подумал Люс и содрогнулся, вспомнив, как Хоа вызвал его на черную лестницу того морского бардака. После скандала в клубе «Олд Айлэнд» они все же поехали в тот дом, где жили моряки-проститутки. Джейн отговаривала его, уверяла, что это опасно, что это может бросить тень на его репутацию. Но Люс был унижен тем, что позволил усадить себя в такси, а не схватился с тем длинным Ричмондом, и поэтому настоял, чтобы пойти в бордель. Когда они вошли в тот дом, их сразу же окружили страшные создания, не похожие на нормальных людей. Высокие, завитые, напудренные, хрипло смеющиеся, пьяные, плачущие, они повели хоровод вокруг европейцев, а Хоа стоял в стороне и смотрел на Люса без улыбки – впервые за все время их знакомства... Люс лишь на мгновение увидел этот его взгляд, а потом снова с отвращением повернулся к морякам... У моряков были страшные руки – громадные, натруженные; обгрызенные ногти, покрытые красным лаком; очень большие, неживые стеариновые груди. Люс заметил, что кожа на этих искусственных грудях (декольте на их платьях было глубоким) какого-то мертвенного цвета – желтая, с отливом синевы.

...Ах Осака, Осака, сумасшедший город! Европа, Америка, Азия, Марс – все здесь смешалось, сплавилось воедино яростное сине-желто-красное ночное соцветие реклам, которые слепят, трижды отраженные в мокром асфальте, в стеклах витрин, в жирных капотах черных автомобилей... Осака, Осака, неистовый город, весь в пульсации жизни, ни на минуту не затихающий, весь в гомоне, крике, шуме, – самый неяпонский город в Японии, самый японский город в Азии!
«Что нового он может мне сказать о Гансе? – думал Люс, вышагивая следом за Онумой по узеньким улочкам Сидзукуси. – О Дорнброке мне больше ничего не надо. Мне теперь надо увидеть Исии. Тогда все закольцуется. Ей-то уж Ганс наверняка должен был сказать о мистере Лиме».
Онума вошел в маленький – всего пять столиков – бар. Хозяйка приветствовала его обязательным возгласом:
– Добро пожаловать!
Две девушки сняли с Люса дождевик и провели его к маленькому столику под лестницей, которая пахла свежей сосной и вела наверх, в жилое помещение.
– Как вы относитесь к сырой рыбе? – спросил Онума. – Я хочу предложить вам суси. Это очень вкусно: сырая рыба и рис. Некоторые европейцы не могут есть сырую рыбу, но на этот случай у нас припасена макахура, то есть икра. Или осьминог, он не так физиологичен.
– Я люблю сырую рыбу. И сырое мясо. И вообще, больше всего мне нравится поедать ежей, – ответил Люс.
Онума чуть посмеялся – каждая нация вправе шутить по-своему – и спросил:
– Был трудный перелет?
– Нет, все нормально...
– Не очень устали?
– Это вы о ежах? Простите меня: я так шучу.
– Нет, это вы простите, что я не понял ваш юмор, – ответил Онума.
Как только к их столику подошли девушки и принесли целлофановые пакетики с горячими влажными салфетками, пропитанными благовониями, с лица Онумы сошло напряжение, и оно сделалось непроницаемо спокойным.
«Такое же лицо было у Хоа, – подумал Люс, – когда он сказал на черной лестнице, что я родился счастливым, потому что мне покровительствует случай».
«Вообще-то, случай обращен против людей, – сказал тогда Хоа. – Ведь рождение, как, впрочем, и смерть, случайно». Он тогда три раза повторил, что случай спас мне жизнь. «Не будь поездки в этот „Олд Айлэнд“ и не пойми я, что вы действительно разгневаны поведением мистера Ричмонда (я это до конца понял, когда вы так испугались мистера Ричмонда, испугались около такси; я его тоже очень испугался, я вообще боюсь белых: только потому я согласился выполнить просьбу мистера Лао...), вы бы исчезли. Я ведь ничего против вас не имел... Вы мешали мистеру Лао, помощнику председателя Лима. Я наблюдал за вами в клубе и понял, что убирать вас будет легко, потому что вы сопротивляетесь лишь на словах – на деле вы беспомощны. Но вы действительно очень сильны в словах. Я не очень вас сначала понимал, мистер Люс, – продолжал Хоа, – вы всегда и всем говорили правду, а я не понимал, как это можно говорить всю правду: это ведь значит оставить себя незащищенным... А потом я понял, что ваш прием самый действенный: ложь заставляет держать в голове тысячи версий, ложь тренирует разум человека, без лжи невозможен прогресс, мистер Люс, но когда лжи противостоит правда, тогда, значит, человек, говорящий правду, очень надеется на свои инстинкты, тайные провидения – он уверен, что и во лжи собеседника ему откроется истина».

