«Надеюсь, они доберутся до его долларов, очистят его. Он это заслужил. Мне кажется, он очень хитрый тип».
В основе этого желания была ревность.
И еще до того как объявили, что игра закрывается на ночь, фальшивый друг увидел, что его надежды сбываются.
Вопреки обычной хитрости и проницательности, бывший гвардеец действовал под влиянием выпитого. Ужин с бесплатным шампанским довел его до состояния одного их голубей, которых она сам щипал, и он оставил гнездо ястребов без единого доллара в кармане.
Лукас заплатил за наемную карету, которая доставила его в отель; и эти двое расстались.

Глава XXVI
Да здравствует Кошут

Осеннее солнце только что взошло над равниной желтой Тиссы, когда два путника выехали из ворот старинной крепости Арад и направились к деревне Вилагос, расположенной в двадцати милях.
Вряд ли стоит уточнять, что они были верхом. Пешком не передвигаются по равнинам Пушты.
Военные костюмы всадников соответствовали обстановке. Конечно, это не обычное, нормальное состояние, когда на равнине пастухи обходят свиные стада или объезжают группы полудиких коров с их телятами. Но сегодня Арад – штабквартира венгерской армии, и в этот ранний час по всем дорогам движутся гонведы и гусары.
Армия патриотов, насчитывающая около тридцати тысяч человек, передвинулась к Вилагосу, чтобы там встретиться с наступающими силами австрийцев и русских, которые превосходили ее в четыре раза по численности; войсками венгров командовал Гергей, войсками противника – Редигер.
Всадники добрались до Арада накануне вечером, приехав с запада. Приехали они слишком поздно,, чтобы сразу присоединиться к армии патриотов, и сейчас, по-видимому, торопились.
Хотя, как мы сказали, всадники были одеты по-военному, мундиры у них не венгерские. Не напоминали они и разнообразную форму противника. Оба были одеты почти одинаково: повседневный сюртук из синей ткани, синие панталоны с золотой полосой и фуражки с лентой.
Вместе с револьверами кольт, которые тогда почти не были известны, с саблями в поношенных ножнах и с ружьями за спиной костюм всадников выглядел вполне военным; было очевидно, что всадники намерены сразиться на одной из сторон.
Это становилось ясно из тревожных взглядов, которые они бросали вперед, из того, как они торопили лошадей, словно боялись опоздать.
Возраст у них был разный: одному больше сорока, второму около тридцати.
– Не нравится мне то, что происходит в Араде, – сказал старший, когда они ненадолго остановились, чтобы дать передышку лошадям.
– Почему, граф? – спросил его спутник.
– В воздухе дурное электричество – какое-то всеобщее недоверие.
– Недоверие к кому?
– К Гергею. Я вижу, что люди утратили веру в него. Его даже подозревают в предательстве, в том, что он собирается сдаться врагу.
– Что! Гергей – их любимый полководец! Разве это не так?
– В старой армии – да. Но не у новобранцев или вообще у населения. По моему мнению, это самое плохое, что могло случиться. Старая история – вражда регулярных частей к добровольцам. Он ненавидит гонведов и Кошута за то, что тот их создал, как в нашей мексиканской войне выпускники Вест Пойнта не любили недавно созданные части.
– В Венгрии, как и в Соединенных Штатах, тысячи ослов верят, что человек, чтобы стать солдатом, должен пройти обычную подготовку. Они забывают об английском Кромвеле, о Джексоне (Генерал и седьмой президент США. – Прим. перев.) в Америке и о сотнях других подобных. Эти люди считают, что поскольку Гергей был офицером регулярной австрийской армии, ему можно доверять; и поэтому они его приняли и поверили, ни о чем не спрашивая. Я его хорошо знаю. Мы вместе были в военной школе. Холодный расчетливый человек, с головой химика и сердцем алхимика. Сам по себе он ничего не совершил. Великолепные победы, достигнутые венгерской армией – а они