Я поднял трубку. Звонил Иван Цанев.

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешь к цветку -
мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам. Соединяю звук и образ,
тянусь к немеркнущим вещам, в ты, не думая о счастье, цветок любимый
выбираешь...
Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь, мой взгляд
пустить тебя не может. С цветка к цветку, как по ступеням, взбираешься, то
пропадая в густой колышащейся тени, то останавливаясь, чтобы жужжаньем
праздник свой воспеть...
Дыханье меда, боль усилий - ты б все мне сразу отдала, сестра
усердия. Ты знаешь, как достигают перевала. Но только захочу погладить,
как ты в меня вонзаешь жало. И это - как начало песни. О, падающая
пчела!..
Вот что такое поэт Иван Цанев.

- Ты приехал, ты в Софии, ты совсем здесь! - кричал в трубку Иван и,
не видя его, я видел его щербатую улыбку. Пусть щербатая, все равно это
была улыбка Ивана Цанева, а не какого-то там Мубарака Мубарака. Это была
улыбка друга, который жаждал со мной выпить. И как можно быстрей.
- Но мы официальная делегация! - напомнил прозаик П. Он все еще был в
глухом черном костюме. - Никаких непротокольных встреч!
Я кивнул прозаику - как же! я понимаю!
А телефон не молчал.
Старые друзья приглашали меня на Витошу, звали на полынное вино,
просили разделить аперитив рядом в баре, но взгляд прозаика П. не отпускал
меня ни на секунду, прозаик П. слышал каждое мое слово, и я помнил,
помнил: мы - официальная делегация! Поэтому на все приглашения я вежливо
отвечал: спасибо, но со мной два очень известных, два очень советских
писателя, мы - официальная делегация, Я не могу бросить их. Я...
- Правильно, - отвечали друзья. - Бери с собой известных писателей. -
И тревожно спрашивали: - Они пьют полынное вино?
Я тревожно спрашивал прозаика П.:
- Вы пьете полынное вино?
Прозаик П. уклончиво кивал.
Я выслушивал очередного друга и снова тревожно оборачивался к
прозаику П.:
- Вы ходите по вечерам в ресторан пить греческий коньяк и смотреть
непристойные танцы?
Прозаик П. мрачнел и кивал еще более уклончиво.
- Не забывайте, - напоминал он. - Мы - делегация. Надеюсь, на
официальный прием в СП вы пойдете не в джинсах?

Конечно, нет. Было слишком жарко. На официальный прием в Союз
писателей Болгарии я пошел в шортах.
В такой жаркий, я бы сказал палящий, невероятно душный день идти по
улицам Софии в черных глухих пиджаках могли, конечно, только самые
иностранные иностранцы. Я даже отстал шага на два, чтобы меня не путали с
ними. На самом деле, так приказал прозаик П. Это он не хотел, чтобы меня
не путали с ними.
Явиться в Болгарию без черного глухого пиджака!..
Впрочем, время от времени поэт и прозаик сердито оглядывались.
- Странно, - сказал прозаик. - Мы прошли уже три квартала, а я не
видел ни одной собаки.
Поэт К. обернулся.
- Да нет, - сказал прозаик. - Я имею в виду обыкновенных собак.
- Обыкновенных собак вы не увидите, - обьяснил я, не сближаясь с
ними, соблюдая высчитанную прозаиком П. дистанцию. - Собак на улицах Софии
давно нет. Собак на улицах Софии давно перебили по приказу БКП и лично
доктора Живкова. Так сказать, устроили им ночь хрустальных ножей. Если
быть еще точнее, ночь длинных хрустальных ножей.
- Как? - ужаснулись поэт и прозаик. - Собака - друг человека.
- А город София - друг туристов, - ответил я. - Кто слышал, чтобы
собака была другом туристов? Собак больше нет в Софии. Ни одной!
Я увлекся.
Я выдал сильную информацию.
Но в этот момент из-за угла лениво вывалил и потрусил рядом с нами
жирный одинокий пес. Самодовольный ленивый сардель-терьер с тупой
невыразительной физиономией. Не знаю, почему его не пришили в ночь длинных
хрустальных ножей, может, некий негодяй специально сохранил его - для
убиения моего престижа.
Не знаю.
Мой провал стоил Люхе левого глаза и памяти.
Обозлившись на пса, на прозаика и на поэта, я, понятно, обозлился и
на героя будущей повести.
В новом варианте Люха при посадке на Землю терпел крушение, терял
левый глаз, а с ним и память. Пусть забудет скотина, решил я, на каком
конкретно коричневом карлике припрятаны похищенные серпрайзы. В конце
концов, раз уж он преступник, то должен знать, -

преступление не окупается.