Онума сказал:
– Суси надо обязательно макать в соевый соус, это придает пище особый колорит, лишь соя может объединить рис и сырое мясо тунца в единый ансамбль лакомства. Нет, нет, макайте еще смелее, мистер Люс... Знаете, лучше я буду называть вас Люсо-сан, ладно?
– «Сан» – это господин?
– Я бы не стал так переводить. «Чио-Чио-Сан» популярна у вас в Европе. Вы переводите «Чио-Чио-Сан» как «Мадам Батерфляй»... А ведь это неверно. «Ночная бабочка во время грозы кажется черной, но утром она умирает белой, как солнце в дни тумана...» Это средневековье... Я бы так перевел имя героини оперы... «Сан» заключает в себе массу смыслов. Вообще, иероглифика весьма многосмысленна. «Сан» – это проявление уважительности в обращении к человеку... Нет, я бы не хотел переводить этот иероглиф как «господин». Мне слово «господин» не нравится, очень не нравится... «Сан» нельзя перевести на ваш язык. Только иероглифика способна передать истинное значение «сан». Кстати, в чем я не был согласен с Мао, так это с его попыткой реформировать язык, переведя иероглифы на латинский шрифт...
– Интересуетесь филологическим экспериментом ультралевых?
– Выпьем сакэ, пока оно горячее. Нашу водку надо пить очень горячей. Здесь дают прекрасное сакэ из Иокогамы. Двойная очистка, причем наш рис смешан с южнокитайским, чуть желтоватым. Здесь действительно особое сакэ.
– Очень вкусно. И суси замечательно. Никогда не думал, что у вас такая прекрасная еда...
– Ну, это мы только начинаем экскурс в нашу кулинарию, Люсо-сан. Вас ждут сюрпризы... Редактор коммунистической газеты как-то сказал мне, что он согласен помириться с феодализмом лишь на базе народной японской кухни.
– Вы тоже коммунист, Онума-сан?
Онума рассмеялся:
– Вы правильно обратились ко мне. Некоторые европейцы говорят «Онума», некоторые – «мистер Онума», и это все обижает меня. «Онума-сан» – это очень приятно. Хорошо, что вы именно так обратились ко мне. Иногда приходится подсказывать, и тогда уже не так приятно, если тебя называют по правилам. Сюрприз всегда приятен. Нет, я не коммунист... А вы?
– Я их уважаю.
– Вы член партии?
– Для художника членство в партии необязательно.
– А я к коммунистам отношусь плохо.
– Приветствуете Мао и не любите коммунистов...
– Я не связываю личность Мао с общезначимым коммунизмом. Мао – лидер азиатской страны, которая за двадцать лет превратилась в мощную державу...
– Сама по себе или с помощью Кремля?
Онума словно не слышал вопроса Люса.
– Мао, – продолжал он, – обратился к молодежи, а мы, например, мучаемся с нашим дзенгакуреном...
– Что такое дзенгакурен? – спросил Люс.
– Это те, кого у вас называют длинноволосыми, новые левые. Мы с ними мучаемся, компрометируем себя политикой кнута и пряника, заигрываем с ними, сажаем их, платим им... А Мао взял да и сделал государственную ставку на молодежь, когда понял, что идеи мирового коммунизма входят в противоречие с практикой его внутренней и внешней политики. Он сумел использовать в своих целях поколение молодых. В этом смысле я приветствую эксперимент Мао. Он собрал воедино догмы буддизма, и методику Троцкого, и концепции научной революции последнего десятилетия. Это серьезная комбинация. Недаром же в Австралии редакторам газет уже предписано воздерживаться от карикатур на Мао, а многим из них рекомендовано писать об его эксперименте в уважительных тонах. При этом о Японии там пишут в совершенно разнузданном, недопустимом тоне. Меня это наполовину радует, а наполовину огорчает. Моя мать – китаянка, а кровь – это всегда кровь, не так ли?.. Но, как сын японского отца, я обижен за Японию...
– Но что же главное, привлекающее вас в опыте Мао? Игра с молодежью?
– Нет, Люсо-сан... Главное, что меня привлекает в эксперименте Мао, – это борьба против партийной и государственной бюрократии...
