однако я убежден, что они здесь, а однажды выйдут из своего тайного
убежища и вступят в права наследования.
Разбросанные в мировой литературе и рассредоточенные в потоке
ежедневных новостей сообщения о загадочных происшествиях слишком хорошо
документированы, чтобы в каждом случае оказаться лишь иллюзией..."

6
Рукопись обрывалась на полуфразе на середине страницы, однако листков
в пачке было еще много; перевернув страницу, я увидел, что следующая
испещрена путаницей значков, напоминавших ноты. Начертанные рукой моего
друга, они были так скученны, словно этот листок был единственным, а
писавший старался использовать каждый миллиметр, чтобы втиснуть туда все
наблюдения и факты. Ноты маршировали стройными фалангами, а поля были
полны добавочных знаков - некоторые из них оказались столь сжаты и малы,
что во многих случаях их трудно было разобрать.
Я перелистал остальные страницы - они были покрыты такими же
значками.
Я сложил листки аккуратной стопкой, подколов к первому записку
Филипа.
Позже, сказал я себе, надо будет прочесть эту тайнопись - прочесть и
разобраться, что скрывается за загадочной головоломкой. Но сейчас я уже
прочел достаточно - даже больше, чем достаточно.
Я готов был поверить, что это шутка, если бы не знал, что это не
могло оказаться розыгрышем: мой старый друг никогда не питал склонности к
мистификациям. Он не испытывал потребности в подобных развлечениях. Он был
преисполнен доброты и поистине исключительной эрудиции, а если уж говорил
- то не расточал слов на дурацкие розыгрыши.
И снова я вспомнил его таким, каким видел в последний раз: похожим на
сморщенного гнома, сидящего в глубоком кресле, которое угрожало поглотить
его своей красно-желтой обивкой; вновь услышал его голос: "По-моему, нас
преследуют призраки". Не сомневаюсь, в тот вечер он хотел сказать мне еще
что-то, но не сказал, потому что в тот момент появился Филип и мы
заговорили о другом.
И сейчас, сидя здесь, в номере прибрежного мотеля, я ощущал
уверенность, что он хотел рассказать мне именно о только что прочитанном
мною - как посещают нас все создания, когда-либо измысленные человеческим
разумом; как этот разум, благодаря своей способности к воображению,
послужил эволюционному процессу.
Конечно же, мой друг ошибался. Невозможность его умозаключений была
самоочевидна. Но в глубине души я понимал, что человек такого калибра не
мог так легко впадать в заблуждения. Прежде чем предаться бумагомаранию -
даже не имея на то иных причин, кроме стремления упорядочить собственные
мысли, - он долго и тщательно все обдумывал. Я был уверен, что
зашифрованные нотными знаками страницы содержали не единственное
доказательство его гипотезы, а ее сжатое изложение, сумму аргументов и
выводов. Разумеется, он мог ошибаться, и, похоже, так оно и было, однако
основывался он на очевидности и логике, а потому окончательно отбросить
его идею было нельзя.
Он собирался поговорить со мной, может быть - проверить на мне свою
теорию. Но из-за прихода Филипа вынужден был отказаться от своего
намерения. А потом было уже слишком поздно, ибо день или два спустя он
погиб в автомобильной катастрофе, виновник которой так и не был найден.
Эта мысль заставила меня похолодеть от страха, подобного которому я
никогда не испытывал прежде, - страха, выползавшего из какого-то иного
мира, из того уголка сознания, где хранился унаследованный от множества
поколений ужас - леденящий, ввергающий в окостенение, выворачивающий
наизнанку ужас человека, скорчившегося в пещере и прислушивающегося к
мерзким звукам, которые производят призраки, бродящие где-то во тьме.
"Возможно ли это, - задался я вопросом, - может ли быть, что
созданная человеческим воображением потусторонняя сила достигла той точки
развития, такой эффективности, что способна принять любую форму,
необходимую для достижения своих целей? Может ли она обернуться машиной,
сокрушившей встречный автомобиль, а потом вернуться обратно в этот другой
мир - или измерение, или невидимость, - откуда явилась к нам?
Неужели мой старый друг погиб из-за того, что постиг тайну этого
иного мира, мира овеществленной мысли?
