредиционный сумбар
неподконтрольных мыслей, в теле - какая-то непонятная, то ли физическая, то
ли психическая усталость, в капризном желудке - едва заметное ощущение
тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где-то
там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал
это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно
окрестил ангелом-хранителем, и это нечто все никак не поддавалось
логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не
открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что-то все время мешало ему,
что-то его отвлекало все время. И тут он наконец понял- что. Жара. В
комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг
с каким-то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его,
будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая
рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима
Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на
настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой!
Этого же не может быть! Ведь ночь же... Недоумевая, он попытался было
логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут
совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого
момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату,
раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного
масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и
начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить
ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую-нибудь
передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах
было одно и то же - сплошной, однообразный, шелестящий треск. "Сломался он,
что ли,- подумал Роман, по-прежнему недоумевая.- Или, может, антенна
отошла? Посмотреть, что ли?" Однако смотреть, а тем более соваться за
приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где,
как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было
ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат,
после чего, сам не понимая, зачем он это делает- ведь собирался же спать,
включил проигрыватель и завел пластинку с "Патетической" Бетховена. Когда
фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы
глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и
непонятно где -то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, - раздался
жуткий нечеловеческий вопль.
Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман
снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в
коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок,
беспрерывно, как заклинание, повторяя: "У вас нет иного выбора... У вас нет
иного выбора..."
За дверью, нн лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял
как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого
флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать
выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб
майора отбрасывали на скулатое, словно высеченное из гранита лицо серые
тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу
и переступив порог, как-то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за
руку и спросил ровным голосом:
- С вами все в порядке?
- Да... В порядке, - ответил Роман с секундным опозданием. - Со мной все
в порядке. А разве...
- Значит, это не у вас, - перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную
клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике
дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда-то вправо, и исчез за
пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье
каких-то металлических предметов - не то ключей, не то гвоздей. Подумав,
Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Хреманн, согнувшись, стоял
перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке.
- Не отвечают, - пояснил он, не оборачиваясь, - Чья это квартира?
Впрочем, это не имеет значения.
- Красиных, - ответил все же Роман. - Вряд ли там кто-нибудь сейчас есть.
Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома.
Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по-прежнему
продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его
ничуть не удовлетворила.
Наконец в замке что-то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же
удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману:
"Оставайтесь здесь", - и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в
квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной проем заметно
какого-либо движения, потом там вспыхнула яркая электрическая лампа и
спокойный голос Херманна негромко произнес:
- Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти. Как во сне, Роман послушно
переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя
длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильнк "Ятрань", а на
стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре,
в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное
собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было
теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман
узнал этого человека. Это был его сосед - Красин Николай Васильевич.
ДНЕВНИК ВАДИМА СИНИЦЫНА
4 мая. 1984 год.
Проклятый сон преследует меня. Я стал раздражительным и неуживчивым,
растер-чл почти всех своих друзей, невеста бросила меня, а с работы, где
все за глаза стали называть меня снобом, пришлось уволиться. Смешно,
наверное, обо всем этом говорить, но это действительно так. И мне не до
шуток. Каждый божий день я с ужасом ожидаю наступления ночи, того момента,
когда нужно будет ложиться в постель. Пытаясь избавиться от этого кошмара,
я уже перепробовал все возможные средства: лекарства, сновторное, тяжелый
труд, пытался изменить распорядок дня - спать днем, а ночью бодрствовать, -
но все это, увы, не принесло успеха. Стоит мне только закрыть глаза - и
неважно, когда это, днем или ночью - как тотчас же чудовищный сон
овладевает мной, повторяясь каждый раз в мельчайших подробностях и
заставляя меня цепенеть от ужаса. Он привел меня к черте безумия, к той
роковой черте, за которой начинается беспросветное помешательство, когда
тело, переставая подчиняться рассудку, превращается в ни на что не
реагирующий, равнодушный ко всему на свете кусочек аморфного вещества. О
как это страшно! О как страшен этот жуткий финал! И как избежать его, я не
знаю, не знаю...
13 июня. 1984 год.
Уже пятый год, как жизнь моя для меня не жизнь, а сущий ад. Лишь стоит
мне только заснуть, как неизменный черный туман сразу же обволакивает меня
и душит, душит, душит. Я стал пугливым и нервным, я стал панически бояться
темных подворотен и темных комнат, я превратился в забитое трепещущее
животное. В теперешнем моем состоянии меня ничего не стоит напугать резким
хлопком или резким криком, или другим каким неожиданным громким звуком. Что
со мной- происходит - я не знаю, когда это все закончится и закончится ли -
я тоже не знаю. Я мог бы, конечно, взять веревку и разом избавиться от
этого бесконечного кошмара, но надежда, та самая надежда, которая, говорят,
умирает последней, удерживает меня пока что от этого постыдного, быть
может, опреометчивого шага. Она, я чувствую это, притаилась где-то там, в
глубине моего сознания, она все еще жива, она все еще не дает мне
окончательно упасть духом...
