Думаю, вы это именно
так формулируете: нехорошая семья.
Я заметил, что магазин лишь чуть-чуть изменился. На полках лежали
новые товары, а многие старые отсутствовали, но сами полки остались
прежними. Старая круглая стеклянная витрина, где лежала некогда головка
сыра, исчезла, однако древний станок для резки жевательного табака - им
пользовались, чтобы отрезать порции от целой плиты, - все еще был
привинчен к прилавку. В дальнем углу стоял холодильник, используемый для
молочных продуктов, - что, кстати, объясняло и отсутствие сыра в витрине,
но он служил единственным знаком перемен во всем магазине. В центре зала
все так же стояла в яме с песком пузатая печка, окруженная все теми же
старыми, отполированными долгим употреблением стульями. У противоположной
стены высилась старая перегородка с дверцами абонементных ящиков, почтовым
окошком в центре и открытой дверью, ведущей в заднее помещение, откуда
доносился запах корма для скота, сложенного в дерюжных и бумажных мешках.
Все было так, словно я видел это место лишь вчера, а придя нынче
утром, слегка удивился происшедшей за ночь перемене.
Я отвернулся к окну и сквозь грязное, потрескавшееся стекло посмотрел
на улицу. Там тоже были видны кое-какие изменения. На углу, напротив
банка, участок, который я помнил пустовавшим, оказался теперь занят
сложенным из бетонных плит зданием авторемонтной мастерской, перед которой
возвышалась единственная облупившаяся бензоколонка. Дальше находилась
парикмахерская - крошечный домик, вообще не изменившийся, а только
потускневший и нуждавшийся в покраске еще больше, чем в мои времена.
Располагавшаяся по соседству с парикмахерской скобяная лавка, насколько я
мог судить, не изменилась совсем.
Разговор за моей спиной, очевидно, подошел к концу, и я повернулся.
Беседовавшая с Дунканом женщина направлялась к двери. Она оказалась
моложе, чем я решил по голосу. На ней были серые юбка и жакет, а
угольно-черные волосы были собраны тугим узлом на затылке. Она носила очки
в оправе из светлого пластика, а на лице читались гнев и тревога. Женщина
шла быстрой, воинственной походкой и напоминала секретаршу Высокого
Начальства - деловитость, краткость и готовность мгновенно пресечь всякие
глупости.
У дверей она обернулась и спросила Дункана:
- Вы придете вечером на праздник, не правда ли?
Дункан улыбнулся, демонстрируя кривые зубы:
- Еще ни одного не пропустил. За много лет. И вряд ли начну теперь...
Она распахнула дверь и быстро вышла. Краешком глаза я заметил, как
она целеустремленно зашагала по улице.
Дункан вышел из-за прилавка и направился ко мне.
- Чем могу быть полезен? - поинтересовался он.
- Меня зовут Хортон Смит. Я договаривался...
- Минутку, - быстро сказал Дункан, пристально рассматривая меня. -
Когда начала поступать ваша корреспонденция, я сразу узнал ваше имя, но
сказал себе, что тут может быть какая-нибудь ошибка. Возможно, подумал
я...
- Никакой ошибки, - перебил я, протягивая руку. - Здравствуйте,
мистер Дункан.
Он стиснул мою ладонь мощной хваткой и задержал в своей.
- Маленький Хортон Смит, - проговорил он. - Вы часто приходили с
папой...
- А вы угощали меня мятными леденцами...
Глаза его сверкнули из-под нависающих бровей, и он еще раз тряхнул
мою руку.
"Все в порядке, - сказал я себе. - Старый Пайлот-Ноб действительно
существует, и я здесь не чужак. Я вернулся домой."
- Вы и есть тот самый, что часто выступает по радио, а иногда и по
телевидению? - спросил он.
Я подтвердил.