Неужто и гремучие змеи, удивился я. Нет, гремучие змеи - нет, уж в
их-то реальности я не сомневался. Зато трицератопс, дом с окружавшими его
постройками, машина возле поленницы, задней осью опертая на козлы,
наконец, Снаффи Смит и его жена - может быть, они не были реальностью?
Может, это и есть ответ, которого я доискивался? Неужели же все это было
лишь маскарадом мысленной силы, и это она настолько одурачила меня, что
заставила признать невероятное, понимая при этом его невозможность; неужто
это она вместо дивана в гостиной уложила меня на каменный пол кишащей
змеями пещеры?
А если так - то почему? Из-за того, что эта гипотетическая мысленная
сила знала о манильском конверте, надписанном рукой Филипа и ожидавшем
моего появления в магазине Джорджа Дункана?
Это безумие, твердил я себе. Но таким же безумием были и пропущенный
поворот, и трицератопс, и дом, возникший там, где никакого дома не было,
и, наконец, гремучие змеи. Нет, не змеи - змеи были реальны. Впрочем, что
такое реальность? Как можно определить, реально что-то или нет? Если мой
старый друг - был прав в тот давний день, то существует ли вообще
что-нибудь реальное?"
Я был потрясен глубже, чем предполагал. Листки выпали у меня из рук,
но я не сделал даже попытки собрать их, а просто сидел в кресле, упершись
взглядом в противоположную стену. "Если все это так, - думал я, - значит,
старый и надежный мир выбит у нас из-под ног, а гоблины и привидения
перестали быть просто персонажами вечерних сказок, но существуют во плоти
- ну, может быть, не во плоти, но существуют; отныне они не иллюзии. Мы
называли их продуктом воображения, даже не подозревая, насколько эти слова
соответствуют истине. Опять-таки, если все это правда, значит, Природа в
процессе эволюции совершила длинный-длинный скачок вперед: от живой
материи - к разуму, от разума - к абстрактному мышлению, а от абстрактного
мышления - к форме жизни одновременно призрачной и реальной, которая,
возможно, обрела уже способность выбирать между призрачностью и
реальностью."
Я попытался представить себе, какой может быть эта жизнь, каковы ее
радости, печали и стремления; но воображение пасовало. Против этого
восставали мои плоть и кровь. Ибо если эта иная форма жизни существует -
пропасть между нами слишком велика. С таким же - если не меньшим - успехом
трилобит мог тщиться вообразить жизнь динозавров. Если Природа в поисках
ценных для выживания свойств продолжает свое отсеивание видов - она
наконец нашла живое существо (если его можно назвать живым существом),
обладающее фантастически высокой жизнеспособностью, ибо в физическом мире
не существует ничего, абсолютно ничего, что могло бы ему повредить.
Я сидел, размышляя обо всем этом, и голова раскалывалась, словно под
черепной коробкой перекатывался гром. Но я так ни до чего и не додумался -
мысли даже не ходили кругами, а метались, как полоумный раскидай. С
усилием я заставил себя оторваться от них - и тут же снова услышал
журчание, смех и говорок реки, бегущей вниз во всем великолепии своего
волшебства.
Нужно было перенести багаж из машины в номер и распаковать его; меня
ждали рыбалка и каноэ у причала, а большой окунь таился где-то в
тростниках или под плавающими на поверхности листьями водяных лилий. А
потом, когда я немного обживусь, меня ждет книга, которую надо еще
написать.
А кроме того, вспомнил я, вечером предстоят школьный праздник и
благотворительная распродажа корзиночек. И я должен там быть.

7
Стоило мне шагнуть в школьную дверь, как меня сразу же заметила Линда
Бейли; похожая на важничающую курицу, она суетливо засеменила мне
навстречу. Линда принадлежала к числу тех, кого я помнил, - впрочем,
забыть ее было невозможно. Вместе с мужем и целым выводком чумазых детей
она жила на соседней ферме, и нескольких дней не могло пройти без того,
чтобы она не притащилась к нам по ведущей через поля дороге - занять чашку
сахара, кусочек масла или что-нибудь еще, чего у нее постоянно не
оказывалось и что она впоследствии неизменно забывала вернуть. В этой
крупной, костлявой женщине было что-то лошадиное, и если она и
состарилась, то, на мой взгляд, совсем немного.
