ОГОНЬ, ХОЛОД и КАМНИ
Фантастичесшя повесть
"...мы идем вслепую в странных
местах, и все, что есть у нас - это
радость и страх..."
Б. Гребенщиков
- Введите свидетеля.
С резким неприятным скрипом тяжелые створки дверей распахнулись и,
сопровождаемый двумя могучими синариями, в зал робко вошел невысокий
темноволосый мужчина четвертого возрастного периода. Его лицо,
преждевременно изборожденное глубокими морщинами, потемневшее за долгие
годы работы траппером под лучами Мэя, выражало несложную смесь
почтительности и тревожного ожидания. Словно пугливое животное, он сделал
несколько неуверенных шагов и, устремив полный страха и надежды взгляд в
сторону председателя, остановился в центре зала.
- Как твое имя, раб?
Голос председателя грохотом катящихся с горы камней устремился вверх, к
глухому куполу, и заметался там в поисках выхода.
- Жюс, - дрожа, ответят мужчина.
- Слава Всевышнему, - снова загрохотал гневный голос председателя.
- Жюс, слава Всевышнему, - покорно поправился мужчина.
- Расскажи нам все, что ты знаешь о храме отшельников в Сиа-Шене.
Выражение лчца мужчины стало еще более тревожным. Он бросил робкий взгляд
на застывших у дверей сипариев и неуверенно загокорил:
- Я заблудился в сельве...
- Заблудился?! - насмешливо перебил Жюса председатель. - Разве может
такое быть? Ведь ты траппер. Сельва для тебя должна быть вторым домом.
- Это так, - несколько смущенно сказал мужчина. - Я родился и вырос в
сельве. До самого Акеапарита, а это предел наших земель, я знаю все тайные
тропы, и лесные люди считают меня самым удачливым траппером. Но в Сиа-Шене
я был впервые.
- То, что заблудился такой траппер, как ты, не делает тебе чести. Если,
конечно, в твоих действиях не было какого-либо умысла.
- Мои помыслы чисты, как взгляд Всевышнего.
- Не богохульствуй,- сурово сказал председатель.- Отвечай, что ты делал в
Сиа-Шене?
- Я хотел посмотреть на новые земли. Сельва там еще более непроходимая и
дикая, чем у нас, в Сиа-Деме. Нет ничего удивительного, что я заблудился.
- Что ж, возможно, на то была воля Всевышнего. Продолжай.
- На третий день скитаний я угодил в болото, и только чудо помогло мне
выбраться из него. Слава Всевышнему, я остался жив, но мое оружие утонуло.
Я не мог охотиться и три недели питался только травами и ягодами. Силы
покидали меня. И вот когда я уже был готов предстать перед Всевышним,
неизвестные люди, оказавшиеся отшельниками из Сакеанита, случайно
наткнулись на меня и привели к себе в храм. Мужчина умолк..
- Хорошо. А теперь расскажи, что ты знаешь о чуждом учению Всевышнего
учении жрецов Сакеанита.
- Это не учение, - робко возразил Жюс. - Они называют это по другому. Они
называют это искусством слияния человеческого духа с природой.
- Отвечай на вопрос, раб!
Грохот катящихся камней снова обрушился на стоящую в центре зала фигуру.
Мужчина испуганно втянул голову в плечи и заговорил быстро и бессвязно.
- Это трудно описать... Прости, Всевышний, мое ничтожество... Они
называют это те... Нет, чекутанариа... Да, чекутанариа.
- Чекутанариа,- задумчиво проговорил председатель. - Странно. Я думал,
синахское наречие навсегда умерло в Сиа-Деме...
- В переводе это означает "говорящий тополь", ваша честь. Очевидна
бессмысленность этого словосочетания, - перебил второй заседатель
председателя и осекся под его тяжелым взглядом.
- Вы выбрали не самое подходящее время, чтобы блистать эрудицией, Зеф, -
сухо заметил председатель и снова вперил взгляд в Жюса. - Продолжай.
