– Так это Холтофф или нет?
– Да... Пожалуй что... Мне кажется, что он, но я боюсь ошибиться. Хотя нет, точно, это Холтофф.
– Теперь посмотрите на это фото.
– Тоже он. Так постарел... Неужели жив?
– Ну а если жив, тогда что?
– Покажите оба фото еще раз.
– Может быть, нам все же договорить у вас в доме?
– Прошу. – Рунге пропустил Исаева в комнаты.
– Вероятно, вы сначала спросите, знаю ли я адрес Холтоффа, и сразу позвоните в федеральную комиссию по охране конституции?
– Я ни о чем вас не спрошу.
– Все надоело?
– Просто мне надо кончить работу, которой я отдал последние десять лет, а если я обращусь к властям, меня начнут таскать по комиссиям, комитетам и подкомиссиям... Я прошел через все это. Допросы, очные ставки, свидетельские показания в суде, оправдание обвиняемых...
– Все-таки Кальтенбруннера повесили...
– А остальные? Где Бернцман? Зерлих? Айсман? Где они? Бернцман в земельном суде. Айсман у Дорнброка. Зерлих в МИДе...
– Вы пропустили Штирлица, господин Рунге.
– Штирлиц спас мне жизнь.
– Если бы война продлилась еще месяц и русские танки не вошли в Берлин, Холтофф бы вас прикончил, несмотря на все старания Штирлица.
– Вы хотите, чтобы я предпринял какие-то шаги?
– Да.
– Зачем это нужно вам, если я не хочу этого? Я, которого Холтофф мучил, кому он прижигал сигаретой кожу, кого он поил соленой водой? Зачем это нужно вам, если я этого не хочу?
– Зло не имеет права быть безнаказанным, господин Рунге.
– Он одинок?
– Пять лет назад у него родился внук.
– Наши внуки не виноваты в том, что было.
– Верно. В этом виноваты деды.
– Объявив войну, я принесу зло его жене, детям, внуку. Вы призываете меня к мести, а я против мести. Чем скорее мир забудет ужасы нацизма, тем лучше для мира. Надо забыть прошлое, ибо, если мы будем в нем, мы не сможем дать будущее детям.
– Забыть прошлое? Очень удобная позиция для негодяев.
– Вы у меня в доме... Я не имею чести знать вас, но просил бы выбирать точные формулировки.
– Я точен в выборе формулировок. Нас здесь никто не слышит, надеюсь?
Рунге ответил:
– Нас здесь никто не слышит, но мое время кончилось. Так что, – он поднялся, – всего вам хорошего. Ищите мстителей в других местах.
– Сядьте, господин Рунге. Я не собираюсь забывать прошлое. Я не забыл, какие вы писали показания в первые дни после ареста. Я не забыл, скольких людей вы ставили под удар своими показаниями. Я не забыл, как на допросах вы клялись в любви и верности фюреру.
– Штирлиц...
– И благодарите бога, что я не приобщал ваши доносы к делу, иначе вам было бы стыдно смотреть в глаза Нюрнбергскому трибуналу, где вы вели себя как мученик-антифашист. Я имею слабость к талантам, поэтому я изъял из дела все ваши гадости и оставил лишь необходимые клятвы в лояльности. Благодарите бога и меня, Рунге, что по вашим доносам не посадили никого из ваших коллег. И прозрели вы не в тюремной камере. Вы прозрели, когда я отправил вас в спецотдел лагеря, в удобный коттедж. Вас поили кофе и кормили гуляшом, но на ваших глазах вешали людей, а там были талантливые люди, Рунге, очень талантливые люди. И не моя вина, что вас там начал пытать Холтофф, – тогда я уже не мог помешать ему...
– Штирлиц?!
– Штирлиц... Вы правы, я – Штирлиц.
Рунге отошел к окну. Он долго молчал, а потом повторил:
– Штирлиц...
Исаев усмехнулся:
– Штирлиц...
Рунге долго стоял возле окна и курил. Не оборачиваясь, он тихо сказал:
– Я напишу все, Штирлиц. Вам я готов написать все. Диктуйте.
– Нет... Господь с вами... Я пришел не для того, чтобы диктовать... Я пришел для того, чтобы вы не забывали... Я не хочу, чтобы Холтофф повторял с вашими внуками то, что он делал с вами...