- Пайлот-Ноб гордится вами, - заявил он. - Поначалу трудновато было
привыкнуть слушать по радио парня из нашего города или встречаться с ним
лицом к лицу на телеэкране. Но мы привыкли, и теперь большинство слушает
вас, а потом обсуждают услышанное. Мы судачим, что вот, мол, Хортон сказал
вчера то-то и то-то, и внимаем вашим словам, как проповеди. Но зачем вы
вернулись? - поинтересовался он. - Только не подумайте, что мы не рады
видеть вас...
- Я хочу пожить здесь. Несколько месяцев, может быть, год.
- Отпуск?
- Нет, не отпуск. Я хочу кое-что написать. Для этого мне нужно было
уехать - туда, где будет время, чтобы писать, и еще немножко, чтобы
подумать о том, что писать.
- Книга?
- Да, надеюсь, это будет книга.
- По-моему, - проговорил он, потирая ладонью шею, - вам есть о чем
написать книгу. Может быть, о том, что вы не можете прямо сказать в
микрофон. О тех местах, где вы бывали. Ведь вы много где побывали, не
правда ли?
- Кое-где побывал.
- А Россия? Что вы думаете о России?
- Мне нравятся русские. По-моему, они во многом похожи на нас.
- Вы хотите сказать, что они похожи на американцев?
- На американцев, - подтвердил я.
- Пойдемте к печке, - предложил он. - Посидим и поговорим немножко.
Сегодня я ее не топил. Решил, что не нужно. Как сейчас помню вашего отца -
он сидел здесь и беседовал. Хороший он был человек, ваш отец, но я всегда
говорил, что он не рожден, чтобы стать фермером. - Мы сели. - Он еще жив?
- Да, и он, и мать. В Калифорнии. Оба они на пенсии и живут совсем
неплохо.
- У вас есть, где остановиться?
Я покачал головой.
- Ниже по реке есть новый мотель, - подсказал он. - Построен год или
два назад. Хозяева, Стритеры, - люди в наших краях новые. Они сделают вам
скидку, если остановитесь больше, чем на два дня. Я поговорю с ними об
этом.
- Не нужно...
- Но вы же не просто приезжий. Вы наш - и вернулись домой. Они должны
это знать.
- А как нынче рыбалка?
- Там лучшее место на реке. Можете арендовать у них лодку или каноэ,
хоть то и другое вместе, хотя я никак не возьму в толк, зачем кому-то
рисковать собственной шеей, выходя на эту реку в каноэ.
- Я надеялся найти местечко вроде этого, только боялся, что таких уже
не осталось.
- Все еще сходите с ума по рыбалке?
- Наслаждаюсь ею.
- Помнится, мальчишкой вы были грозой голавлей.
- Ловить голавлей - забава отменная.
- Здесь осталось немало тех, кто вас помнит, - сказал Дункан. - Все
они захотят с вами повидаться. Почему бы вам не поучаствовать в школьном
празднике нынче вечером? Там многие соберутся. Женщина, которую вы видели,
- школьная учительница, Кэти Адамс.
- У вас все та же однокомнатная школа?
- Разумеется. На нас нажимали, чтобы мы объединились с соседними
районами, но когда дело дошло до голосования, мы эту затею провалили. В
нашем единственном классе дети получают то же образование, что и в
современном роскошном здании, а обходится это не в пример дешевле. А если
кто захочет поступить в среднюю школу - за таких мы платим, только
желающих немного. Так что нам дешевле выходит без всяких объединений. Да и
к чему тратить деньги на среднюю школу, когда тут целая шайка парней вроде
этих отродий Уильямса?
- Простите, но когда я вошел сюда, то случайно услышал...
- Позвольте нам сказать, Хортон, что Кэти Адамс отличная учительница,
только слишком уж мягкосердечная. Она вечно заступается за этих парней
Уильямса, а я уверяю вас, это попросту шайка головорезов. Вы-то, скорее
всего, не знаете Тома Уильямса; он перебрался сюда уже после вашего
отъезда. Работал на окрестных фермах, но большей частью бездельничал, хотя
и сумел каким-то образом отложить кое-что. Он уже давно вышел из брачного
возраста, когда женился на одной из дочерей Маленькой Отравы Картера. Ее
звали Амелия. Вы помните Маленького Отраву?
