- Значит, так. Мы сейчас подписываем договор, а через пару недель,
как положено по закону, вы получите аванс.
Моргнул и сказал еще более доверительно:
- А про книгу стихов забудьте. Не было у вас книги стихов. Зачем вам
это упадничество? Вам прозу надо писать.
И совсем уже доверительно обьяснил:
- Мы-то с вами знаем, что вы талантливый человек. Поэтому садитесь за
стол и пишите прозу. Вам нельзя разбрасываться. У меня нюх на талант. Я не
чета тем...
Он возвел глаза горе и я отчетливо увидел перед собой лица тех, кто
не понимал моей талантливости и его нюха.
- Короче, подписывайте договор и катите домой. Катите домой и
садитесь за повесть. Я знаю, у вас получится. Десять авторских листов.
Как? Хватит? Книжка должна выглядеть солидно. Или хотите сразу пятнадцать?
- Десяти достаточно, - нагло ответил я.
- Правильно, - сказал прозаик М. - Для начала десяти хватит. Это
следующую вашу книжку мы сделаем листов в тридцать. И понятно, примем в
Союз.
- А о чем повесть? - задал я главный вопрос.
- Ну, вы автор, вам видней. - Прозаик М. великодушно покивал большой
головой. - Вы с вулканологами работаете, видите много. Их отношения, о чем
они говорят... Странный, наверное, народец, а?.. Их настроения?... И
подробно, подробно... Ведь работают на островах, без контроля...
Конфликты, наверное, возникают...
- Возникают, - нагло поддержал я. - И разговоры безконтрольные. И
конфликты.
- Ну? Ну?
- Вот, скажем, - загорелся я. - Два мэнээса одни на острове. Ученые,
геологи. Совсем одни, даже рабочего с ними нет - экономия. "Обиженные
мужчины", так можно назвать. Ну, один случайно теряет записку. Значит,
успел до отъезда наставить рога своему спутнику. И вот вдвоем на острове,
а снять их могут только сентябре. Пока же - июнь.
Я посмотрел на прозаика М. Он благожелательно кивнул:
- Верное направление.
И подсказал:
- Но глубже копайте. Подчеркните, что тот, который обманут другом,
человек принципиальный, прямой. Член партии, коммунист со стажем.
Соответственно и ведет себя.
- Это как?
- Он, скажем, проводит закрытое партийное собрание...
- Так второй-то, он беспартийный.
- Потому и закрытое.
- Ага, - подхватил я. - А потом такое! Скажем, в кальдере Заварицкого
тот, который плохой и беспартийный, срывается с гребня горы. А там высоко.
Но тот, которого обидели, он настоящий коммунист, он протягивает человеку
руку.
Меня тошнило от собственного голоса.
Прозаик М. весело поднял глаза, он уже понял, что я куплен:
- А на хера? - спросил он меня. - На хера ему протягивать руку? Пусть
летит вниз скотина. Нам нужны полнокровные характеры.
И тогда до меня дошло - прозаик М. разговаривает со мной всерьез. И
издательский договор лежит на столе всерьез. И аванс обещан всерьез.

А ты, Миша, говоришь - технология.

Роман с издательством не случился. Он в принципе не мог случиться
из-за тех самых "свойств автора". Я предпочел описывать задворки
социализма, тем более, вид на них открывался как раз из моего окна. Не зря
А.Грачев, а, может, В.Санги терпеливо писали в какой-то газете: "На
произведениях ряда сахалинских авторов лежит отпечаток чисто формальных
изысков, расплывчатости идейных убеждений, преувеличенного внимания к
сугубо личным переживаниям..."
Я не понимал. Как иначе?