3

– Доброе утро, могу я поговорить с майором Гельтоффом?
– Майор Гельтофф сейчас дома и просил не беспокоить его до одиннадцати.
– Пи-пи-пи...
«Стерва! – ругнулся Исаев. – То, что она не говорит обязательного „ауфвидерзеен“, сбивает меня с толку. Это от старых немцев. Все-таки тринадцать лет в Германии что-нибудь значат».
Исаев остановил такси:
– Вельмерсдорф, Руештрассе, семь.
Гельтофф жил на Гендельштрассе, но Исаев по привычке не назвал точного адреса. Первое время он и в Москве, когда ехал на такси, ловил себя на мысли, что называет Скатертный переулок вместо того, чтобы просить шофера отвезти его прямо на улицу Воровского.
От Руештрассе до Гендельштрассе было совсем недалеко – полкилометра, не больше. Исаев огляделся: улочка была пустынная и тихая; коттеджи за высокими металлическими заборами, много плюща, плакучие ивы вокруг маленьких озер, воркование голубей и звонкие голоса детишек.
«Улица хорошая, – отметил Исаев, – а вон та ограда с бетонным выступом как раз для меня. Я смогу посидеть, и он меня не увидит из своего дома. Когда он будет выезжать и остановится на улице, чтобы закрыть ворота гаража, я успею сесть к нему в машину».
Когда из ворот выехал БМВ-1700 и Холтофф пошел закрывать за собой ворота гаража, Исаев быстро поднялся и тут же снова сел – свело ногу. Он понял, что не успеет сесть в машину до того, как Холтофф вернется. Он успел открыть дверь БМВ одновременно с Холтоффом. Тот посмотрел на Исаева: сначала недоумевающе холодно, потом отвалился на спинку сиденья и, побледнев, тихо спросил:
– Ты же мертв, Штирлиц... Зачем ты появился? Что тебе нужно от меня?
– Я рад, что ты сразу поставил точку над «i». Мне действительно кое-что от тебя нужно.
– Что?
– Хорошее начало... Молодец, Холтофф. Вон автомат. Позвони в газету к редактору Ленцу и пригласи его на дружескую беседу куда-нибудь в бар... Я после объясню, что меня будет интересовать.

4

– Добрый день, редактор Ленц.
– Здравствуйте, инспектор.
– Мое звание – майор.
– Да? Хорошо. Я это запомню.
После паузы Холтофф сказал:
– Мне пришлось пригласить вас в этот бар, потому что так будет лучше. Я не хочу лишнего шума... Вызов в полицию, официальные показания. Это всегда вызывает шум.
– Я не боюсь шума. Наоборот, я люблю шум. Он мне выгоден. Ведь я газетчик, майор Гельтофф.
– Значит, вы не хотите говорить со мной здесь?
Подумав, Ленц ответил:
– Я слушаю вас.
– Ваша газета – единственная, получившая интервью Павла Кочева. Меня интересует, кто из ваших сотрудников беседовал с ним? Когда это было? И где? Я обещаю вам, что это будет нашей общей тайной.
В бар зашли трое молодых ребят и девушка. Они заказали бутылку оранжада и сели к столику возле окна, разложив на нем учебники. Один из парней подошел к музыкальному автомату и бросил двадцатипфенниговую монету. Яростно загремели ливерпульские битлзы.
«Вот сволочи», – ругнулся Исаев, выключая диктофон, лежавший в левом кармане пиджака.
Откинувшись на спинку кресла, он напряженно прислушивался к разговору Холтоффа и Ленца.
– Итак, где, когда и кто из ваших сотрудников в последний раз видел болгарского ученого Кочева?
– Вы убеждены, что я обязан отвечать на этот вопрос?
– Хорошо. Давайте иначе. Пришлите ко мне того газетчика, который интервьюировал Кочева. Я обязуюсь не требовать у него данных о теперешнем местонахождении Кочева. Мне нужно показание – всего лишь. Показание под присягой. С такой моей просьбой вы не можете не согласиться.
– Мне не совсем понятен ваш интерес к этому Кочеву. В чем дело? Он преступил закон?
– Нет. Отнюдь. Просто я должен быть во всеоружии, когда им начнут интересоваться официальные инстанции... Наш сенат, боннская администрация...
– Давайте созвонимся сегодня вечером, а?
– В пять?
– В семь. В пять у меня самое горячее время с выпуском номера.
– Вы не ответили – пришлете вашего парня?
– У меня есть и женщины, занимающиеся журналистикой, – улыбнулся Ленц. – Я дал вам ответ, майор. Я буду звонить в семь часов. Всего хорошего.
В машине Исаев сказал:
– Поезжай к себе, Холтофф, и сразу же пусти за Ленцем хвост. И пусть сядут на его телефоны. Он приведет тебя к тому ответу, который я ищу. Хочу предупредить, что, если у тебя возникнет надобность в контакте с Айсманом и его людьми, ты поставишь себя в неудобное положение. Понимаешь? Я перестану тебе верить.
– Откуда ты знаешь про мои контакты с Айсманом? Ему нечего бояться – он прошел денацификацию.
– Я знаю, что он прошел денацификацию. Но ему есть чего бояться. Дорнброк, конечно, могучий человек, но не всемогущий – времена изменились, Холтофф...