– Вы убеждены, что в Китае была партийная и государственная бюрократия?
– Это наивно опровергать.
– У меня сомнение: если начинали все вместе – Мао, Лю Шао-ци, Пын Дэ-хуай, Линь Бяо, Дэн Сяо-пин, Чэнь И, то почему один из них стал бюрократом и наймитом иностранной державы, а другой остался верным идее? Не кажется ли вам странным обвинение, выдвинутое против председателя КНР Лю Шао-ци, в служении интересам иностранной державы? У нас может случиться, что генерал или незадачливый помощник министра оказывается агентом иностранных держав – их ловят на алчности, на бабах или гомосексуализме, но в мире еще не было такого, чтоб глава государства, министр иностранных дел, военный министр и генеральный секретарь партии оказывались агентами и наемниками иностранцев. В чем же дело?
– Видите ли, Люсо-сан, вы должны делать скидку на пропагандистский аспект вопроса. Мао нужно было сплотить народ. Как можно иначе сплотить народ, если нет войны, а в стране масса трудностей?!
– Значит, партия, которую возглавлял Мао, не знала о том, что происходило в стране, возглавляемой Лю? Как же тогда быть с руководящей ролью партии в красном Китае?
– Партия и была лидером общества, она и поняла, что бюрократы перекрыли путь молодому поколению к управлению страной.
– Значит, раньше ничего не понимали, а потом вдруг взяли и поняли! А что поняли? Окружены старыми шпионами и врагами, да? И кто же это понял? Молодой Мао? Ему сколько? Сорок? Или пятьдесят? Он что – уступил свое место молодому? А может, он просто заставил молодого хунвейбина пытать стариков – своих соратников по революционной борьбе – для того, чтобы самому стать живым богом? Бросьте вы о бюрократии, Онума-сан. Просто Мао захотел быть единственным... А для этого надо забыть многое и многих. Он решил сделать так, чтобы нация лишилась памяти.
– В ваших словах есть доля истины, Люсо-сан... Но вы судите о предмете лишь по последним событиям и делаете из Лю мученика. А ведь он с Мао вместе в свое время предал анафеме бывшего секретаря ЦК Ван Мина... Они тогда обвинили его в тех же грехах, в которых сейчас Мао и Линь Бяо обвиняют Лю. И чтобы это самопожирание было последним, Мао сделал ставку на молодежь. Поймите же, когда выстроена перспектива, надо во имя великой цели уметь идти на определенные жертвы! Но разве цель – призвать молодежь к борьбе против всех и всяческих проявлений бюрократизма – это не здорово?
Люс рассмеялся. Он продолжал смеяться, прикуривая от спички, зажженной предупредительным Онумой.
– Какая перспектива, Онума-сан? – сказал он. – Молодежь-то ведь повзрослеет! Она прочитает о подвигах маршала Пын Дэ-хуая во время освободительной корейской войны. Она услышит о том, что именно Чжу Дэ создавал Красную Армию Китая! Это еще пока в Китае мало радиоприемников, с информацией туго. Мао сделал ставку на китайскую стену, но ведь скоро телевизионные программы будут со спутников передавать! Какая там стена! Ни одна стена не выдержит натиска информации... А что касается сегодняшнего дня... Знаете, лично мне очень не нравится, когда борьба с бюрократией сопровождается сожжением книг Шекспира, Толстого и Мольера...
– В большом надо уметь жертвовать малым, Люсо-сан.
– Это ваша первая ошибка за все время, Онума-сан. Шекспир и Толстой – это, по-вашему, «малое»? Да все бюрократии мира, вместе взятые, ничто в сравнении с гением одного из этих писателей!
– Почему вы оперируете именем русского писателя, Люсо-сан?
– Вы думаете, я путешествую на деньги Москвы? А почему не Лондона? Я оперировал и Шекспиром... Нет, Онума-сан, просто Шиллера в Пекине пока не сжигали.
– Я там был, когда разбивали пластинки Бетховена.
– Спасибо за информацию. Вы не делали фотоснимков этого эпизода «по борьбе с бюрократизмом»?
– Делал. Но, к сожалению, пленка была засвечена китайской таможенной службой.
– Странно, вы их апологет – и такая неуважительность...
– А это ваша вторая ошибка, Люсо-сан. Я отнюдь не являюсь апологетом красного Китая. Я лишь стараюсь быть объективным. Я патриот Японии, Люсо-сан, в такой же мере, как и Китая...