- Хорас Смит! - протрубила она. - Маленький Хорас Смит! Я узнала бы
вас где угодно!
Она успела облапить меня и гулко шлепнула по спине, пока я
ошеломленно пытался вспомнить, какие же узы дружбы между нашими семьями
оправдывают столь пылкое приветствие.
- Вот вы и вернулись! - пролаяла она. - Вы не могли не вернуться!
Если уж Пайлот-Ноб вошел вам в кровь, вы не можете не вернуться. После
всех этих мест, где побывали. После всех этих языческих стран. Вы были в
Риме, не так ли?
- Я действительно пожил в Риме. Но это не языческая страна.
- Пурпурный ирис, что растет у меня возле свинарника, - объявила она,
- из сада самого Папы. Но на вид он не слишком хорош. Я видывала ирисы и
получше - куда получше. Я бы давно уже выкопала и вышвырнула свой ирис, но
храню в память о том месте, откуда он ко мне попал. Не у всякого, скажу я
вам, растет ирис из сада самого Папы. Не то чтобы я считалась с Папой и со
всеми этими глупостями, но все-таки этот ирис - что-то вроде знака
отличия, как по-вашему?
- Еще какого, - согласился я.
- Ради всего святого, - она ухватила меня за руку, - пойдемте сядем.
У нас найдется о чем поговорить. - Она подтащила меня к ряду стульев, и мы
уселись. - Вы говорите, что Рим не языческая страна, но ведь вы и в
языческих бывали. Как насчет русских? Вы провели много времени в России?
- Не знаю, - отозвался я. - Некоторые русские продолжают верить в
Бога. Это правительство...
- Вот тебе и раз! - воскликнула она. - Вы говорите так, будто вам
нравятся русские.
- Некоторые из них.
- Я слышала, что вы побывали в Лоунсэм-Холлоу, а по дороге оттуда
проехали сегодня утром мимо фермы Уильямса. Что вас туда занесло?
"Существует ли хоть что-нибудь, чего она не знает, - подумал я, -
такое, чего не знает весь Пайлот-Ноб? Любая новость, всякая сплетня,
каждое предположение мгновенно облетало общину - куда там племенным
барабанам или даже радио!"
- Случайно свернул с дороги, - ответил я, лишь чуть-чуть покривив
душой. - Мальчишкой я осенью охотился там на белок.
Линда Бейли подозрительно посмотрела на меня, но не стала больше
расспрашивать, почему я оказался в тех местах.
- Может, при свете дня там и все в порядке, - заявила она. - Но ни за
какие деньги я не осталась бы там после заката. - Она доверительно
наклонилась ко мне, и ее лающий голос перешел в хриплый шепот. - Там
логово собачьей своры - если их можно назвать собаками. Они носятся по
холмам, лают, воют, а когда они проносятся мимо, вместе с ними прилетает
холодный ветер. Такой, что замораживает душу...
- Вы слышали этих собак? - поинтересовался я.
- Слышала их? Много ночей слушала я, как они воют на холмах, но
никогда не была к ним так близко, чтобы почувствовать этот ветер. Нетти
Кемпбелл рассказывала мне. Вы помните Нетти Кемпбелл?
Я покачал головой.
- Конечно, вы и не можете помнить. До того, как выйти замуж за
Кемпбелла, она звалась Нетти Грэхем. Они жили возле Лоунсэм-Холлоу, в
самом конце дороги. А теперь их дом пустует. Они бросили его и уехали. Их
выжили собаки. Может, вы его видели - их дом, я имею в виду.
Я кивнул, хотя и не слишком уверенно, поскольку дома не видел, а
только слышал о нем прошлой ночью от Ловизии Смит.
- Странные дела творятся в этих холмах, - продолжала тем временем
Линда Бейли. - Нормальному человеку в такое в жизни не поверить. Все из-за
того, сдается, что места там дикие. В других местах все сплошь заселено -
ни деревца не осталось, одни поля. А там все еще дикие места. И думаю,
всегда такими останутся.
Школьный зал начал понемногу заполняться людьми; я заметил
пробиравшегося ко мне Джорджа Дункана и поднялся навстречу ему, протягивая
руку.