Но вот странно. Мысль написать повесть об островах (я Курилы знал и
любил) подал мне все же прозаик М.
Лет через пятнадцать (к тому времени я жил в Новосибирске, был принят
в Союх писателей - без помощи романов, написанных по заказу) я сел таки за
пишущую машимнку. Георгий Иосифович Гуревич подстегнул меня: "Коль вы
заботитесь о выигрышном, спускайте пришельцев на Курилы. Возможен и другой
вариант - богодулы и геологи на другой планете." И Аркадий Натанович
Стругацкий, прочтя какую-то из моих вещей, заметил: "На кой хрен тебе
вселенские масштабы? Никогда из этого ничего хорошего не получается,
поверь мне..."
Я поверил.
И сел за машинку.
И написал истинно островную вещь - "Великий Краббен". Эпиграф к ней
любовно подобрал из Псалмов: "Там плавают корабли; там Левиафан, которого
Ты сотворил играть в нем."
Потрясный эпиграф.
Короче, повесть была написана, прошла все официальные инстанции и в
1984 году сборник сибирской фантастики под общим названием "Великий
Краббен" вышел в свет. По подаче одного из коллег книгу незамедлительно
затребовали на контрольное резенцирование в Госкомиздат РСФСР и так же
незамедлительно приказали уничтожить. Весь тираж (30 000 экземпляров) был
уничтожен. История, в общем, ординарная. Валентин Саввич Пикуль, желая
утешить, написал мне: "Сам бывал в критических ситуациях... Помню хорошего
человека и честного писателя (ныне покойного) Дм. Острова, у которого на
моих глазах сняли с прилавков три книги подряд... Все пройдет - верьте
мне! - все мои романы прежде были охаяны и отвергнуты - потом шли
нарасхват. Нужно время и нервы. Почаще вспоминайте царя Соломона. Когда
ему было кисло, он поворачивал на пальце кольцо, украшенное мудрейшей
надписью: "И это пройдет"..."

А повесть получилась островная и совсем не скушная.
Два героя - младший научный сотрудник Тимофей Лужин и опытный
курильский богодул Серп Иванович Сказкин - в кальдере Львиная Пасть
(Итуруп) встречают таинственного морского змея. Пересказывать сюжет нет
нужды, повесть с тех пор не раз издавалась и переиздавалась, просто
коротко остановлюсь на причинах, по которым книгу сожгли. Впрочем, даже не
сожгли, а порубили в лапшу. Как мне обьяснили знающие люди, есть такая
машинка, она любую книгу превращает в бумажную лапшу, только
предварительно надо содрать обложку. С "Великого Краббена", кстати,
обложку срывали слепые из какой-то артели. Настоящие слепые, черт возьми!
Вот деталь, которую просто так не придумаешь.

Что вижу, то и пою.
Как дикующий в тундре.

И опять, как в 1969 году, я остался без книги.
Но если в 1969 книгу стихов уничтожили за упадничество и за то, что я
неверно толковал действия советского князя Святослава, то теперь, если
верить официальным рецензентам, дело оказалось похуже.
Во-первых, по мнению рецензентов, я пропагандировал лженауку (морской
змей), во-вторых, как всегда, любовался задворками социализма, в-третьих,
давал героям подозрительные имена (Серп Иванович). Да и сами герои, по
мнению рецензентов, получились какими-то неубедительными.
"Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница,
бывший боцман балкера "Азов", бывший матрос портового буксира (типа
"жук"), бывший кладовщик магазина N13 в селе Бубенчиково, бывший плотник
"Горремстроя" (Южно-Курильск), бывший конюх леспромхоза "Муравьевский",
бывший ночной вахтер крупного НИИ (Новоалександровск), наконец, бывший
интеллигент ("в третьем колене" - добавлял он сам не без гордости)"...
Действительно.

Кстати, превосходный сюжет.
История потомственных интеллигентов, всегда в первом колене.
Выиграв гражданскую войну, крестьянин Козлов попадает на рабфак,
заканчивает факультет красной профессуры, издает собственные книги по
новейшей истории, затем посадка в тридцать седьмом, - карьера интеллигента
в первом поколении заканчивается.
Сын Козлова Васька попадает в детдом, живет трудной рабочей жизнью,
благодаря уму выбивается в люди, заканчивает институт, занимается, как и
отец, историей, только древней, и садится, как отец, только уже в
пятьдесят первом.
Сынишка Васьки Иван подрастает в деревне у дальнего родственника.
Типичная деревенщина, каво да чево, но попадает в город, заканчивает
университет, так сказать, выбивается в интеллигенты, как все его предки, с
волнением читает Солженицина и Оруэлла, понятно, - в семидесятых посадка.
И так далее.
Поразительно крепкий род, в котором все интеллигенты, и все в первом
колене.

