Вы направились в переулок. Я шла за вами до самой машины — красного «ниссана». Ты распахнул дверцу и продолжал держать ее широко открытой все время, пока твоя пассия устраивалась на сиденье. Потом ты сел в машину, но завел ее не сразу: вы долго целовались. Когда машина отъезжала, я постаралась запомнить номер. Если наше свидание не состоится, может быть, номер позволит тебя выследить.
Позади меня прозвучал голос Найалла:
— Сьюзен.
Так я и знала, что он поблизости. Я повернулась на голос, но Найалл был невидим. То есть он всегда невидим, однако на этот раз даже я не могла его разглядеть.
— Где ты? — спросила я.
— Сейчас же бросай это дело, Сьюзен.
— Даже не надейся. И сделай так, чтобы я тебя видела!
— Ты знаешь, как быть, — просто спустись до моего уровня.
— Но я не могу, Найалл.
— Что ж, значит, теперь цена тебе известна. Когда передумаешь, я буду рядом.
Больше он не сказал ни слова. Тщетно пыталась я найти его в сгущающихся сумерках, перепробовав все известные мне приемы обнаружения его облака, но Найалл был мастером игры в прятки. Как-то раз, сильно разозлившись на меня, он уже проделал нечто подобное: погрузился в пучину невидимости так глубоко, что я отчаялась когда-либо его найти. Но тогда он вернулся очень скоро, помучив меня всего несколько часов. Что сейчас у него на уме, я не знала, но теперь, после встречи с тобой, его исчезновение меня не слишком заботило.
3
Следующий день я провела в одиночестве, думая о тебе, вспоминая наш короткий разговор, пытаясь вообразить, что будет дальше. Успех предприятия зависел от того, был ли ты достаточно заинтригован, чтобы прийти в среду вечером. Я же была такой неопытной, такой неискушенной в любовных отношениях, что чувствовала себя неуверенно, как школьница. Естественно, Найалл тоже это знал. В то время я работала над черновым макетом и иллюстрациями к одной детской книге, и это занятие поглощало все мое внимание. Только поздно вечером в воскресенье я наконец снова взялась за макет, решив еще раз просмотреть уже готовую часть. Работа быстро захватила меня, и я погрузилась в нее с головой. Я прилежно трудилась следующие три дня. Единственное, что меня беспокоило, это мысль о Найалле: после нашего короткого обмена любезностями в переулке он так и не давал о себе знать. С одной стороны, мне трудно было найти себе оправдание — я прекрасно понимала, что намеренно разозлила его. С другой — мы уже пару раз крупно ссорились и выясняли отношения, но прежде Найалл всегда сам первый приходил ко мне в поисках утешения и поддержки.
Вот и эти три дня я все время ждала его появления. Каждый раз, когда в холле звонил телефон или кто-то входил в дом, я думала: «Он!» — но всегда ошибалась. Его молчание беспокоило меня все сильнее, и чем ближе подходил вечер среды, тем больше мной овладевало раскаяние и настойчивое желание увидеться с ним до нашей с тобой встречи. В час ленча я вышла из дома и направилась в паб на Хорнси-Райз — одно из тех мест, где он обычно околачивался и кормился. Найалла там не было, но я увидела других гламов и спросила, не знают ли они случайно, где он может быть. Оказалось, что ни один не встречал его с прошлой недели.
Мало-помалу я поняла, что он специально держится от меня подальше, прекрасно помня, что неведение о том, где он находится, приводит меня в бешенство. Впрочем, ничто не могло заставить меня изменить планы и отказаться от мысли снова увидеть тебя. Я тщательно выбрала одежду для свидания и вообще уделила массу времени своему лицу и телу, зная, что мужчину нужно ослепить — раз и навсегда. Я долго вертелась перед зеркалом, критически оценивая себя: тайный ритуал, что-то вроде магического обряда. Будучи невидимкой большую часть своей взрослой жизни, я давно не заботилась о собственной внешности.
Я уже готова была выйти из дома, хотя оставалось еще много времени, когда в холле зазвонил телефон. Я подняла трубку. На сей раз это действительно был Найалл. Вероятно, он забрался в чей-то дом и позвонил. Я почувствовала несказанное облегчение. Только теперь я могла быть уверена, что он не витает где-то поблизости, укутавшись в эту свою жуткую, непробиваемую невидимость.
— Сьюзен, — сказал он. — Это я.
