Геннадий ПРАШКЕВИЧ
ВОЗЬМИ МЕНЯ В КАЛЬКУТТЕ
М.Веллер. "Технология рассказа". Опыт рецензии


Работа над словом происходит не тогда, когда писатель
садится за письменный стол - она происходит постоянно,
непрерывно, как постоянно и непрерывно писатель ощущает
жизнь и размышляет о ней, будь то в форме логических
суждений или абстрактных художественных образов,
сознательно или несознательно; слово - лишь завершающее
звено в неразрывной цепи творческого процесса.
М.Веллер

1. ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Если уж начинать, так прямо с нобелевской речи.
Свою нобелевскую речь Миша Веллер уже сказал (см. "Рандеву со
знаменитостью", Таллинн, "Периодика", 1990), к тому же он подкрепил свою
речь весьма занимательным эссе "Технология рассказа". Другими словами, он,
Миша Веллер - мастер, оказался совсем не жаден: вот написал кучу
превосходных рассказов и вот щедро делится тем, как научиться быстро и
занимательно писать именно превосходные рассказы.
Прекрасный жест, ко многому обязывающий.
В отличие от Миши Веллера я пишу в основном повести. К тому же с
воображением у меня туго: всегда пишу только о том, что вижу. Как дикующий
в тундре. Но мне тоже хочется поделиться накопленным опытом, тем более,
что Миша Веллер вполне определенно утверждает: "Недостаточно уметь писать,
чтобы быть писателем". Что-то, значит, надо еще уметь. Почему бы не
покопаться в собственном опыте?

На свете вообще много такого, о чем не подозреваешь, пока не
столкнешься с "таким" прямо носом к носу.
Миша Веллер, например, утверждает, что замысел рассказа (наверное, и
повести) возникает как следствие следующих причин: литературного
подражания, литературного развития, литературного отрицания, литературного
следования, дареного сюжета, услышанной истории, информации о событии,
реального случая из опыта (так и сказано), личного потрясения, сублимации,
толчка от детали (тоже так сказано) игры, необычного допущения и, наконец,
мечты об идеале.
Все, наверное, верно, но сдается мне, существует что-то еще, не знаю
что, никак не укладывающееся в представленный Мишей список.
Как у Конрада.
"Приостановить на мгновение руки, занятые земной работой, заставить
людей, зачарованных дальними целями, бросить взгляд на форму и цвет, на
свет и тени окружающего мира, заставить их остановиться ради взгляда, ради
вздоха, ради улыбки..."
Нет. Существует что-то еще. И даже еще что-то.

Миша Веллер прав ("Технология рассказа"): писатель нередко начинает с
литературного подражания. Хорошая книга заставляет задуматься.
Скажем, в свое время я был совершенно потрясен романом Виторио Росси
"Океан". На русском он не издавался, я читал его в болгарском переводе, но
даже в болгарском переводе нельзя было не почувствовать необычность романа
Росси. Там есть сценка, от которой у меня до сих пор бегут по коже
мурашки: запивший моряк напевает себе под нос импровизированную песенку о
знаменитом адмирале.
"О, Дрейк! Ты спишь в глубине, в пучине, ты спишь на дне залива
Номбре де Диос, ты спишь там в своей походной койке, прикованный к
чугунному ядру, и все снится тебе твой милый далекий Плимут..."
Чудовищная пучина залива Номбре де Диос в расслабленном мозгу
запившего моряка преображается в нечто совсем простое, в нечто вроде
уютной маленькой виллы с комнатками, по которым бродят тихие сумеречные
тени - лежи себе с чугунным ядром, прикованным к ногам, чувствуй под собой
привычную походную койку, и пусть снится тебе твой милый далекий Плимут...
Мрачная морская могила воображением запившего моряка превращается в
нежный символ, она уже сама по себе "наше наследие и наша гордость", уже
начинаешь думать, что знаменитый адмирал, упокоившийся на мрачном илистом
дне залива Номбре де Диос, сам стремился всю жизнь к последнему и
прекрасному пристанищу.
Текст, насквозь пропитанный поэзией. Но и алкоголем.
Как этому подражать?

