Я видела ее в воскресенье. Настоящая ШЛЮХА!» – Энн изобразила подростковый ужас.
– Ничего подобного. И вряд ли она настолько знакома с этим словом, чтобы употреблять его, – ответил Грэм, но не убедил и себя.
– Ну, это ведь должно на нее подействовать, верно? Долбнутая Барбара, – повторила она, на этот раз словно подводя итог.
Грэм все еще испытывал легкий шок, когда Энн материлась. Он навсегда запомнил первый случай. Они шли по Странду в дождливый вечер, как вдруг она выдернула свою руку, остановилась, поглядела вниз на чулки сзади и сказала: «Твою мать». Она (а возможно, и он) забрызгала лодыжку грязной водой. Одну лодыжку, только и всего. Достаточно постирать колготки, и следа не останется, боли это не причиняло, было темно, так что никто ничего не заметил бы, и они возвращались домой, а не собирались куда-то. И тем не менее она сказала «твою мать». Вечер прошел так приятно, они отлично пообедали вдвоем, ни единой стычки, разговор не истощался, и все равно пара капель воды – и у нее вырвалось «твою мать». Так что она сказала бы, произойди что-нибудь серьезное? Если бы она сломала ногу или высадились бы русские?
Барбара никогда не употребляла такие слова. Грэм никогда не употреблял их, когда был с Барбарой. Во всяком случае, ничего, кроме «черт!», и то про себя.
В тот вечер, когда они пошли с Энн дальше по Странду, он мягко спросил.
– Что ты сказала бы, если бы высадились русские?
– А? Это угроза или обещание?
– Нет, я про другое: ты выругалась, когда забрызгала свои колготки. Вот я и подумал, что ты сказала бы, если бы сломала ногу, или высадились русские, или еще что-нибудь вроде.
– Грэм, – ответила она, подбирая слова, – вот когда случится, тогда и посмотрим.
Некоторое время дальше они шли в молчании.
– Полагаю, ты считаешь меня ханжой, но мне просто захотелось узнать.
– Ну, скажем, ты жил в ватке.
Больше они этой темы не касались, но Грэм не мог не заметить, как сам стал ругаться много чаще по мере того, как они с Энн становились все ближе друг другу. Сперва нерешительно, затем с облегчением, а затем со смаком. Теперь он матерился машинально, простым контрапунктом, как и все кругом. Ну а если и когда явятся русские, нужные слова тоже явятся сами собой.
– А как было сниматься в «По ту сторону Луны»? – спросил он теперь, когда они вечером вместе мыли посуду.
– Ну, похуже, чем в некоторых других. Много репетиций. Маленький бюджет, так что нам всем приходилось носить одни и те же костюмы. Помню, они переиначивали сценарий так, чтобы несколько эпизодов произошли в один и тот же день – и для того лишь, чтобы нам не надо было переодеваться.
– Ну а твой итальянский возлюбленный?
– Дик Делвин? Он был англичанином прямиком из Ист-Энда. И как будто пока еще особенно не прославился, верно? Собственно говоря, мне кажется, несколько недель назад я видела его в рекламе с бритвой. Он был милым. Не слишком талантливым, но милым. Играть не умел, а использовал, как он выражался, «силу взгляда». Как-то днем, когда мы не были заняты на съемках, сводил меня поиграть в шары. Шары!
– И… – Грэм, вытиравший посуду, отвернулся и принялся складывать салфетки, чтобы Энн, когда будет отвечать, не видела его глаза, – …у вас было?
– Ну да. (По звучанию ее голоса он понял, что она смотрит прямо на него.) Всего один раз, по-моему.
– Не больше, чем чихнуть?
– Примерно.
Грэм разгладил салфетки, взял чайную ложку, которую совершенно не требовалось мыть, отошел с ней к раковине и опустил в воду, одновременно поцеловал Энн в шею сбоку и слегка притворно чихнул. И снова поцеловал в то же место.
Ему нравилось, что она отвечает ему прямо и просто. Она никогда не мялась, не хитрила, не уклонялась. И никогда не вставала в позицию, на какую имела полное право, – «ты не заслуживаешь ответа». Она просто сказала ему, и все. Ему нравилось такое положение вещей: если он спрашивал, то узнавал, а если не спрашивал, то не узнавал. Очень просто. Он взял поднос с кофе и ушел в гостиную.