действительно великолепны, – вызваны романтическим энтузиазмом этих свирепых мадьяров и уму и смелости таких генералов, как Наги Сандор, Дамьянич и Гион. Нет никакого сомнения, что после успехов в верховьях Дуная армия патриотов могла беспрепятственно двинуться на Вену и здесь продиктовать условия Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора не могли защищаться. И вот в этот момент, вместо того чтобы преследовать врага, победоносный полководец поворачивает армию и осаждает крепость Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон численностью меньше шести тысяч человек! Шесть недель потрачены на абсурдные обходные маневры, вопреки советам Кошута, который, не переставая, настаивал на наступлении на Вену. Гергей сделал именно то, чего хотели австрийцы: дал время подойти их союзнику с севера; и теперь он пришел.
– Но Кошут был губернатором – диктатором! Разве он не мог приказать начать наступление, о котором вы говорите?
– Он приказывал, но ему не подчинялись. Гергей уменьшил его влияние, настроив против него военных руководителей, раскольников, которые поддержали его; он противопоставлял старые части новым и гонведам. "«Кошут не военный, он только юрист"» – повторяли они, и этого оказалось достаточно. Несмотря на все их разговоры, Кошут проявил больше способностей военного и полководца, чем вся их клика. Он вывел на поле битвы двухсоттысячную армию, вооружил и снабдил ее. И создал ее на абсолютно пустом месте! У патриотов было всего двести фунтов пороха и ни одной пушки, когда началось восстание. . Начали добывать селитру, выплавлять железо и отливать пушки. И через три месяца возникла армия, которой гордился бы сам Наполеон. Мой дорогой капитан, это лучшее доказательство военного гения, чем выигрыш дюжины сражений. И все это благодаря одному Кошуту. Он один все это организовал – все до мелочей. Лайош Кошут не полководец?! В подлинном смысле слова таких не было со времен Наполеона. Даже в этом последнем деле с Офеном, как все сейчас признают, он был прав; нужно было прислушаться к его совету: на Вену!
– Конечно, это была печальная ошибка.
– Совсем не очевидно, капитан, совсем не очевидно. Хотел бы я, чтобы так было. Есть основания опасаться худшего.
– О чем вы, граф?
– Я говорю о предательстве.
– Ха!
– Эта бесполезная осада очень напоминает предательство. А это постоянное отступление по правому берегу Тисы, не пересекая реку и не соединяясь с Сандором. С каждым днем армия редеет, из нее бегут тысячами. Sacre! Если это так, мы проделали долгий путь зря. И бедная свобода скоро увидит последнюю безнадежную схватку на равнине Пушты. Может, самую последнюю во всей Европе! Ах!
С этим восклицанием граф ударил шпорами и перешел на галоп, словно торопился принять участие в схватке, пусть и безнадежной.
Младший всадник, по-видимому, повинуясь такому же желанию, поскакал за ним.
Они скакали галопом, пока не показались окраины Вилагоса; над рощами олив и акаций, окружающих любую венгерскую деревню, показались крыши.
Снаружи просторно раскинувшегося поселка всадники увидели палатки с флагами над ними, эскадронами передвигалась кавалерия, строилась рядами пехота, тут и там сказали всадники в гусарских мундирах, за ними тянулись свободно свисающие доломаны. Слышался бой барабанов, звуки сигнальных рожков и гул больших пушек.
– Кто идет? – раздался неожиданно возглас на венгерском языке. У входа в пастуший шалаш стоял солдат. В шалаше находился караульный пост.
– Друзья! – ответил австрийский граф на том же языке. Друзья общего дела. Да здравствует Кошут!
Услышав эти магические слова, солдат опустил карабин, а из шалаша выбралось с полдюжины его товарищей.
Пароль,полученный графом в Араде, сделал переговоры короткими, и под крики «Да здравствует Кошут!» путники двинулись дальше.