Литературное развитие - вот недурной толчок (по М.Веллеру). Смело
начинай там, где другие кончили. Скажем, "Анна Каренина". Разве жизнь
остановилась после смерти Анны?..
Правда, нынче таким приемом никого не удивишь. Дай волю, напишут
продолжение "Библии".
Или литературное отрицание.
"Хемингуэй переосмыслил и вывернул наизнанку "Идиота" Достоевского,
заменив добрейшего и беспомощного Мышкина боксером Коном в "Фиесте"..."
(М.Веллер).
Забавно бы таким образом, от обратного, переписать романы В.Кочетова
или С.Бабаевского.

Дальше.
Дареный сюжет.
Об этом и говорить не стоит. Пушкин и Гоголь. "Ревизор" и "Мертвые
души". Кто не слышал?
И с чужими историями все понятно, хотя сам лично я опасаюсь чужих
историй. В истории всегда должно быть что-то твое, иначе что это за
история?

Информация о случившемся.
Вот здесь есть предмет для раздумий.
Как-то в "Комсомолке" я наткнул на на потрясающий сюжет - истинный
подарок для писателя, мечтающего о герое развивающемся, о герое с большой
и сложной, даже как бы с уголовной судьбой.
Служили три друга на армейском узле связи. Нормальная служба -
перловка, дедовщина, изредка марш-броски, еще реже стрельбы. Тем не менее,
дембель неизбежен. На гражданке Иван восстановился в институте, гульнул,
отбил у корешка приглянувшуюся девушку, но очень скоро жизнь без наличных
показалась Ивану скучноватой. Бросил институт, завербовался с женой на
судно-краболов, ходил в море. Впрочем, в жизни всегда все немного не так,
как в литературе. Беременную жену списали с краболова, а сам Иван, ради
квартиры, устроился на базу атомных подлодок. Глотать бы ему и глотать
радиоактивную пыль, но Иван вовремя спохватился. Бросил атомную базу,
сколотил кооперативачик "Природа", то есть арендовал старый пакгауз под
выращивание шампиньонов. Шапиньоны, правда, плохо росли, еще хуже их
покупали. Подумав. Иван переключился на шитье домашних меховых тапочек.
Известно, многие люди любят ходить по квартире в тапочках. Скорняков под
рукой не оказалось, стал Иван возить звериные шкурки в Новосибирск. Путь
не близкий, доходы не желали расти. В конце концов, Иван сбежал от
кредиторов и от семьи аж в Брест,. тогда еще в советскую Белоруссию. Там
жил его армейский корешок (один из трех) Васька, сразу понравившийся мне
неуемностью., даже некоторой неукротимостью своих желаний. Вдвоем корешки
создали народное предприятие - извоз, шашлыки, реставрация храмов.
Известно, культура у нас широкая. Правда, несколько перебрали с кадрами:
на девятнадцать служащих оказалось столько же управленцев, среди них
известный в прошлом нарколог, сам дошедший до стадии пациента. Но деньги!
Деньги! Это ведь только говорят, что не в деньгах счастье. И в них, к
сожалению. Лучше всего это понял третий корешок - Федя. Он своей армейской
специальности не изменил и на гражданке - работал на телеграфе. Зато
изменила Феде его жена. Федя впал в апатию, сидел нетрезвый дома и по
собственному, унесенному со службы резервному аппарату отстукивал
телеграммы во все концы бывшей империи: "А нет ли у вас приличной работы и
денежной? Погибаю, но не сдаюсь. Федя."
Почему-то в "Комсомолке" не было сказано, где Федя раздобыл шифр. Не
шпионский, конечно, а тот, которым шифруют телеграфные денежные переводы.
Но раздобыл, молодец. А дальше помогли Вася и Иван, бросившие, наконец,
народное предприятие.
И пошла пруха.
Федя отбивает в разные города телеграфные денежные переводы, а Вася и
Иван степенно путешествуют из города в город, получают дареные деньги. У
нас ведь не бардак. Пришел в кассу - получи. Никто никогда не запрашивал
подтверждения телеграфных отправлений. За пару месяцов корешки получили
сотни две тысяч, немалые тогда деньги. Волновались, конечно. Но ведь и
Раскольников шел на дело не просто так.
Сильная история.
Правда, я не увидел в ней сверхзадачи. То есть, корешки не
задумывались - помогали они человечеству или препятствовали?.
Может, сейчас до чего-то такого додумались. Сидючи в разных зонах.