Энн была рада, что перестала играть, когда перестала – то есть за несколько лет до встречи с Грэмом.
Восьми лет оказалось достаточно, чтобы разобраться в случайности, управляющей связью между талантом и ангажементом. Разнообразная работа в театре, на телевидении, а последнее время в кино убедили ее, что в свои лучшие моменты она была вполне хороша, то есть недостаточно хороша, на ее взгляд.
Несколько месяцев она спорила с собой и в конце концов покончила со своей сценической карьерой. Но не для того, чтобы отдыхать, но чтобы в полную меру заняться чем-то другим, умно использовав дружбу с Ником Слейтером, чтобы получить место у «Редмена и Джилкса». (Было очень умно не только не спать с Ником до того, как он предложил ей место, но и дать понять совершенно ясно, что этого не будет, даже если он ей его устроит. Столкнувшись с такой непреклонностью, он как будто испытал облегчение, почти уважение к ней. Возможно, это был наилучший способ, думала она позднее, самый современный способ: в наши дни работу получаешь, если не спишь с работодателем.) И все получилось прекрасно. Не прошло и трех лет, как она стала заместительницей заведующего отделом закупок; шестизначный бюджет и возможность столько путешествовать, сколько ей хочется, и часы работы, пусть иногда и долгие, но определяемые ее собственной компетентностью. Еще до встречи с Грэмом она ощущала, как в ее жизнь входит непривычная стабильность, ну а теперь все упрочилось еще больше.
В четверг Грэм позвонил Барбаре и кратко поторговался из-за счетов.
– Но почему ей требуется столько одежды?
– Она ей требуется.
Классический ее ответ: вырвать часть твоей фразы и просто повторить ее. Меньше работы для ума плюс сэкономленное время для следующего вопроса через один.
– Почему ей требуются три бюстгальтера?
– Они ей требуются.
– Почему? Она носит их все сразу? Один поверх другого?
– Один на ней, другой чистый, третий – в стирке.
– Но я заплатил за три только в прошлом месяце.
– Возможно, ты не заметил, Грэм, и, полагаю, тебя это не интересует, но твоя дочь растет. Она меняет… размеры.
Ему хотелось сказать: «Ты имеешь в виду, что она обрастает бюстами?», но больше он уже не рисковал шутить с Барбарой. И только слабо возразил:
– Она растет так быстро?
– Грэм, если стеснять растущую девочку, последствия могут быть самыми страшными. Бинтуй тело, и ты воздействуешь на дух. Это всем известно. Я никак не предполагала, что твоя скупость настолько велика.
Он ненавидел такие разговоры, и в значительной мере из-за того, что, как он подозревал, Барбара полуприглашала Элис слушать и затем грубо преувеличивала свои аргументы.
– Ладно. Ну хорошо. Ладно. Да, кстати: спасибо за запоздавший подарок к свадьбе, если подразумевался он.
– Что-что?
– Свадебный подарок. Полагаю, воскресенье истолковывается именно так?
– А, да. Рада, что тебе понравилось.
Против обыкновения она словно бы немного растерялась, и он поднажал.
– Хотя, честно, не могу понять, зачем тебе это понадобилось.
– Не можешь? Не можешь понять?
– Да. Почему тебя, собственно, заинтересовало…
– Ну, я просто подумала, что тебе следует знать, во что ты ввязался.
Ее тон был ясным, материнским, и он почувствовал, как почва ускользает у него из-под ног.
– Мило с твоей стороны. «Стерва!» – добавил он про себя.
– Не стоит благодарности. И я думаю, очень важно, чтобы Элис воочию увидела, под каким влиянием ее отец находится в настоящее время.
В настоящее время!
– Но как ты узнала, что Энн снималась в нем? Ее фамилия вряд ли значится в анонсах.
– У меня есть свои осведомители, Грэм.
– Ну послушай! Как все-таки ты узнала? Но она только повторила:
– У меня есть свои осведомители.
3
КРЕСТНАШЕЕ
Джек Лаптон открыл дверь, дымя сигаретой, приютившейся сбоку в его бороде. Он вытянул руки наружу, втащил Грэма внутрь, хлопнул его ладонью по плечу, хлобыстнул по заду и затем потащил через прихожую, гремя:
– Грэм, дырка ты старая, входи, входи же!