Я покачал головой.
- У него был брат - того мы называли Большой Отравой. Настоящих их
имен не помнит никто. Все это племя обитало ниже по течению, на
Маскрэт-Айленде. Так или иначе, когда Том женился на Амелии, он на свои
сбережения купил небольшой участок в нескольких милях от Лоунсэм-Холлоу и
попытался устроить там ферму. Не знаю уж, как, но ему это удалось. С тех
пор у них ежегодно прибавляется по ребенку, на которых оба они не обращают
никакого внимания, - вот те и бегают дикарями. Говорю вам, Хортон, это
такие люди, без которых мы вполне можем обойтись. От них бесконечные
неприятности - что от самого старого Тома Уильямса, что от всего
семейства, которое он выращивает. У них столько собак, что палкой ткнуть
некуда, причем все эти старые псы совершенно бесполезны, как и сам старый
Том. Они бегают повсюду, грызутся, устраивают драки. Том утверждает, что
любит собак. Слышали вы что-нибудь подобное? Пустячный народ - и сам Том,
и его собаки, и парни; от них только и жди беды.
- Кажется, мисс Адамс полагает, - напомнил я ему, - что это не только
их вина.
- Знаю. Она утверждает, что их отвергают и дискриминируют. Вот вам
еще одно ее любимое словечко. Знаете, что значит дискриминация? Это
значит, что в человеке нет "давай-я-сделаю". Ни в какой дискриминации не
было бы нужды, если бы все хорошо работали и имели хоть каплю здравого
смысла. О, я знаю, что говорит об этом правительство, как оно твердит, что
мы обязаны помогать таким. Но если правительство явится сюда и посмотрит
на этих дискриминируемых, оно вмиг поймет, что именно с этими людьми не
все в порядке.
- По дороге сюда я все гадал, водятся ли тут гремучие змеи? - заметил
я.
- Гремучие змеи? - переспросил Дункан.
- Когда я был мальчишкой, они водились во множестве. Вот я и подумал,
не стало ли их теперь меньше?
Он покачал головой.
- Может быть. Но их и сейчас предостаточно. Пойдите в холмы - и там
вы обнаружите их в избытке. Вы ими интересуетесь?
- Не особенно.
- Приходите вечером на школьный праздник, - повторил он. - Многие там
соберутся. Некоторых вы знаете. Последний день занятий - все дети покажут
что-нибудь: или встанут и прочтут наизусть, или споют песенку, или пьеску
маленькую разыграют. А потом будет распродажа корзиночек в пользу покупки
новых книг для школьной библиотеки. Мы все еще придерживаемся старинных
обычаев, годы мало нас изменили. У нас свои развлечения. Сегодня -
распродажа корзиночек, а через две недели будет земляничный фестиваль
методистской церкви. И то, и другое - неплохая возможность повидаться с
вашими старыми знакомыми.
- Если смогу - приду, - пообещал я. - И на праздник, и на фестиваль.
- Для вас есть почта, - сказал Дункан. - Уже неделю или две как
поступает. Я все еще остаюсь здешним почтмейстером. Почтовая контора
располагается в этом магазине чуть ли не сто лет. Поговаривают о том,
чтобы перевести ее отсюда, объединив с конторой в Ланкастере, и уже оттуда
отправлять дальше по сельским дорогам. Правительство никак не хочет
оставить нас в покое. Вечно они пытаются что-то поменять.
Совершенствование обслуживания - так они говорят. Клянусь жизнью, я не
могу понять, почему бы не оставить все по-прежнему и не выдавать людям
почту в Пайлот-Нобе, как это делалось уже целый век или около того.