Впрочем, я отвлекся.
По мнению официальных рецензентов, "Великий Краббен" оказался книгой
лживой и вредной. Прежде всего из-за отсутствия в ней положительных
героев. В самом деле... Серп Сказкин... Тимка Лужин... Агафон Мальцев -
горбатый смотритель маяка, у которого по недосмотру морской змей пожрал
казенную корову... "Видимо, Г.Прашкевич только слышал о Курильских
островах, - сетовал официальный рецензент. - Пишет Г.Прашкевич явно
понаслышке, поет с чужих голосов. Он и не подозревает, что Курилы - край
задорного комсомола."
Вчитываясь в рецензию, я вспомнил "сайру", как осенью, отработав
свое, девочки-сезонницы возвращаются на материк. Плывут они на "Балхаше",
на старом судне типа кулу. В нем нет кают, зато есть два твиндека на
двести мест каждый. Один твиндек набит "сайрой", другой дембелями с
Камчатки. Где-то на траверзе Алаида обитатели двух твиндеков начинают
перемешиваться, тут главное, найти такое местечко, чтобы тебя не затоптала
пьяная голая орава. Меня всегда изумляло, как быстро слетает с человека
шелуха даже примитивного воспитания. В первый вечер молодая сезонница,
завербовавшаяся на обработку сайры, стоит у борта, смотрит на океан, на
звезды над океаном, волнуясь, читает на память стихи Багрицкого, к
подругам обращается только на вы, зато к концу сезона она матерится как
изавозчик, хлещет албанский негашеный спирт, курит "Махорочные", а строки
Багрицкого в ее устах приобретают нехорошую матерную подкладку.

Официальные рецензенты считали, что на Курилах работают задорные
комсомольцы. Они считали, что если автор описал вместо них сказкиных да
лужиных, то это потому, что он никогда не читал ни Кочетова, ни Бубенова,
скорее всего, он просто начитался всяких гнусных книжонок, ну вроде этих
бесхребетных камю или борхесов. Особенно сильно официальные рецензенты
нападали на эпизод, в котором я мимоходом упомянул ноги некоей кореянки,
круглые как колесо. По мнению официальных рецензентов, я цинично
надругался над древним культурным, дружески настроенным к нам народом.
А я не надругался.
Я как дикующий в тундре. Что вижу, то пою.
Даже Миша Веллер в своей книге "Технология рассказа" советует писать
именно то, что видишь. Сказал сержант: бурундук - птичка, тащи крылышко.
Еще сильно раздражил официальных рецензентов такой эпизод.
Серп Иванович Сказкин, бывший интеллигент (в третьем колене), узнав
об измене своей жены, рубит малайским топориком гонконгскую мебель,
распыляет японским пылесосом китайский пуховик, рыча при этом одно:
"Свободу узникам Гименея!"
Кому это требует свободу автор лживой и вредной повести?! И это в то
время, как в тюрьмах Чили, ЮАР, Уругвая...
И так далее.

"Кто сказал,что Серп не молот?"
Вот уж поистине: хочешь убрать с лица веснушки, сунь лицо в
муравейник.

2. ТЕМА, ГЕРОЙ, ЧИТАТЕЛЬ
Но как на самом деле пишутся книги? Что чувствует писатель, задумав
книгу? Что делает он, когда тема уже завладела им, когда в любое время дня
и ночи, независимо ни от чего, какие-то эпизоды, лица, просто отдельные
фразы всплывают, как из бездны, из его подсознания? И сам живешь как в
тумане. И что-то важное происходит рядом, а ты ничего не видишь. И
ступаешь одной ногой по тротуару, а другой по дороге, не понимая, откуда
эта странная хромота...
Шла охота на "Краббена", а я был занят странными размышлениями о
некоей новой вещи. Даже обкомовского секретаря по идеологии, специально
приехавшего на писательское собрание, я видел как бы издалека, сквозь
некую волшебную дымку. До меня не доходило, что секретарь приехал на
собрание опять же из-за "Краббена", ведь это только для меня повесть в то
время была вещью уже изжитой. Для меня горизонт был застлан чем-то уже
другим. Я действительно почти не видел секретаря по идеологии, хотя он
сидел в президиуме прямо против меня - румяный и толстощекий, но явно
чем-то недовольный. Время от времени он повторял: "Вот представьте себе,
что я должен был чувствовать, когда на пленуме в Москве ко мне подошел сам
товарищ Романов и спросил, что это за Краббены плавают у вас в Сибири?"
Писатели отмалчивались.

Троякодышащая рыба. Дышит так, этак, и еще вот так.

Романов, понятно, ленинградский Романов. Похоже, он ценил нашего
секретаря по идеологии, а я, получается, нашего секретаря по идеологии
подвел.