Грэм не сумел сдержать улыбки. Он подозревал, что заметная часть Джека сводилась к дерьмовому трепу, и именно этот треп его друзья подвергали регулярному анализированию, однако в личном общении он был настолько бескомпромиссно дружелюбен, настолько говорливо распахнут настежь, настолько физически материален, что вскоре причина вчерашних уничижительных высказываний вылетала у вас из головы. Товарищеская фамильярность могла быть притворной, частью плана понравиться вам. Но если так, он преуспевал в своей игре, и она продолжалась без колебаний или изменений тона – в случае с Грэмом примерно пять-шесть лет, – и в конце вас уже не беспокоило, насколько она искренна.
Трюк с сигаретой возник как шутейный способ скорейшим образом подобрать ключ к характеру. Борода Джека была настолько пружинистой, что в нее можно было безопасно всунуть сигарету в определенном месте нижней челюсти на полпути от подбородка к уху. Если он заговаривал девушку на вечеринке, то отходил принести чего-нибудь выпить и освобождал руки, засовывая свою тлеющую сигарету в бороду (иногда закуривал он ее только ради этою эффекта). Возвращаясь неясным клубком благодушия, он выбирал один из трех заходов, в зависимости от того, как он оценивал девушку. Если она казалась умудренной опытом, или проницательной, или даже просто настороженной, он небрежно извлекал сигарету из бороды и продолжал курить (таким образом показав себя, заверил он Грэма, «немножко оригиналом»). Если она казалась дурочкой, или застенчивой, или не поддающейся обаянию, он оставлял сигарету на месте минуту-другую, говорил о той или иной книге (никогда о собственных), а затем просил сигарету (таким образом доказывая, что принадлежит «к тем интеллектуальным рассеянным писателям с мыслями, витающими в облаках»). Если ему не удавалось ее измерить, или у нее, по его мнению, не все были дома, или же он успевал напиться, он не касался сигареты, пока она не дотлевала до бороды, а тогда с недоуменным видом спрашивал: «Вам не кажется, что пахнет паленым?!» (и тем утверждал себя как «просто потрясный тип, немножко не в себе, конечно, губящий себя, ну, ты знаешь – как подлинный художник, но до чего же интересный!»). Пуская в ход этот третий прием, он обычно аккомпанировал ему теми или иными змеиными измышлениями о своем детстве или своих предках. Однако тут имелись свои опасности. Как-то он сильно обжегся, очаровывая притягательную, но абсолютно загадочную девушку. Он не мог себе представить, что она не заметила сигареты, и его недоверие усугублялось параллельно испытываемой боли. Позднее он узнал, что девушка, пока он отходил за напитками, сняла контактные линзы: дым его сигареты щипал ей глаза.
– Кофе? – Джек снова хлопнул Грэма по плечу.
– Не откажусь.
Все внутренние стены первого этажа квартиры Джека в Рептон-Гарденс были сломаны от эркера до кухни в дальнем конце, и они сидели в сумеречной секции, которую Джек использовал под гостиную. В эркере стоял его письменный стол с рояльным табуретом перед ним; электрическая машинка еле проглядывала из-под содержимого опрокинутой мусорной корзины. Как-то раз Джек объяснил Грэму свою теорию созидательного хаоса. По натуре он аккуратист, утверждал он, однако его искусство требует беспорядка. Слова, как можно было понять, попросту отказываются бить фонтаном, если не ощущают вовне наличия некой сексуальной анархии, на которую будет воздействовать их формальная упорядоченность. И вот – ворох газет, журналов, бурых конвертов и прошлогодних купонов на посещение бассейна. «Им необходимо чувствовать, что в их рождении есть какой-то смысл, – объяснил тогда Джек. – Ну, как у тех диких племен, у которых женщины мечут детенышей на кипы старых газет. Тот же принцип, вполне вероятно, что и газеты те же».
Когда Джек направил свою округлую фигуру к закутку кухни, он сделал полуоборот на одной ноге и пернул. Достаточно громко.
– Не я, но Ветер, – пробормотал он, словно бы про себя, но не совсем.
Эту ссылку Грэм уже слышал прежде и не раз. Собственно, он уже слышал их почти все, но ничего против не имел. По мере того как Джек постепенно становился все более известным писателем и его слава разрешала самопотакание и причуды, он завел привычку часто пердеть. И это были не смущенные выбросы дряхлеющего сфинктера; это были буйные, отработанные пуканья среднего возраста. Каким-то образом – Грэм не понимал, как и почему, – Джек превратил их в свойственную ему особую, но вполне приемлемую манеру.