— Где ты был? Ты меня напугал до полусмерти. Исчез на трое суток. Почему ты?..
— Я подумал, что тебе будет приятно кое-что узнать, — сказал он. — Его зовут Ричард Грей.
— Кого?
— Твоего дружка из паба. Он откликается на имя Ричард Грей.
— Найалл, каким образом?..
— Он работает в службе новостей Би-би-си, — снова не дал мне говорить Найалл. — Кинооператор, двадцать восемь лет, живет в западном Хэмпстеде, в пабе был со своей подружкой. Хочешь знать ее имя?
— Нет! — сказала я решительно. — Найалл, откуда ты, черт возьми, все это знаешь? Только что сам выдумал?
— Проверишь, если встретишься с ним. Ты ведь уже готова, не так ли?
— Это тебя не касается, — отрезала я.
— Нет. Все, что ты делаешь, меня касается. Только поэтому я и звоню. Полагаю, тебе интересно знать, что я на некоторое время уезжаю из Лондона.
Найалл прежде никуда не уезжал, и эта неожиданная новость заставила меня воспрянуть духом. Каким бы коротким ни оказалось «некоторое время», у меня появлялся шанс узнать тебя ближе, не страдая от его назойливости. Ожидая от него разъяснений, я молчала, бессмысленно уставившись на общую доску объявлений, висевшую возле телефона. К ней было приколото множество старых записок. Жизнь соседей казалась такой простой и прозрачной, не обремененной всякой там невидимостью. «Анна, пожалуйста, позвони Себу». «Дик, только что звонила твоя сестра». «Вечеринка в № 27 в субботу вечером. Приглашаются все».
— Куда ты собираешься? — спросила я наконец, пытаясь изобразить равнодушие. Или, вернее, неравнодушие, но не то, которое я на деле испытывала.
— То-то и оно! На юг Франции. У моих друзей там вилла, но я не знаю точного адреса. Где-то рядом с Сен-Рафаэлем. Поживу у них пару недель.
Мне даже в голову не приходило, что у него могут быть близкие друзья, да еще с собственным домом.
— Приятно слышать, — сказала я. — Отличная идея.
— А ты бы не хотела поехать со мной?
— Ты же знаешь, как я занята.
— Да, но не настолько, чтобы отказаться от свидания с Ричардом Греем. Ведь так? Ты к нему собираешься, верно?
— Вполне возможно, — сказала я.
— Нынче вечером, не так ли? Ведь вы об этом договорились? Сегодня ваша первая встреча один на один.
Я ощутила знакомый изматывающий страх. Он не позволил бы чему-либо измениться. Но даже и в этом случае то, что он знал о моих планах…
— Ты подслушивал?
— Не исключено.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что именно в тот момент я могла раз и навсегда выкинуть Найалла из своей жизни. Мне следовало проигнорировать его заявление или просто повесить трубку. Поступи я так, возможно, и не случилось бы ничего из последующих событий. Но мы с Найаллом слишком долго были близки, слишком близки, и я тоже заразилась свойственной ему беспечностью. Не надо было так легко забывать его угрозы. Тогда, после первого исчезновения, когда он впервые погрузился в свою абсолютно непроницаемую невидимость, он похвалялся, будто может пребывать в таком состоянии сколь угодно долго. И ни один человек, говорил он, никогда не сможет его увидеть. Даже другие гламурные. Даже я. Я не хотела тогда верить, но если Найалл не лгал, значит, он может находиться где угодно в любое время. Сейчас он намекал, что в тот вечер в пабе, когда я решилась заговорить с тобой, он, никому не видимый, все время стоял возле нас и слышал каждое слово. Но как он умудрился узнать твое имя и выяснить, где ты работаешь? Должно быть, выследил тебя. Интересно, чем еще он занимался эти три дня и какие планы вынашивает?
Стараясь не выдать озабоченности, я спросила:
— На сколько дней, говоришь, ты уезжаешь?
— Разве я говорил об этом? Почему бы тебе просто не дождаться моего звонка из Лондона, когда я вернусь?
— И когда же это случится?
— Зачем тебе обязательно знать? Я позвоню оттуда, если смогу. Послушай, мне пора вешать трубку. Через час мы уезжаем.
— Имей в виду, — сказала я, — если ты задумал о, мне мешать, я больше не стану с тобой говорить никогда в жизни.