5

В четверть восьмого Ленц передал майору Гельтоффу кинопленку об эмигрировавшем красном, которую он просил приобщить к делу как вещественное доказательство, снимающее «все и всяческие вопросы по поводу решения господина Кочева».
Холтофф привез эту пленку к себе домой и в гараже, дождавшись, пока стемнело, прокрутил ее Штирлицу через проектор, приспособив беленую стенку под экран.
...Вот веселый Паша Кочев выходит с красивой высокой девицей из кафе, вот он садится вместе с ней и еще двумя парнями в открытый автомобиль, вот они едут по городу; Паша выставил руку навстречу ветру, ловит его пальцами, это очень приятно – ловить ветер сжатыми пальцами; вот он подъезжает к пляжу, переодевается в кабине, купается с молодыми ребятами и девушкой, пьет виски из горлышка – бутылка идет по кругу, ай да веселая компания, ай да идиот Исаев, старый, доверчивый, отживший свое идиот, ай да Паша Кочев, аспирант профессора Исаева, ай да времечко пришло, когда Исаева обвел вокруг пальца мальчишка! При чем здесь мальчишка? Просто сам Исаев годен на свалку, как старая, отжившая рухлядь, как матрац с металлическими проржавелыми пружинами, ай да...
– Ну-ка давай прокрутим еще раз...
– Хватит, сколько можно? Теперь с этим все в порядке, Штирлиц. Зачем зря тратить время?
– Давай все сначала, говорю я тебе!
Он сидел теперь возле самого проекционного аппарата, пристроившись так, чтобы видеть на экране все детали.
«А зачем, собственно? Здесь все точно. Непонятно лишь одно: зачем надо было писать мне записку? Зачем? „Задержусь на пару дней...“ Если он дал себя снять, то почему не сказал при этом ни слова? Хочет быть чистеньким? Просто ушел, и все? Но он же не дурак, он умный парень, он понимает, что предательство остается предательством, независимо от того, кого предал – друга или незнакомого. На чем они могли его взять? Споили? Ерунда, на этом ловят только трусливых болванов. Женщина? Времена теперь другие, теперь, слава богу, перестали бояться шантажа... Почти перестали, – машинально поправил себя Исаев. – Идиот, конечно, испугается, а мало-мальски думающий человек... Нет, на этом они его не могли подловить... Или – или... И случилось это на следующий день после его встречи с Дорнброком...»
– Стоп! – вдруг крикнул Исаев. – Останови аппарат!
«Какое было число на афише, мимо которой они ехали? Там было не то число, которое мне нужно! Вернее, там было то число, которое не нужно им, а очень нужно мне, – быстро думал Исаев. – Это точно. Если только я не ошибся; господи, только бы мне не ошибиться! Они проезжали на машине тумбу для расклейки объявлений. И там была афиша о каком-то концерте: „Сегодня, 19-го, в „Конгрессхалле...“ А он попросил убежища двадцать первого!“
– Останови аппарат! Мотай назад, Холтофф. Там, где я скажу, останови! Дальше... Внимание... Стоп! Стоп!
«Сегодня... в „Конгрессхалле“ концерт Жака Делюка: Бах в новом изложении!» «Тебе всунули липу, Холтофф! – подумал Исаев. – Кочева никто не видел из газеты Ленца. Они врут тебе, Холтофф. Они подставляют тебя под удар, потому что это доказательство будет уже не их, а твоим доказательством. Не принимай эту ленту как доказательство, Холтофф. Сделай с нее пару копий, это обеспечит тебе безбедную старость, когда тебя выбросят в отставку. И ничего не говори Айсману и Ленцу. Попроси их сначала прокрутить это по телевидению. И все. А потом, скажешь ты, это будет приобщено к делу вместе с откликами печати. Ты понял, что они тебе подсовывали, Холтофф?» – думал Исаев, сидя в кресле.
– Ну что же, – сказал он наконец. – О'кей. Теперь мне все ясно. Попроси Ленца устроить завтра показ этой пленки по телевидению. Мальчик выбрал свободу, мальчик у нас весело живет и ездит купаться... В конце концов парень не обязан встречаться с теми, с кем он не хочет встречаться.
Исаев поднялся и сразу же опустился в кресло – снова свело ногу.
– Хотя, знаешь, Холтофф, все-таки сними копию с этой ленты, и пусть она будет у меня.
Когда Холтофф уехал, Исаев взял такси и попросил шофера отвезти его к «Зоо» – оттуда два шага до «Европейского центра», а там на восьмом этаже редакция «Телеграфа». К этому изданию Исаев относился серьезно, а к ведущему обозревателю Гейнцу Кроне – особенно.