И он не просто сделал свои пуканья приемлемыми после того, как они у него начались. Грэм иногда подозревал, что он спланировал их заранее. Как-то раз Джек позвонил и настоял, чтобы он помог ему выбрать ракетку для сквоша. Грэм возражал: он ведь играл в сквош всего три раза – один из них с Джеком, когда метался по корту навстречу сердечному припадку. Однако Джек и слушать не пожелал его ссылки на неопытность. Они встретились в спортивном отделе «Селфриджеса», и хотя Грэм ясно разглядел ракетки для тенниса и сквоша слева от них, Джек потащил его осмотреть весь этаж. Впрочем, ярдов через десять он вдруг остановился, сделал свой предпукательный поворот, так что его спина оказалась напротив крикетных бит, и прогремел. Когда они пошли дальше, он шепнул Грэму: «Ветер в ивах».
Пять минут спустя, когда Джек решил, что, пожалуй, обойдется своей старой ракеткой, Грэму пришло в голову, что, быть может, все было задумано именно так – Джек обнаружил, что у него на руках оказались свободное время и созревшая шутка, и Грэму он позвонил, просто чтобы избавиться от них.
– О'кей, малый. – Джек (который уэльсцем не был) вручил Грэму кружку с кофе, сел, отхлебнул из своей кружки, выщипнул сигарету из бороды и затянулся. – Сочувствующий романист склоняет честное ухо к встревоженному гуманитарию. Пятнадцать фунтов – то есть гиней – за час, неограниченное число сеансов. И выдай что-нибудь эдакое, из чего я благодаря всем моим трансфигурационным талантам смогу выкроить рассказ минимум за двести фунтов. Шучу, шучу. Давай выкладывай.
Грэм несколько секунд повозился с очками, потом отхлебнул кофе. Слишком поспешно: его вкусовые сосочки обожгло. Он обхватил кружку обеими руками и уставился в нее.
– Не то что я хочу получить конкретный совет или чтобы ты одобрил определенный ряд действий, предпринять которые у меня не хватает духа, не заручившись вторым мнением. Просто мне не по себе из-за того, как я реагирую на… на то, на что я реагирую. Я… ну, я в таких вещах не разбираюсь. Вот я и подумал: Джек более опытен в таких заварушках, может, даже сам испытывал что-то такое или знает кого-то, кто испытывал.
Грэм поднял глаза на Джека, но пар от кофе затуманил его очки, и он увидел только коричневатое расплывающееся пятно.
– Дружище, пока твои объяснения не светлее голубого заднего прохода.
– А! Извини. Ревность, – внезапно сказал Грэм, а затем, пытаясь помочь, – сексуальная ревность.
– Другой, согласно моему опыту, в заводе нет. Гм-м-м. Грустно слышать, душа моя. Женушка поигрывает с огнем, а? – Джек не мог понять, с какой, собственно, стати Грэм пришел к нему: уж кого-кого… Его тон стал еще более фамильярным. – Заранее не узнаешь, вот что я скажу. Заранее не узнаешь, что и как, а тогда уже поздно. – Он умолк, ожидая, что скажет Грэм.
– Да нет, совсем не то. Господи Боже, это было бы ужасно. Ужасно. Нет, это, так сказать… ретроспективно. Чисто ретроспективно. До того, как она встретила меня.
– А! – Джек еще больше насторожился и еще более изумился, зачем Грэм обратился к нему.
– Недавно я был в кино. Дерьмовый фильм. Энн в нем снималась. И один тип, не стану тебе его называть, тоже в нем снимался, а позднее выяснилось, что Энн была, побывала, оказалась в постели с ним. Немного, – быстро добавил Грэм. – Один-два раза. Она не… ну, ты понимаешь… не была с ним в связи или вообще.
– М-м-м.
– Я посмотрел фильм еще три раза за одну неделю. В первый раз, понимаешь, я подумал, что будет интересно поподробнее посмотреть на лицо этого типа – в самый-то первый раз я на него особого внимания не обратил. Вот и посмотрел еще раз, и мне это лицо не очень понравилось, но иначе же и быть не могло, ведь так? А потом ничего поделать с собой не смог и съездил туда еще два раза. Это даже и не местный кинотеатр, а там, в Холлоуэе. Я даже один раз изменил расписание занятий, чтобы еще посмотреть.