— Можешь не беспокоиться, в ближайшее время ты меня не увидишь. Я пришлю тебе открытку из Франции.
Я родилась двадцать шесть лет назад в одном из городков-спутников Манчестера. Мы жили у самой границы с графством Чешир, можно сказать, почти в сельской местности. Мои родители родом из Шотландии, с западного побережья близ Эра. Поженившись, они вскоре переехали в Англию. Отец служил бухгалтером в большой конторе недалеко от дома. Пока моя сестра Розмари и я были маленькими, мать присматривала за нами, а когда мы подросли, стала подрабатывать официанткой на полставки.
Сколько я себя помню, в детстве я была совершенно нормальным ребенком, крепким и здоровым. Не было даже намека на те особые свойства, которым предстояло проявиться впоследствии. Розмари, которая старше меня на три года, напротив, была слабой и часто хворала. Я хорошо помню, как родители непрестанно твердили, что я должна вести себя тихо, не шуметь, ходить по дому на цыпочках, чтобы не разбудить или не потревожить больную. И я действительно старалась вести себя как можно тише, со временем это вошло в привычку. Я не отличалась буйным нравом, наоборот, всегда была послушной. Мне хотелось быть хорошим ребенком, и я была — или, по крайней мере, пыталась быть образцовой дочерью, о какой мечтает любая мать. Что касается сестры, то в промежутках между болезнями она являла полную противоположность мне.
Розмари слыла сорванцом, носилась, наполняя весь дом шумом, я же все больше съеживалась и боялась дышать, стараясь сделаться незаметной. Сейчас это чуть ли не обязательно для таких, как я и мне подобные, но тогда, в детстве, желание слиться с фоном было всего лишь одним из свойств моей натуры. В остальном я вела себя так же, как другие дети: ходила в школу, заводила друзей, праздновала дни рождения и бывала на детских праздниках, падала, обдирая колени и локти, училась кататься на велосипеде, мечтала иметь пони, украшала стены снимками поп-певцов и кинозвезд.
Перемены пришли позже, когда я стала подростком, и не все сразу. Я не могу точно вспомнить, когда впервые осознала, что отличаюсь от других девочек в школе, но к пятнадцати годам все уже прояснилось — я стала такой, как сейчас. В моей семье редко обращали внимание на то, чем я занимаюсь. На уроках учителя обычно не откликались, когда я тянула руку. Другие дети, видимо, тоже почти не замечали моего присутствия. Постепенно, одну за другой, я потеряла всех старых подруг. Я легко училась и получала хорошие отметки, однако в табелях об успеваемости и прилежании встречались весьма сдержанные отзывы: «средние способности», «старательная», «умеренные успехи». Единственным предметом, где я выглядела блестяще, было рисование, но это лишь отчасти объяснялось моими способностями. Во многом своими успехами я была обязана учительнице, которая, не жалея сил, поощряла и ободряла меня и готова была заниматься со мною даже после уроков.
На первый взгляд может показаться, будто в подростковые годы я была смирной девочкой, но все обстояло как раз наоборот. Я обнаружила, что любые проделки легко сходят мне с рук, и стала первой смутьянкой в классе. Я издавала при учителях неприличные звуки, швырялась чем попало, устраивала дурацкие розыгрыши. Меня почти никогда не ловили за руку, а я втихомолку наслаждалась последствиями моих безобразий. Я стала красть в школе, причем не столько ценные вещи, сколько всякую ерунду, и только ради удовольствия стащить и уйти незамеченной. Обычно такие ребята пользуются особой популярностью, но только не я. Одноклассники относились ко мне дружелюбно, но никто не стал моим близким другом.
Понемногу я делалась все менее и менее видимой, и это становилось опасным. В четырнадцать лет меня сбила машина, но водитель заявил, что не видел меня на переходе. К счастью, серьезно я не пострадала. Другой раз я чуть не обгорела прямо в собственном доме. Я стояла одна в комнате, прислонившись к решетке потушенного камина. Неожиданно в комнату вошел отец и зажег огонь. До сих пор живо помню свое изумление: я никак не могла понять, почему он это сделал. Я стояла так близко, что пламя мгновенно перекинулось на юбку, и она вспыхнула. Но даже тут отец заметил меня, только когда я закричала и отскочила прочь, колотя руками по дымящейся ткани.