Но вот странно.
История с собакой почему-то привела прозаика П. в хорошее настроение.
- Заметьте, Лида, - сказал он встретившей нас на улице Ангела Кынчева
переводчице. - Заметьте, Лида, обыкновенный среднестатистический человек
потребляет за обыкновенную среднестатистическую жизнь не менее сорока тонн
пищи и пропускает через свои легкие почти триста восемьдесят тысяч кубов
воздуха. Не мало, правда? Вот откуда все эти мальтузианские гадости.
Он успокоил Лиду:
- Мы, коммунисты, найдем выход из положения. В конце концов, в мозгу
даже обыкновенного среднестатистического человека ежесекундно протекает не
менее ста тысяч химических реакций...
- В вашем мозгу? - не поняла Лида.
- В вашем тоже, - жестко отрезал прозаик.

Настроение прозаика П. подпрыгнуло еще выше, когда в Союзе писателей
Болгарии мы узнали, что я не смогу получить орден Кирила и Мефодия.
Знаменитый болгарский поэт Л., стихи которого я тоже переводил, с
огорчением сказал мне: ты понимаешь, Геннадий? Ты вот ехал получить за
свою хорошую работу хороший орден. Ты его заслужил. Орден Кирила и Мефодия
самый гуманный орден в мире, я знаю, он бы красиво горел на твоей груди.
Ты понимаешь, Геннадий, предисловие к твоей книге написал наш литературный
критик, который никогда не казался нам надежным человеком и коммунистом.
Это была ошибка.
Он вздохнул и пояснил суть ошибки:
- Две недели назад наш бывший литературный критик сбежал в Испании с
туристического теплохода и уже успел дать по европейскому радио и
телевидению несколько несправедливых и злых интервью. Это нехорошо. Сейчас
мы не можем дать тебе орден. Это вызвало бы противоречивые мнения. Но ты
же знаешь, мы тебе дадим орден. Немного потом. Когда шум утихнет.
Он доверительно спросил:
Ты понимаешь?..
Еще бы! Не понимать...

Не до ордена, была бы родина с ежедневными Бородино...

- Мы дадим тебе орден, Геннадий, - щедро сказал знаменитый поэт Л. -
Мы, может, дадим тебе два ордена. Но немного потом. Ты ведь можешь
подождать, правда?
Я кивнул.
Правда. Я подожду. Я умею ждать.
Знаменитый поэт облегченно вздохнул.
Интересно, что бы он ответил, закатай я ему скандал? Нет, дескать,
мне ждать некогда! Я, дескать, занятой человек! Не надо мне двух орденов,
дайте хотя бы один, но мой. Можно одного Кирила. Если нет Кирила, можно
Мефодия. Но сейчас! Я не намерен, я не могу ждать!
Но я этого не сказал и знаменитый поэт Л. это оценил.
Он сказал:
- Пусть нет ордена, ты получишь отдых. Мы сделаем все, чтобы ты
хорошо отдохнул. Мы знаем, ты много ездил по Болгарии, но Болгария
неисчерпаема...
Не буду врать, он не сказал, что Болгария неисчерпаема как атом. Это
сказал совсем другой человек и по другому поводу. А поэт Л. сказал, что в
Болгарии много таких уголков, о которых даже я не знаю. Есть такие уголки,
сказал он, в которых ты не бывал. Выбирай любой, мы тебе покажем все, что
ты захочешь. Долг болгарских поэтов - показать тебк страну, которую ты
полюбил. Но дай мне слово, попросил он, что ты будешь только отдыхать.
Никакой работы! Ты будешь купаться, гулять, смотреть на красивых женщин.
Разве можно смотреть на красивых женщин и не чувствовать себя счастливым?
Я подтвердил:
- Нельзя.