Ну, ладно.
Реальный случай из опыта.
Даже заикаться не стану.
Если случай хорош, с ним и придурок справится.
Личное потрясение тоже не требует особых рассуждений. Случай может
так потрясти, что человек всю оставшуюся жизнь только о нем и будет
думать.
Совсем другое дело сублимация.
Скажем, ты, герой романа, любишь девушку, а она цинично любит
другого. Вот тут садись и сублимируй. Описывай, как девушке хорошо с тобой
и как она терпеть не может того, другого. Больше того, у того, другого,
все плохо - лошадь у него хромает, глаз косой. Короче, есть о чем
поговорить, как, кстати и при необычном допущении. Не зря Миша Веллер
замечает, что все эти приемы "требуют наибольшей раскрепощенности ума,
склонности к придумыванию, живости воображения". Так что дело за малым.
Садись за машинку и делай превосходный рассказ. Только помни, конечно о
странных "свойствах автора", указанных, опять же, Мишей Веллером.

У меня, как у автора, тоже было несколько странных свойств, даже мне
самому не всегда понятных. Писатель Владимир Санги когда-то спрашивал с
сахалинской писательской трибуны: а почему это Г.Прашкевич описывает в
своих странных произведениях не праздничный фасад социализма, а его
будничные, всем надоевшие социалистические задворки? А писатель Александр
Грачев мягко вторил В.Санги: а почему это Г.Прашкевич действительно, не
судьбу пишет (подразумевалось - народную), а копается в малозначащих
мелочах, а какой-то магнитофонной крутиловке?
Действительно, почему?
Мне самому было обидно.
"Падение Тисимо-ретто" А.Грачева являлось по тем временам (начало
60-х) вовсе не худшим произведением, иногда мне хотелось дружески
поговорить по душам с А.Грачевым, но он меня почему-то не слышал, он
только неустанно повторял, что Г.Прашкевич пишет совсем не о том, о чем
надо писать писателю.
В общем, я его понимаю.
Времена были не те, не те... Это сейчас на прилавках можно увидеть
удивительные книги - справочник "Естественные надобности", том второй, или
книжку стихов "Эсхатологические грезы времен советского климакса". Тогда
на прилавках лежали книги В.Санги и А.Грачева, Г.Маркова и В.Кочетова, ну
и так далее, а каждый редактор от каждого писателя требовал прежде всего
социального оптимизма. Социального оптимизма и положительного героя.
Положительного героя и никакой этой магнитофонной крутиловки. Все должны
были надувать щеки и бодро смотреть вперед. А я (вот они странные
"свойства автора"), я никогда, к сожалению, не умел выпучивать глаза
больше, чем они у меня выпучиваются от природы. Я уже тогда, в юности, был
подпорчен влиянием Н.Карамзина.
Помните?
"Нет предмета столь бедного, чтобы искусство уже не могло в нем
ознаменовать себя приятным для себя образом".
Как сказано!
А еще я долгое время находился под впечатлением одной фразы,
сказанной Ф.Феллини.
"Если бы меня попросили сделать фильм о рыбах, я, конечно, сделал бы
его автобиографическим."