6

– Телевидение? Я прошу соединить меня с редакцией «Новостей»... Говорит Гейнц Кроне из «Телеграфа», добрый вечер. Только что вы передавали материал о сбежавшем красном. Я уже обратился в прокуратуру, ибо редактор Ленц комментировал заведомую фальшивку. Наши люди сейчас выедут к вам. Примите их, пожалуйста, и во избежание недоразумений дайте им возможность сделать заявление.
– Каких недоразумений?
– Мы обвиним вас в преступном сговоре с Ленцем, который предлагает нашим властям сфабрикованную с помощью телевидения фальшивку.
– Я приму ваших людей, господин Кроне.
Гейнц Кроне подмигнул Исаеву и спросил:
– Сколько я вам должен за сенсацию?
– Это мой подарок за вашу драку против Франца Йозефа Штрауса.
Они сидели на восьмом этаже громадной махины «Европейского центра» и напряженно смотрели на экран телевизора. Если все пойдет так, как задумал Исаев, то через несколько минут должно состояться повторное прокручивание материала, представленного Ленцем.
...Диктор, мотнув головой, поправил галстук и сказал:
– Дамы и господа, в программу наших вечерних передач вносится корректива. Газета «Телеграф» потребовала повторного показа кинокадров, посвященных пребыванию у нас красного интеллектуала Кочева, сбежавшего из-за «железного занавеса». Я хочу представить вам репортеров «Телеграфа» Франца Проста и Пауля Ритенберга. Пожалуйста.
– Мне нужен телефон, – сказал Ритенберг.
– И мне хотелось бы видеть рядом с нами редактора Ленца, – добавил Прост.
– Первая просьба выполнима, а вторая, увы, нет: редактор Ленц уехал из телецентра.
– Ну что ж... давайте еще раз просмотрим его материал, – сказал Ритенберг, – а мы прокомментируем его по-своему.
Замелькали кадры: Кочев смеется, Кочев пьет, Кочев плавает, Кочев едет в открытой гоночной машине к городу. Вот большой столб, на котором наклеено объявление «Сегодня... в „Конгрессхалле“ концерт Жака Делюка...».
– Стоп-кадр! – воскликнул Прост. – Дамы и господа, мы просим вас прослушать и просмотреть выступление редактора Ленца. Пожалуйта, включите запись на видео... – попросил Прост диктора.
Возникло лицо Ленца. Чуть усмехаясь, жестко и снисходительно, он говорил:
– Давайте позволим человеку быть свободным в своих поступках. Право каждого человека вести себя так, как ему представляется целесообразным и возможным. Вероятно, на наши учреждения оказывают давление из-за стены, выдвигая очередную версию о «похищении». А Кочев просто не хочет встречаться ни с кем, кроме тех, кто ему приятен. И это его право!
– Стоп-кадр! – воскликнул Ритенберг, и лицо Ленца замерло на экране.
– В этом месте, – продолжал Прост, – мы хотели бы задать редактору Ленцу лишь один вопрос: когда был снят этот материал о Кочеве?
– Он же сказал, – ответил Ритенберг, – что эти кадры сняты после того, как Кочев принял решение не возвращаться в Болгарию. То есть после двадцать первого...
– Я прошу операторов еще раз показать кадр проезда Кочева – тот самый, где мы прервали показ... Благодарю... Дамы и господа, я прошу вас самым внимательным образом посмотреть на эту тумбу для объявлений: «Сегодня, 19-го, в „Конгрессхалле“... Кочев запросил право убежища и исчез двадцать первого, ибо и двадцатого, и двадцать первого он переходил зональную границу. Это установлено. Эксперты прокуратуры и наши репортеры сейчас находятся возле этой тумбы. Редактор Ленц может ведь сказать, что это объявление было на тумбе и двадцать третьего, и двадцать пятого, не так ли? – заметил Прост. – Пауль, соединись с нашими коллегами. Я хочу, чтобы эксперт дал телезрителям ответ: наклеивались ли новые объявления на эту тумбу, когда и сколько? И если эксперт прокуратуры подтвердит, что на объявления от девятнадцатого наклеивались каждый день новые объявления в течение всей этой недели, мы потребуем привлечения Ленца к суду за диффамацию, ибо он утверждает, что показанные им кинокадры были сняты вчера по его просьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39