- Они не считают это словосочетание бессмысленным.
- Вот как! - ехидно произнес председатель.
Мужчина поежился.
- Они действительно верят в магическую силу этих слов, ваша честь. Пусть
заберет меня к себе Всевышний, если в этом утверждении есть хоть капля
неправды.
- Продолжай.
- Они говорят, что открыли секрет, позволяющий говорить с природой.
- Это ложь! - вскричал председатель. - Природа создана Всевышним. Она не
может говорить. Она мертва.
- Они говорят, что нашли способ, - упрямо повторил Жюс.
- Продолжай.
Жюс вдруг выпрямился, расправил плечи и бросил отчаянно дерзский взгляд
на председателя.
- Я сам видел, вернее, слушал такие разговоры не раз. Они очень часто
показывали мне, как это делается. Странным образом затягивая гласные звуки
в словах, они говорят с природой, постукивая при этом деревянными палочками
о очищенный ствол тополя и извлекая из непонятных мне предметов
всевозможные звуки. О нет, это невозможно описать.
Жюс умолк. Он словно бы погрузился в воспоминания, и его глаза стали
отрешенными.
- Ересь глубоки въелась в тебя, - задумчиво проговорил председатель,
вглядываясь в лицо Жюса и пытаясь разгадать его сокровенные мысли. - Иди и
жди решения старейшин, раб. Увести свидетеля.
Снова отчаянно заскрипели створки дверей. Когда они закрылись за
сенариями и траппером, председатель, чеканя каждое слово, медленно
произнес:
- Храм в Сиа-Шене должен умереть.
* * *
"..Я трудно выхожу. Я всегда трудно выхожу. Смена системы координат -
насильственная ли, спонтанная ли, неважно, - вызывает во мне боль во много
раз более мучительную, чем физическое воздействие. В такие минуты я
ненавижу весь мир и себя в том числе; мне хочется кричать и плакать,
говорить какие-то слова, пусть бессмысленные, не имеющие ни малейшего
значения, ведь это всего лишь инстинктивное стремление к разрядке
загнавшего себя в тупик кусочка аморфного вещеста, каковым я являюсь, но -
о, Боже! - язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой
тяжестью, глаза остаются сухими, и несмотря на все старания, я не могу
выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих
страданий - скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие
или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, личности,
такая, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне
страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько
я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия,
тупого, пожирающего остатки сил бессилия, оно пришло гораздо позже, в
зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока
положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому -
клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое
страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся
в живую плоть. О, Боже! За что такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу
как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся
эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу..."
Вадим неподвижно лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. В его
руке слабо тлела забытая сигарета. Тоненькая струйка дыма, исходившая от
нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое
облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой
пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным
письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной
рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу
грязной посуды.
"...Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий человечек, не достоин этого.
На что ты потратил свою жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и
бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими
бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего
миров. И чего же ты в итоге достиг? Если не считать невроза, тахикардии и
неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это?
Понимаешь ли ты, что такое "ни-че-го"?... Ты все успокаивал себя, ты все
говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже
сорок, здоровье ни к черту, от тебя, устал от бесконечного нытья, ушла
жена, ушла к другому, к тoму, кого ты презирал больше всех. А ведь ты
всегда любил повторять, что надо работать, работать и работать. Ты упивался
этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными
монологами, которые так и оставались монологами. Ты - ничтожество, и сам
это понимаешь..."
- Нет! - крикнул Вадим. - Сорок лет - это, конечно, в моем положении
скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я
ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у
меня еще есть лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. Я буду
работать. Я буду работать, как проклятый. Я больше не буду откладывать. Ни
минуты. Вот сейчас и буду работать.
Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельнипу и сел
за стол.
- Я докажу, - процедил он. - докажу! У меня есть еще время! Десять лет -
ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких
поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам,
что имеют право на существование, но из-за моей глупости так и остаются
плодом фантазии, тоже.
Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал
читать:
Глава 13
Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа,
оказалось несостоятельным. Кругом - тишина и запустение, наводившие на
грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины
которой по-прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не
наблюдалось. Дома стояли, в общемто, целые, неповрежденные, хоть заселяй их
по-новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое-где на
фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных
усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения - не плод
чьей-то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат
совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы.
Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей
воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там,
зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие
человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части
улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его
там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался.
Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого
проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города.
Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в
город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его
обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая-то. От нее
не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул
колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже,
наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзская и противная. Виктор
потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом
он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа
пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться
от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и
втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают,
не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о
попусту потраченном времени, не остается.
Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой
проволоки, перегородившие вдруг дорогу, потом перевел взгляд на небо, где
неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать
проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине.
Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую-нибудь
подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на
проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и
выискивать параллельную улицу не было желания), но туг весьма противно
запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор
торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых
располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным
безразличием:
- Виктор Локтев, слушаю.
В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным
оператором, услышать человеский голос, но так как явных причин для
беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости
попусту нервировать сотрудников станции.
- Как деда, Виктор?
- Это ты, Грэхэм?
- Он самый. Как настроение?
- Порядок. Есть что-нибудь новенькое?
- Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и
Реузова... По-моему, этот день тоже коту под хвост... А ты что скажешь?
- К сожалению, не могу тебя ничем порадовать. Город мертв и нем, как
могила... Кажется, мы окончательно зашли в тупик.
- Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого
понимать.
- А что слышно от Смагина?
- Возвращается. Злой как собака. Он целый день копался на военном
полигоне в Акеанарите. Загнал всех - и себя, и ребят. И все бестолку.
- М-да... Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от
таких слабачков, как я?
- Не прибедняйся. Вик. Твои нервы отлиты из стали... Ну, ладно, если у
тебя больше...
- Постой. Ты бы это... поставил что-нибудь из арсенала конца двадцатого.
- Да ты что? - испуганно сказал Грэхэм. - А если Аартон нагрянет?
- Не нагрянет, - успокоил Виктор. - У него по расписанию время отдыха.
- Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?
- Да так. Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует.
- Говорили же тебе, возьми Элвиса.
Виктор промолчал.
- Ладно, - сказал Грэхэм, сдаваясь, - но только три минуты. Не больше.
Аартои - это такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой
получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.
Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части
шлема видеообъектива.
- Хорошо, - ворчливо сказал он, - но только объясни мне для начала, что
значит в твоем понимании - работать получше с камерой?
- Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее,
плавнее, понятно?
- Понятно.
В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались
вступительные аккорды одной из композиций группы "Битлз", и зазвучал голос
Мика Джагера...
- Стоп! - сказал Вадим, прервав чтение. - С чего это я взял, что Мик
Джагер был вокалистом в "Битлз"? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают
работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще
день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть.
Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.
- Ну и пусть! - с тихой яростью произнес он. - Пусть! Это меня не
остановит! Никакая сила меня не остановит! К чертовой матери все сомнения!
К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из
года в год осознавать собственное ничтожество.
Он замолчал, прислушиваясь с каким-то мрачным и сладострастным
удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его голове,
начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам,
распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую
клетку, заставляя пылать лицо, а сердце - биться в бешеном ритме.
- Хорошо, - улыбаясь, произнес Вадим. - Очень хорошо. Сегодня я раскален
выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому
что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду
желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше.
Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно.
Он снова улыбнулся, посмотрел на руки - на мгновение, всего лишь на
мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное
желтое сияние- он улыбнулся, сказал:"Да, надо спешить",- и стал читать
дальше:
...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская "Естудей" тоску зеленую
не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе
тяжелый и склизский комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами
городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые
частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до
конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова
остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас
выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она
терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия,
как разговор двух космодесантников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10