– Китай – руки, Япония – голова, Азия – матерь планеты, так, что ли?
– Не совсем так. Это было бы дискриминацией по отношению к другим нациям.
– Ваша водка очень легкая, Онума-сан.
– Не скажите, Люсо-сан. Она легка до той поры, пока не надо вставать из-за стола. Я не задал вам обязательного вопроса: как вам показалась Япония?
– Вам бы надо иначе сформулировать вопрос: «Вы в Японии впервые?» А потом спрашивать, понравилась ли мне Япония.
– Вы хотите сказать, Люсо-сан, что вам ясно, зачем я с вами беседую? Вы хотите дать мне понять, что вам ясна моя роль?
– Именно. Именно так, Онума-сан...
– Так вот о Дорнброке... Не стоит вам, Люсо-сан, восстанавливать против себя Азию. Вспомните, что случилось с Якобетти... Стоило ему сделать безжалостный фильм об Африке, как его предали остракизму во всем мире: сильные уговорились делать политику на защите слабых. Я имею в виду словесную, ни к чему не обязывающую защиту. Она страшна лишь для художников; военных, бизнесменов и министров она не касается.
– Чен Шен просил вас попугать меня? Или кто другой?
– Вы не правы, Люсо-сан, меня никто не просил пугать вас. Меня просили, поскольку я знаю немецкий, сказать вам то, что я сказал. Не надо унижать азиатов вашей правдой. Занимайтесь Дорнброком в Германии. Но не надо впутывать в это ваше дело Азию. Гонконг – особенно. Вас проклянут и правые и левые. Энцесбергер и Годар держат у себя в домах портреты левых ультра.
– Снимут, – ответил Люс. – Когда ультралеваки начнут открытый диалог с Вашингтоном или с нашими бешеными, они снимут их портреты... Лишь игра в бунт предполагает тягу к авторитарности...
– Они не начнут диалога с врагами. Еще сакэ?
– С удовольствием. Желаю вам успеха, Онума-сан! Ваши люди должны меня сегодня прирезать? Или будете топить в море?
– Я не бандит, Люсо-сан. Я желаю вам лишь одного: выполнения всего вами задуманного. Я готов помогать в меру моих сил и возможностей.
– Тогда ответьте: что у вас говорили о переговорах Дорнброка? Я не прошу точных фактов. Меня пока что удовлетворят даже слухи.
– В «Асахи» проскользнуло сообщение, что Дорнброк вел переговоры о расширении атомного полигона.
– Дорнброк был здесь. Ему задавали такой вопрос?
– Да. Ему задали этот вопрос в аэропорту. Но он отказался отвечать на все вопросы и сразу же улетел в Токио. Он очень торопился.
– Он торопился к Исии.
– Увы, это имя мне ничего не говорит.

«Вы мешаете мистеру Лиму, – продолжал тогда Хоа, – потому что нашли японку. У мистера Лима деловые связи с мистером Дорнброком. Я говорою вам это, потому что вы сказали мистеру Ричмонду: „Хорошо, что подобных вам топят здесь в каналах“. Случай за вас, мистер Люс. Я ничего бы не смог поделать, я был бы вынужден, даже несмотря на вашу доброту ко мне, выполнить поручение мистера Лао, но случай за вас. Ведь с вами миссис Джейн, а ее муж работает в американской контрразведке... Она лишний свидетель, и я с радостью верну деньги мистеру Лао, полученные за то, чтобы вы навсегда исчезли. Вы стоили восемьсот долларов, мистер Люс. Я истратил на аренду такси восемь долларов, так что прошу их вернуть мне: я обязан отчитаться перед мистером Лао». Люс тогда попросил Хоа устроить ему встречу с мистером Лао. Хоа ответил: «Если вы станете рассказывать кому-то, о чем я говорил вам, я погибну, но я погибну, утвердившись в лютой ненависти к белым. Ненависть отцов, даже убитых, передается детям, мистер Люс. А каждый третий человек на земле – китаец».

Люс медленно тянул горячее сакэ – оно было горячим и чуть прислащенным, с очень нежным запахом. Он вспоминал, как наутро в номере ему подсунули газеты под дверь. Он всегда просыпался, когда связка газет влетала под дверь его номера и, проскользнув по натертым плитам кафельного пола, ударялась о ножку стула. Иногда газеты рикошетили к кровати, и Люсу даже не приходилось подниматься, чтобы узнать все новости.
На второй полосе он увидел фотографию автофургона с разбитым ветровым стеклом. Сверху был громадный заголовок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39