Глава XXVII
Сломанные сабли

Полчаса спустя граф Роузвельдт и капитан Мейнард – именно они были двумя быстрыми всадниками – достигли Вилагоса и оказались в лагере венгерской армии.
Они остановились в центре, перед палаткой главнокомандующего. Прибыли они как раз вовремя, чтобы стать свидетелями необычной сцены, каких не встретишь в военной истории.
Вокруг собрались офицеры всех званий и всех родов войск. Они стояли группами, возбужденно разговаривали, время от времени переходили от группе к группе.
Все свидетельствовало о подготовке к сражению, но что-то загадочно сдерживало эту подготовку. Повсюду мрачные взгляды и мятежные речи.
На расстоянии слышался постоянный гул артиллерии.
Собравшиеся знали, откуда доносится канонада и что ее вызвало. Знали, что стреляют под Темешваром, где Наги Сандор со своим поредевшим героическим отрядом сдерживает армию Редигера.
Да, их замечательный и любимый товарищ Наги Сандор, этот великолепный кавалерийский офицер, которому уступают даже beau sabreur (Отличные рубаки, фр. – Прим. перев.) французы, сражается в неравной битве!
Именно мысль об этом вызывала мрачные взгляды и мятежные речи.
Подойдя к группе офицеров, граф попросил объяснить ему, что происходит. Все они были в гусарских мундирах и казались более возбужденными, чем остальные.
Один из них шагнул вперед и схватил графа за руку, воскликнув:
– Роузвельдт!
Его узнал старый товарищ по службе.
– У вас неприятности? – спросил граф, едва ответив на приветствие. – В чем дело, мой дорогой друг?
– Слышите эти пушки?
– Конечно.
– Это храбрый Сандор сражается против превосходящего противника. А этот коварный химик не отдает нам приказа идти ему на помощь. Сидит в своей палатке, как дельфийский оракул. И словно оглох, потому что ни на что не отвечает. Поверите ли, Роузвельдт: мы подозреваем его в предательстве?
– Если подозреваете, – ответил граф, – то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны – я говорю и от имени своего товарища, – мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее; и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден; а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагосе. Идемте в Темешвар!
С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться, держа в руках поводья.
Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях – генералы и полковники, – слышали слова Роузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.
Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его словам. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.
– Гергей должен отдать приказ! – воскликнул один из них. – Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?
– Мы все согласны! – ответило два десятка голосов; говорящие, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.
– Слушайте! – воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. – Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Сандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!
– Мы остановим отступление! – одновременно воскликнул десяток голосов. – Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!
Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.
Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.
Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.
Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.
Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?
Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.
– Вот! – воскликнул он, почувствовав предательство. – Вот как я буду защищать ее!
С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!
Это сделал друг Роузвельдта.
Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагосе, они плакали.
Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло не от самого часовго, а из-за него.
Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавлерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.
Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!
Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один – и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца – чувствовать печаль и горечь.
Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре – об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров , все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!
И среди них храбрый Дамьянич, повешенный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Наги Сандор! Поистине страшная месть – бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!
Какой контраст этой страшной монархической злобы против революционеров милосердию, совершенно беспричинно оказанному руководителю восстания!
Мейнард и Роузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и с подавленным духом два предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!

Глава XXVIII
Тур в поисках титула

– Мне тошно от Англии!
– Кузина, то же самое ты говорила об Америке!
– Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!
– О! В этом я с тобой согласна. И Штаты и город, если хочешь.
Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.
Они сидели в красивом помещении – в одной из комнат их номера в лондонском отеле Кларендон.
– Да, – продолжала первая говорящая, – там по крайней мере есть общество; если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.
– Это правда.
– И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и говорить ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька самой королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере мы свободны от такого опыта. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!
– Верно, верно! – согласилась Корнелия; она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в Покипси (Небольшой городок в штате Нью-Йорк. – Прим. перев.); он бы этого стыдился.
– Да, – продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, – из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37