В общем, все было ясно.
Денег нет, а жить надо. В Госкомиздате РСФСР я внесен в черный
список, значит, в течение неопределенного времени печатать меня не будут.
Службы в издательстве я лишился. Вот совсем свободный человек.
Что делать?
Писать, сказал я себе.
Это и друзья подсказывали.
"Не снижай темпа, - подсказывал Юлиан Семенов. - Самое страшное а в
нашем ремесле - расслабиться, начать комплексовать, оглядываться.
Вкалывай! За одного битого дают 167642987 небитых, (почему-то Юлиану
понравилась именно такая цифра). Надобно как в тайге - рубить, рубить и
рубить. Тропа-то остается. И главное - никого не слушай. Не слушай
никого!"

А я и не слушал.
Я, черт возьми, уже по уши сидел в новой вещи. Я еще не мог четко ее
определить, но она уже достала меня. Я еще не видел ее отчетливо, зато
отчетливо слышал биение ее сердца.
Сверхзадача?
Не знаю... Похоже, я ее не искал... Похоже, я даже как-то трусовато
намекал себе на то, что, может быть, одним из самых важнейщих условий
современного искусства является как раз неумение точно сформулировать
сверхзадачу.
"Вот-вот, сиди без штанов". - ответила на мои сомнения моя мудрая
жена. Загадочная фраза, правда?
Но я от нее отмахнулся.
Вот Миша Веллер пишет: "Любое государство охраняет себя и накладывает
запрет на какой-то материал, эта данность принимается писателем к
сведению." Наверное, правильно пишет Миша. Но в таких вещах я никогда не
доверял ни ему, ни государству.

Ладно, оставим.
Начало 80-х, генсеки мрут один за другим, сухой закон, страна к
чему-то прислушивается, а я, так неожиданно споткнувшийся на морском змее,
вместо того, чтобы сильно страдать и честно каяться, почему-то ищу все
новые повороты в неожиданно открывшемся мне сюжете. Руки чешутся сесть за
машинку. Жутко хочется написать что-то такое, чтобы даже чиновники от
литературы ахнули...
Но для чего?
Кстати, одна из самых поразительных деталей литературной жизни 80-х -
это появление каких-то совсем новых молодых и весьма деловых литераторов.
Они часто приходили ко мне, неизвестно где добывая адрес. Вот приходил
такой литератор, клал рукопись на стол и вежливо говорил: "Геннадий
Мартович, прочтите, пожалуйста. Все непроходимое, все, что может помешать
будущей публикации, я уже убрал. Но вы тоже взгляните, у вас большой опыт.
Я уже показывал рукопись Николаю Яковлевичу и Анатолию Васильевичу. Они
указали мне самые непроходимые места. Видите заметки на полях? Я учел
каждую. Я и ваши замечания учту."
Я печально вглядывался в немигающие глаза литератора:
"Все замечания учли?"
"Абсолютно все. Вот видите, тут Николай Яковлевич... Тут Анатолий
Васильевич... Тут Михаил Петрович... Все убрал, ни к чему не
прицепишься..."
"А зачем вам это?"
"Как зачем? Напечататься хочу!"

Очень я боялся молодых литераторов начала 80-х. Больше боялся, чем
козней Госкомиздата. Они приходили ко мне, твердо зная, чего хотят, они
твердо знали, чего хотели, и я не мог не впустить в дом уже постучавшегося
человека.
Одним из таких литераторов был некто М.
Я никогда не знал, в каком городе он живет. Один раз он приезжал из
Омска, раза два из Красноярска, все остальные его визиты были связаны с
Новосибирском. Но не в этом дело. Где бы он ни жил, главное, он хотел
напечататься. Где? Да где угодно. Хоть в "Новом мире", хоть в "Молодой
гвардии", хоть в "Знамени", хоть в "Нашем современнике". Плевать, как
выглядит печатный орган, кто в нем окопался. Литератор М. неистово хотел
напечататься. Он приходил ко мне всегда не вовремя и без звонка, и у меня
язык не поворачивался сказать: "А, может, вы зайдете завтра?" Ему нужно
было именно сегодня. Сегодня он и приходил.
"Вот моя новая вещь, - твердо говорил молодой деловой литератор М.,
располагаясь в моем любимом кресле, сгоняя с него моего любимого
тибетского кота Гомбоджапа Цыренджаповича. - Вот моя новая вещь. Это
роман. Это испанский роман. Это роман из жизни испанской глубинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11