Из-за этих и множества других происшествий, не столь серьезных, но столь же неприятных, я привыкла относиться с опаской к предметам и людям, способным причинить мне вред. Я и сейчас неуверенно хожу по улицам в толпе, перехожу через дорогу или стою на перроне. Хотя я научилась водить машину несколько лет назад, но до сих пор не чувствую себя нормально за рулем. Меня не покидает неприятное ощущение, что, когда на водительском месте сижу я, машина тоже делается незаметной. Купаясь в море, я никогда не заплываю далеко, опасаясь, что, если вдруг я начну звать на помощь, никто, по обыкновению, меня не заметит и не услышит. С двенадцати лет я перестала кататься на велосипеде. С тех пор как однажды собственная мать облила меня кипятком, разливая чай, я шарахаюсь от людей, если у них в руках что-то жидкое и горячее.
Все это начало сказываться на моем здоровье. В подростковом возрасте я стала ужасно слабой и болезненной. Меня мучили непрерывные головные боли, я засыпала ни с того ни с сего, переболела всеми возможными инфекциями, какие только встречались в наших краях. Наш семейный доктор объяснял мое состояние «периодом роста» и врожденной восприимчивостью организма, но теперь-то я знаю, что причиной служили мои неосознанные попытки сделаться видимой. Я хотела стать заметной, хотела быть такой же, как все, хотела, чтобы меня воспринимали, хотела вести самую обыкновенную жизнь. Благодаря моему настойчивому желанию мне это удавалось на время — но приходилось расплачиваться. Все школьные годы я скользила из одного состояния в другое, и теперь я знаю, сколько сил из человека это вытягивает.
Облегчение наступало только в одиночестве. На летних и зимних каникулах, иногда по выходным, я отправлялась одна бродить на природе. Проехав всего несколько миль на автобусе в южном направлении мимо городков Уилмслоу и Олдерли-Эдж, я оказывалась в восхитительном уединении среди безлюдных угодий и лесов. Только там, вдали от людей, я могла позволить себе счастливо и беззаботно погружаться в мир невидимости, чувствуя себя так, будто избавляюсь от тесной одежды, лишнего имущества или бремени ненужных забот.
Когда мне было около шестнадцати, во время одной из таких прогулок я познакомилась с миссис Куайль.
Она первая меня заметила и сама сделала шаг к знакомству. Когда мы впервые встретились, я едва обратила внимание на эту женщину среднего возраста и приятной наружности, которая шла по дорожке мне навстречу. Маленькая собачка семенила у ее ног. Поравнявшись, мы обменялись улыбками, как это порой делают незнакомые люди, и разошлись, каждая своей дорогой. До моего сознания не сразу дошло, что она увидела меня, хотя в тот момент я была невидима. Через минуту я бы вовсе забыла о ней, но тут меня обогнала ее собачка, и я оглянулась. Женщина повернула назад и уже почти поравнялась со мной.
Между нами завязался разговор, и первыми ее словами были:
— А знаете ли, милочка, что вы гламурны?
Вероятно, знай я, кто она такая, то перепугалась бы сдуру и бросилась наутек. Но она улыбалась так мило и выглядела такой безобидной, что я совсем не почувствовала тревоги. Напротив, ее странный вопрос заинтересовал меня, и я, не раздумывая, пошла с ней рядом. Мы болтали о пустяках — о погоде, об окрестных пейзажах, но я так и не ответила на ее вопрос, а она не настаивала. Оказалось, что мы обе привязаны к сельской природе, диким цветам и покою, и этого было вполне довольно. Незаметно мы подошли к ее дому — небольшому коттеджу чуть в стороне от дороги, — и она пригласила меня на чашку чая.
Внутри дом оказался уютным, с центральным отоплением и прекрасной обстановкой. Там были телефон, телевизор, видео— и CD-плееры, посудомоечная машина и много другой техники. Приготовив чай, хозяйка села на диван, собачка свернулась возле нее клубочком и уснула.
И вот, за чаепитием, поскольку первый ее вопрос так и повис в воздухе и не давал мне покоя, я спросила ее, что же она имела в виду. Меня смущало необычное употребление слова «гламур». Как правило, люди употребляют его в смысле «очарование», «шарм», «шик», что ко мне относиться никак не могло. Миссис Куайль объяснила, что это старинное слово, перекочевавшее в английский язык из шотландского и давно утратившее первоначальный смысл. Изначально словом «гламур», точнее сказать, «гламмер» называли особые «чары», колдовское заклятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34