- Слышал, вы уже устроились, - проговорил он. - Я так и знал, что вам
там понравится. Я позвонил Стритеру и попросил позаботиться о вас. А он
сказал, что вы отправились на рыбалку. Поймали что-нибудь?
- Несколько окуней. Сперва надо получше познакомиться с рекой, а вот
тогда...
- По-моему, они сейчас начнут. Так что позже увидимся. Кстати, здесь
немало тех, кто хотел бы поприветствовать вас.
И действительно, вскоре начался концерт. Дети пели песенки под
аккомпанемент старой, разбитой и расстроенной фисгармонии, за которой
сидела учительница, Кэти Адамс, декламировали стихи, а группа
восьмиклассников даже разыграла маленькую пьеску - собственного, как гордо
объявила мисс Адамс, сочинения.
Невзирая на неизбежные накладки, все это было очаровательно, и мне
вспомнились годы, когда я ходил в школу - в это же самое старое здание - и
принимал участие в точно таких же вечерах. Я попытался припомнить имена
своих учителей, но лишь к концу программы вспомнил одну из них, мисс Стайн
- странную, угловатую, капризную женщину с пышными рыжими волосами, легко
расстраивавшуюся из-за наших вечных проказ. Интересно, где она может быть
сейчас и как обошлась с нею жизнь? Я от души надеялся, что лучше, чем
обходились с нею в мое время многие ученики...
Линда Бейли потянула меня за руку и громко прошептала:
- Хорошие дети, правда?
Я кивнул.
- И мисс Адамс хорошая учительница, - все так же шепотом продолжала
Линда Бейли. - Боюсь, она не задержится здесь надолго. Такая маленькая
школа, как у нас, не может рассчитывать на хороших учителей.
Концерт подошел к концу, и Джордж Дункан протолкался ко мне, взял на
буксир и потащил представлять. Кое-кого из тех, к кому он меня подводил, я
помнил, других - нет, но все они, казалось, никогда меня не забывали, и я
делал вид, что тоже.
Когда процедура была в самом разгаре, мисс Адамс взобралась на
небольшое возвышение в передней части зала и позвала Дункана.
- Вы забыли, притворяетесь, что забыли, или хотите избавиться? Но
ведь вы обещали быть сегодня нашим аукционером!
Джордж запротестовал, но я видел, что ему приятно. С первого взгляда
было понятно, что в Пайлот-Нобе он - важная персона. Владелец магазина,
почтмейстер, член школьного совета, он мог выполнять и многие другие
маленькие гражданские обязанности - быть аукционером на благотворительной
распродаже корзиночек, например. Он был тем, к кому жители Пайлот-Ноба
всегда обращались, как только возникала необходимость.
Поднявшись на помост, он повернулся к столу, на котором было
расставлено множество декоративных корзиночек и шкатулок, и поднял одну из
них так, чтобы все могли получше рассмотреть. Но прежде чем открыть
распродажу, он произнес маленькую речь.
- Все вы знаете, - начал он, - ради чего мы это устраиваем. Деньги,
вырученные за корзиночки, пойдут на приобретение новых книг для школьной
библиотеки, так что вы можете быть удовлетворены, зная, что потраченное
вами будет израсходовано на доброе дело. Вы не просто приобретете
корзиночку и право пообедать с леди, карточку с именем которой найдете
внутри; вместе с тем вы исполните и свой почетный гражданский долг. И
потому, друзья, я призываю вас тряхнуть кошельками и потратить часть
денег, осевших у вас в карманах. - Он поднял корзиночку повыше. - Вот как
раз одна из таких, и я рад предложить ее вам. Поверьте, друзья, она весьма
увесиста. В ней скрыто немало отменных кушаний, а уж о том, как она
украшена, я и не говорю. Леди, потрудившаяся над ней, уделяла равное
внимание тому, что лежит внутри, и тому, как это смотрится снаружи. Может
быть, вам любопытно будет узнать, что я, кажется, чую запах отлично
зажаренной курицы. Итак, - спросил он, - что вы мне предложите?
- Доллар, - сказал кто-то, и кто-то немедленно предложил два, а из
глубины зала уже слышалось:
- Два с половиной!
- Два доллара пятьдесят центов, - с обиженным видом сказал Дункан. -
Неужели вы, ребята, остановитесь на двух с полтиной? Вы не находите, что
это слишком дешево?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21