Эти ребята, Феллини да Карамзин, меня и подвели.
Сколько помню себя, всегда писал о задворках социализма. И это ничуть
меня не смущало. Что я еще мог писать? В конце концов, я родился, рос и
вырос на этих самых задворках. Наверное, поэтому В.Санги и А.Грачев
прониклись ко мне симпатией и решили помочь мне, спасти во мне что-то
такое, что я, по их мнению, в себе губил. Они же видели: человек идет явно
не туда, человеку надо срочно указать правильный путь.
Короче, когда осенью 1969 года я сидел с отрядом вулканологов на
севере Сахалина (мыс Марии) и очень живо представлял, с каким
удовольствием буду дарить, вернувшись, друзьям свою первую книгу стихов (и
вообще самую первую мою книгу), мои старшие коллеги и наставники уже
спасали меня - набор книги стихов, воспевающей задворки социализма, был
решительно выброшен из планов и рассыпан.
Прилетев в Южно-Сахалинск, я попытался по юношеской наивности что-то
такое предпринять, даже (по совету моего редактора А.Кириченко) добился
встречи с цензором, собственно, и обратившим внимание на просчеты в моих
работах.
Цензор оказался женщиной.
Мягко улыбаясь, женщина-цензор сказала: "Ну, очень хорошие стихи, я
таких давно не читала. Только вот у вас князь Святослав как-то странно
себя ведет. Войдя в Болгарию, он отбирает у болгар овец, а болгарок даже
насилует. Разве можно так себя вести в родной, в братской, в глубоко
славянской стране?"
Понимая, что мне женщина-цензор на слово не поверят, я принес ей один
из томов "Истории Болгарии" академика Державина. Вот, сказал я, самый
известный советский болгаровед так и пишет: князь Святослав прошелся по
Болгарии с огнем и мечом, угнал овец, соответственно и болгаркам досталось
от его ребят...
Мягко улыбаясь, женщина-цезор спросила: а в каком году издан данный
том академика Державина?
Я ответил: в одна тысяча девятьсот сорок девятом.
А сейчас какой год? - мягко спросила женщина-цензор.
Я ответил: одна тысяча девятьсот шестьдесят девятый.
Вот видите, мягко сказала женщина-цензор, шестьдесят девятый.
Не понимаю, сказал я.
В одна тысяча девятьсот сорок девятом году наш советский князь
Святослав еще мог грабить братскую славянскую страну, угонять овец,
насиловать болгарок, строго обьяснила женщина-цензор, но в одна тысяча
девятьсот шестьдесят девятом...
Слабые мои попытки хоть как-то оправдаться (за князя тоже) успеха не
принесли. Набор книги рассыпали, редактора вышибли с работы, а заодно
отправили на пенсию директора издательства.
Вот тебе и личное потрясение.
О-хо-хо...

Поздним вечером в Новоалександровку, в научный поселок, где мы жили с
женой, принесли телеграмму из Южно-Сахалинска. Телеграмма была подписана
новым директором Сахалинского областного книжного издательства, известным
прозаиком, ну, назовем его прозаиком М. Сразу признаюсь, текст телеграммы
меня потряс.
"Если вы любите Родину и готовы ей служить, будьте в издательстве
такого-то числа в такое-то время".
Всю ночь мы с женой пытались понять: что случилось? Ехать, не ехать?
Впрочем, Родину я любил и хотел служить ей. В назначенный день и час я
входил в издательство.
Известный прозаик М., новый директор, встретил меня буквально у
порога. Он улыбнулся, он пожал мне руку, он усадил меня в удобное кресло.
Делая это, он все время оглядывался.
"Понимаете, зачем я вас вызвал?"
Я тоже оглянулся на дверь и почти шепотом ответил: "Нет."
Я был молод и любопытен. Я был начитан. В голове крутилась известная
фраза: "Будущее не только не похоже на то, что мы можем себе представитть,
оно не похоже и на то, что мы представить себе не можем."
В общем, что-то такое.
Но, честно говоря, несмотря на неясную тревогу, я почему-то
чувствовал себя польщенным. Таинственная телеграмма. Уютный кабинет.
Известный прозаик. Причем, много работающий. Один свой роман прозаик М.
переписывал несколько раз. В романе описывалась горячая дружба двух
больших братских народов - русского и китайского. Русские парни плавали
через Амур, дружески трахали китайских девушек, китайские юноши плавали
через Амур, внимательно присматривались к советской жизни. Хороший
добротный роман для медлительного домашнего чтения. Но когда роман пошел в
производство, грянули даманские события. Прозаика М. вызвали в одно место
и сказали: "Ты, дед, чего? С нарезки слетел?" Дед понимающе кивнул. В
новом варианте романа никто ни к кому не плавал, русские распахивали свою
сторону Амура, китайцы свою. "Сосед хорош, когда забор хороший". Роман,
понятно, пошел в производство, но тут времена помягчели, по Амуру поплыла
комиссия Ильичева, прозаика М. вызвали в одно место и строго сказали: "Ты
что, дед, совсем с нарезки слетел? Совсем не петрушишь?"
И так далее.
Окончательный вариант романа (он все же был опубликован) я не читал,
поэтому не знаю, чем дело кончилось.

Я молча сидел перед известным писателем, директором издательства, а
он, выложив на стол чистый бланк издательского договора, сказал
доверительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11