Троянская ракия - чайный куст внутри огромной бутыли, запотевшая
смирновка, рыжее шотландское виски, сингуларский мискет, зеленая ментовка,
коньяк "Метакса", цветные кипрские вина...
- Я спросил нашего большого друга Геннадия, где бы он хотел побывать,
- знаменитый поэт Л. высоко поднял наполненный бокал. - Наш большой друг
Геннадий захотел побывать в городе Шумене. Наш большой друг захотел
увидеть мадарского конника.
- Я протестую! - Прозаик П. сурово оглядел стол, окруженный
болгарскими поэтами. Неполученный мною орден сразу придал ему веса. - Мы -
официальная делегация. Мы хотим возложить венки на Шипке. Мы хотим
подняться на Черни врых и возложить венки перед музеем революционного
движения. Мы хотим возложить венки на могилах павших солдат, а так же
перед памятником Алеше.
- У нас большие планы, - со значением подчеркнул он.
- Это замечательно! - обрадовался знаменитый поэт. - Няма проблем! Мы
отправим нашего большого друга Геннадия в город Шумен, а вы поедете
возлагать венки.

Звон бокалов.
Скандал удалось замять.
Прозаик П. и поэт К. согласились поехать в Шумен - смотреть на
мадарского конника.

Звон бокалов.
Приглушенный шум голосов.
Оглядывая оживившихся прозаиков и поэтов, я понемногу приходил в
себя. Бог с ним, с орденом. Главное, не пить ментовку. Болгары называют
ментовку - "Прощай, совесть". И незачем лишать Люху левого глаза. Кривой
журналист, это нонсенс. А орден... "Что орден? Ни любви, ни славы, один
голимый орнитоз..."
Впрочем, Света Борзунова писала не об ордене, а о голубе.

Никола Инджов, поэт, бывший посланник на Кубе, трагически:
- И когда мы улетали, Геннадий, я самолично усыпил моего любимого
попугая. Я не хотел возвращаться домой без любимой птицы. Я сам усыпил ее,
но в аэропорту Орли мой папагал проснулся. Прямо из чемодана он стал
кричать по-болгарски: "Никола, здравей! Как сте? Какво правишь?" Нет людей
более жестких, чем французские таможенники. Я думаю, Геннадий, французскую
революцию сделала жесткость их таможенников.

Прозаик П., уверенно:
- Но чувствительность среднестатистического человеческого глаза столь
высока, что при нормальных условиях видимости самый обыкновенный
среднестатистический глаз может заметить с вершины горы свет свечи,
заженной на расстоянии до восьмидесяти километров...

Николай Кынчев, поэт медлительный, рано поседевший, недоуменно:
- И тогда я перестал работать с грузинскими поэтами. Большие поэты,
но с ними трудно работать. Они поднимают много тостов.

Ана Александрова, бывшая балерина, печально:
- Я изменяла мужьям...
С вдохновением:
- Но любовникам не изменяла никогда!

Прозаик П., с особенным значением:
- И если уж говорить всерьез, то на кусочке самой обыкновенной
среднестатистической человеческой кожи, не превышающем семи квадратных
сантиметров, как правило, находится не менее шестисот сорока пяти потовых
желез...

Божидар Божилов, неожиданно просыпаясь (он задремал прямо за столом):
- Так сколько театров вы говорите действует в вашем сибирском городе?

Знаменитый поэт Л., угощая уже подрумянившегося, но все еще строгого
поэта К.:
- Это редкое, это домашнее, это полынное вино. Его можно пить много и
в любую погоду. Оно освежает память и ставит дыхание. Но если ты захочешь
сменить воду в аквариуме... О, если ты захочешь сменить воду в
аквариуме!.. Ты все будешь понимать, но ноги не понесут тебя к туалету!

Николай Инджов, доверительно:
- Настоящий поэт не должен быть красив. Настоящий поэт всегда
немножечко Квазимодо.
И спрашивал, внезапно вдохновясь:
- - Знаешь, что губит поэтов?
- Скорее скажи!
- Алкахол, алкахол, и артистки.

Всички хубаво.
Все прекрасно.
Но ведь я уже все это когда-то видел, все слышал когда-то. И вовсе не
на официальном приеме...
Но где? Где?
Я вспомнил.
Ну да. Все это я уже видел и слышал в баре Домжура, куда вечерами
любил приходить Люха. В баре Домжура функционировали самые необыкновенные
формы жизни. Например, писатель Петрович. О Петровиче говорили, что до
пяти, может, даже до семи лет он пользовался только одним словом -
трактор.
Малыш, хочешь конфету? Трактор! Малыш, не пора гулять? Трактор!
Малыш, ты не очень устал? Трактор! Малыш, ты любишь мамочку? Трактор!
Заметьте, столь своеобразный словарь не помешал Петровичу стать столь
же своеобразным писателем. Из трех изданных им книг одна была совсем не
дурна. Впрочем, это не спасало Петровича от запоев. И придавало его
существованию некую ирреальность.