Не так давно, недели две назад, я, набравшись смелости, или, быть может,
от того, что отчаяние переполнило меня, рассказал о своих бедах Виталику,
моему верному другу, тому, кто единственный из всей этой компании
окружавших меня раньше пустозвонов остается все еще рядом со мной, тому,
кто единственный еще находит в себе силы терпеть мои безумные выходки. Он
не смеялся, не отшучивался, он не пытался делать свое лицо участливым, он
просто очень хладнокровно заявил, что все это закономерный результат моих
прежних проблем, что ничего другого после ухода из института, разрыва с
друзьями и Ленкой он и не ожидал и что мне просто-таки необходимо
переменить обстановку, съездить куда-нибудь в горы или на море, а еще лучше
обратиться к психиатру. По крайней мере, сказал он, ты ничего не потеряешь,
зато шанс, если таковой здесь имеется, можешь превратить в спасение... Не
знаю, не знаю. В горах я уже был и на море недавно ездил; что же касается
психиатра... Как же это всетаки мучительно- поверять другому, пусть даже и
психиатру, свои страдания, тайны, свои личные беды...
17 июня. 1984 год.
К психиатру я все-таки сходил. Два дня набирался смелости и все-таки
решился. Пошел. Хотя в успех, признаться, практически не верил. С утра
занял очередь в регистратуру за номерком, а после обеда обосновался в
коридоре среди каких-то старушек и пожилых женщин, как и я ожидавших своей
очереди. Проторчал я там часа полтора, наверное, если не больше, хотел уже
было уйти, но мысли о надвигающейся ночи меня удержали... Психиатром
оказался невысокий крепенький мужичек лет пятидесяти с живо поблескивающими
черными глазами и редкими клочками седых волос на круглой, как арбуз,
голове. Нервная система у него была, очевидно, в полном порядке, так как
мой сбивчивый рассказ он выслушал без особого волнения. Услав куда-то
ассистента- молодого унылого парня в неопрятном халате, он довольно-таки
долго задавал мне разнообразные вопросы, на которые я, по возможности,
старался вразумительно отвечать, потом он принялся, задирая мне толстыми
волосатыми пальцами веки, заглядывать в глаза, бормотать при этом что-то,
затем, наблюдая дергающуюся голень, пару раз легонько стукнул резиновым
молоточком по коленке, а под конец, насупив брови и обхватив нижнюю челюсть
(свою, конечно) ладонью, на полном серьезе посоветовал заняться
физкультурой и музыкой. Вот так-то. Спокойные мелодии, заявил он, вкупе с
физическими упражнениями, например бегом, должны благотворно подействовать
на вашу развинченную психику, молодой человек. Это же надо, такой молодой,
а уже по больницам бегаете. Приходите через неделю, посмотрим... Веселый, в
общем, старикан. Я ушел от него с улучшившемся настроением, хотя в успех,
признаться, верил так же мало, как и до этого визита...
Все это было вчера, а сегодня утром, часов в пять примерно, когда солнце
только-только выдвинулось из-за горизонта, я одел трико, кеды и рванул в
Агролес. Это далеко, километрах в пяти, наверное, и я, честно говоря, чуть
было не сдох во время этой пробежки. Зато какой был кайфячок потом, какое
было блаженство в момент погружения в ванну с тепленькой водицей. Аааууумм!
Восхитительнейший процесс! Жаль, что описать его вряд ли возможно. Да и,
собственно, зачем?..
А днем, до обеда еще, я смотался в город, в универмаг. Прикупил там
десятка полтора пластинок; в основном, роковые вещи: "Аквариум" там,
"Кино", "Алиса", Кейт Буш, еще что-то. Не знаю, поможет ли мне все это, я
имею в виду музыку (она звучит сегодня целый день), но то, что влияние ее
благотворно, я уже начинаю ощущать. Какие-то едва заметные, почти
неуловимые признаки возвращающшегося душевного равновесия, кажется, вновь
хотят получить прописку в моей истерзанной материальной оболочке. А что же
до всяких там сомнений, будто бы все это не есть симптомы грядущего
выздоровления, а всего лишь обманчивое самовнушение - результат горячего
желания верить в чудо, то я изо всех сил гоню их прочь. Прочь! Оставьте
меня в покое! Я и так уже претерпел слишком много!..
Блестящая лента шоссе послушно бежала под колеса черной "Волги", зеленые
насаждения по обе стороны дороги сливались, мелькая, в сплошные потоки, а
редкие встречные автомобили, эти механические мастодонты современной
цивилизации, стремительно проносились мимо, обдавая на короткие мгновения
острыми запахами выхлопных газов.
Бросая на табло спидометра опасливые взгляды. Роман, раздраженный такой
непонятной спешкой, сидел в напряженной позе на переднем сиденье, рядом с
Херманном, который, казалось, не обращал ни малейшего внимания ни на
скорость, ни на своего взволнованного пассажира. Он только рассеянно глядел
на дорогу да жадно - одну за другой - тянул дорогие сигареты "Бонд";
которые извлекал из яркой цветастой пачки в нагрудном кармане. "В конце
концов, нервы у меня тоже не из железа, - думал Роман.- сначала эти
непонятные недомолвки, полунамеки, теперь эта сумасшедшая гонка. То, что
особой любви ко мне вы, товарищ майор, не испытываете, я уже давно
разглядел, это на вашей ментовской физиономии прорисовывается довольно
отчетливо, но вот о причинах такого недоброжелательства я могу пока лишь
только догадываться. Впрочем, оставаться в неведении я не испытывал больше
ни малейшего желания".
И он, искоса поглядев на майора, спросил:
- Может, вы мне все-таки объясните, куда мы едем?
Майор секунды три-четыре помолчал, потом, не отрывая глаз от дороги, с
видимой неохотой ответил:
- В Новочеркасск. К человеку; который видел чудовище.
- Вот как! - удивился Роман, в одно мгновение позабыв все свои обиды. -
Разве есть такие?
Майор снова помолчал секунды три-четрые и, не считая, должно быть, нужным
вразумительно отвечать на этот вопрос, бурклул что-то нечленораздельное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10