- Полагаю, у вас для меня много почты. Я переадресовал ее сюда, а сам
не торопился с приездом, да и по дороге останавливался в нескольких
местах.
- На бывшую вашу ферму взглянуть не хотите?
- Не думаю, - отозвался я. - Наверное, там многое изменилось.
- Там теперь живет семья Боллардов, - сказал Дункан. - У них парни -
уже почти взрослые. Оба выпивают, и временами с ними хватает проблем.
Я кивнул.
- Вы говорили, мотель ниже по реке?
- Точно. Проедете мимо школы и церкви - до поворота налево. Немного
дальше увидите указатель. Там написано: "Риверэдж-мотель". И вот ваша
почта.

4
В верхнем левом углу манильского конверта [манильский конверт -
большого размера, сделанный из плотной, желтоватой бумаги, изготовленной
из конопли] неровным почерком был написан обратный адрес Филипа Фримена.
Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в руках,
гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы были знакомы; он
даже был мне симпатичен; однако связывали нас лишь те уважение и
восхищение, которые мы оба испытывали по отношению к великому старцу,
погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.
Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа, которую
вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого
разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с
отцом рыбачили, сидя на берегу, - я всегда отправлялся на рыбалку с ним
вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для десятилетнего
мальчика. Совсем другое дело ручей - разумеется, если я обещал быть
осторожным.
Ручей был другом, сверкающим летним другом, а река таила в себе
волшебство. "И это волшебство сохранилось, - подумал я, - волшебство,
связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я еще
поживу здесь..." И только в этот момент я понял, что в глубине души все
время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно узнать ее
слишком хорошо, настолько, что волшебство исчезнет, и она превратится
просто еще в одну реку, бегущую по земле.
Все вокруг было тихо и мирно - такие мир и тишину можно теперь
отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку хватит
времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь вторжения радиоголосов,
вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса едва
коснулся этих краев.
Едва коснулся, предоставив им жить со своими старыми идеями. Эти
места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней части поселка
священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет
восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины;
здесь все еще верят, что человеку надлежит и подобает трудиться, чтобы
заработать на жизнь. Это место не согласилось с дефицитным бюджетом и
таким образом сдерживало рост налогов.
Добродетели некогда полезные и надежные, но - увы - не сопоставимые с
современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего
мира, а сумевшие избежать не только материальной обыденности, но также
интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут люди, все
еще способные верить - в мире, который верить перестал. Живут, все еще
крепко держась за определенные ценности - в мире, где ценностей стало
совсем мало. Живут, все еще держась за привычные основы существования и
образа жизни, в то время как большинство людей во всем мире давно
ударилось в цинизм.
Я осмотрел комнату - простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом
мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья, подумал
я, и так оно и должно быть - ведь человек тем меньше работает, чем больше
окружает его удобств.
Мир и спокойствие, подумал я, но как же быть с гремучими змеями?
Может быть, эти мир и спокойствие - лишь обманчивая поверхность, как вода
мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь увидел
ее - грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и
вспомнил, как застыло в страхе тело.
Кому понадобилось задумывать и осуществлять столь странную попытку
убийства? Кто это сделал, как - и почему жертвой должен был оказаться
именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от друга фермы? И
что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на самом деле
вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же исчезнувшем
без следа?
Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось
к тому, что в действительности ничего этого не происходило; но я был
уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно
из этого набора - но не все вместе, разумеется. Я понимал, что какое-то
объяснение должно существовать, - просто у меня его не было.
Отложив в сторону конверт, я просмотрел остальную корреспонденцию,
среди которой не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Несколько
записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в
большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной веселости
- и я не был уверен, что мне она нравилась. Похоже, все они пришли к
выводу, что я малость спятил, отправившись в это захолустье, чтобы
написать никому не нужную книгу. Кроме того, среди почты были счета,
которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.
Я вернулся к манильскому конверту и распечатал его. Оттуда выпала
тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21