Николай Кынчев, неторопливо:
Иногда даже Солнце после дождей может двоиться в отсыревшем небе, но
ты, ты всегда единственная страна и другой не бываешь ни при какой погоде.
Даже зная множество первородных слов, не так-то просто найти для тебя
определение. Но как человек с крыльями это еще не ангел, так и ты - отнюдь
не самое обыкновенное место.

Божидар Божилов, окончательно проснувшись, величественно утвердился
на стуле. Он утвердился на стуле величественно и прямо - как
восклицательный знак.
Болгары говорят: удивителен знак.

В отеле, проводив коллег в номера, я сменил рубашку и решил на
полчасика спуститься в бар. Почему не посидеть полчасика, коли тебе не
дали орден?
Так я и сделал.
Да и Люха не давал мне покоя. А лучшего места для размышлений, чем
бар, попросту не существует.
В баре было пусто. У окна сидел мадьяр в расшитой узорами льняной
рубашке, за дальним столиком две густо накрашенные девицы. Увидев, что я
заказываю виски, они дружно пересели за мой столик. Я попросил бармена
принести еще два бокала.
- Видно, что вы человек интересный, - сказала одна. - Мы тоже
интересные девушки. Мы - девушки-инженерки-электронщики.
Чем ближе к востоку, тем большее число проституток имеет высшее
техническое образование. Я не раз это замечал. На всякий случай я
поправил:
- Не электронщики. Электронщицы.
- Так, - согласились девушки. - Инженеры-электронщицы.
И спросили:
- Ты поляк?
- Руснак, - ответил я.
Бог видит, я ничего не хотел от инжерш-электронщиц. Мне просто
хотелось посидеть одному. Я хотел подумать о Люхе. А еще мне было приятно
сознавать, что я опять в Софии. Я люблю Софию. Не потому, что ей пять
тысяч лет, видал я старух похлеще, а потому что это действительно старый
город, и это славянский город, и по нему можно бродить как по родному, и
на каждом углу в нем ждет тебя что-то новое. На террасе ресторана "Рила"
можно увидеть Раду Александрову, обдумывающую за чашкой кофе новое
стихотворение. На улице Ангела Кынчева можно встретить Любена Дилова,
похожего на движущийся монумент преуспевающего писателя (всегда при
монументе будет деталь его барельефа - Агоп Мелконян). В кафе у подземного
перехода можно услышать старый спор. Кто-то будет кричать, что Никола
Вапцаров и Антон Попов погибли не как болгарские герои, а как носители
македонского национального сознания, а кто-то пустит в ход пивную кружку,
доказывая, что все это совсем наоборот.
Короче, я ничего не хотел от инженерш-электронщиц.
Но их глаза изумленно округлились.
Я обернулся, прослеживая направление их взглядов.
По лестнице мимо бара медлительно спускались вниз два очень
иностранных писателя в черных глухих пиджаках, непредставимых при такой
духоте.

Аолкахол, алкахол, и артистки.

Настоящую книгу делают отчаяние и вина.
Как ни прискорбно.
Мучаясь от бессонницы, чувствуя, что уже не усну до утра, я несколько
раз пытался дозвониться до Ивана Цанева, но что-то где-то заклинило, -
поднимая трубку, я все время нарывался на взволнованный нервный разговор
мужчины и женщины.
Мне в этом разговоре не было места, но почему-то разговор мужчины и
женщины меня огорчал.
Это был чисто ночной разговор. Я их слышал, они меня не могли
слышать. Они не слышали меня, даже когда я начинал кричать в трубку.
Что-то, повторяю, где-то заело.
Женщину звали Искра. Боюсь, сейчас ее, наверное, перименовали. Она
отвечала мужчине нетерпеливо, иногда резко, но трубку все равно не
бросала. Особенно, когда мужчина цитировал стихи.

Рагарбили, рагарбили... Съботни автомобили... Хайде, юноша немити и
момичета немили, да му мислим няма смисъл, да се силям няма Сили!..
Една лягат във окопи. Други ходят на кохили. Ний живем във рагарбили.
Существумаме във мили...

Башев.
Владимир Башев.
Дальше там еще лучше.
Крихме се в костюми тесни... Пред перални и котлони тлеем като пред
икони...

Ночь. София. Дальние голоса.
Скоро я понял, что неизвестный мужчина всю жизнь добивается Искры. Во
всех смыслах добивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11