– И… и… какие впечатления?
– Ну, в первый раз… то есть по-настоящему во второй… в целом было смешно. Он… тип ломался под какого-то мелкого мафиози, но я-то знал – Энн мне сказала, – что родом он из Ист-Энда, а потому я вслушивался: дольше трех слов подряд он акцента не выдерживал. И я подумал: почему Энн не могла лечь в постель с актером получше? И я вроде как смеялся над ним и подумал: ну, может, я и не Казанова, но я куда лучший преподаватель, чем ты когда-нибудь станешь актером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Ничего подобного. И вряд ли она настолько знакома с этим словом, чтобы употреблять его, – ответил Грэм, но не убедил и себя.
– Ну, это ведь должно на нее подействовать, верно? Долбнутая Барбара, – повторила она, на этот раз словно подводя итог.
Грэм все еще испытывал легкий шок, когда Энн материлась. Он навсегда запомнил первый случай. Они шли по Странду в дождливый вечер, как вдруг она выдернула свою руку, остановилась, поглядела вниз на чулки сзади и сказала: «Твою мать». Она (а возможно, и он) забрызгала лодыжку грязной водой. Одну лодыжку, только и всего. Достаточно постирать колготки, и следа не останется, боли это не причиняло, было темно, так что никто ничего не заметил бы, и они возвращались домой, а не собирались куда-то. И тем не менее она сказала «твою мать». Вечер прошел так приятно, они отлично пообедали вдвоем, ни единой стычки, разговор не истощался, и все равно пара капель воды – и у нее вырвалось «твою мать». Так что она сказала бы, произойди что-нибудь серьезное? Если бы она сломала ногу или высадились бы русские?
Барбара никогда не употребляла такие слова. Грэм никогда не употреблял их, когда был с Барбарой. Во всяком случае, ничего, кроме «черт!», и то про себя.
В тот вечер, когда они пошли с Энн дальше по Странду, он мягко спросил.
– Что ты сказала бы, если бы высадились русские?
– А? Это угроза или обещание?
– Нет, я про другое: ты выругалась, когда забрызгала свои колготки. Вот я и подумал, что ты сказала бы, если бы сломала ногу, или высадились русские, или еще что-нибудь вроде.
– Грэм, – ответила она, подбирая слова, – вот когда случится, тогда и посмотрим.
Некоторое время дальше они шли в молчании.
– Полагаю, ты считаешь меня ханжой, но мне просто захотелось узнать.
– Ну, скажем, ты жил в ватке.
Больше они этой темы не касались, но Грэм не мог не заметить, как сам стал ругаться много чаще по мере того, как они с Энн становились все ближе друг другу. Сперва нерешительно, затем с облегчением, а затем со смаком. Теперь он матерился машинально, простым контрапунктом, как и все кругом. Ну а если и когда явятся русские, нужные слова тоже явятся сами собой.
– А как было сниматься в «По ту сторону Луны»? – спросил он теперь, когда они вечером вместе мыли посуду.
– Ну, похуже, чем в некоторых других. Много репетиций. Маленький бюджет, так что нам всем приходилось носить одни и те же костюмы. Помню, они переиначивали сценарий так, чтобы несколько эпизодов произошли в один и тот же день – и для того лишь, чтобы нам не надо было переодеваться.
– Ну а твой итальянский возлюбленный?
– Дик Делвин? Он был англичанином прямиком из Ист-Энда. И как будто пока еще особенно не прославился, верно? Собственно говоря, мне кажется, несколько недель назад я видела его в рекламе с бритвой. Он был милым. Не слишком талантливым, но милым. Играть не умел, а использовал, как он выражался, «силу взгляда». Как-то днем, когда мы не были заняты на съемках, сводил меня поиграть в шары. Шары!
– И… – Грэм, вытиравший посуду, отвернулся и принялся складывать салфетки, чтобы Энн, когда будет отвечать, не видела его глаза, – …у вас было?
– Ну да. (По звучанию ее голоса он понял, что она смотрит прямо на него.) Всего один раз, по-моему.
– Не больше, чем чихнуть?
– Примерно.
Грэм разгладил салфетки, взял чайную ложку, которую совершенно не требовалось мыть, отошел с ней к раковине и опустил в воду, одновременно поцеловал Энн в шею сбоку и слегка притворно чихнул. И снова поцеловал в то же место.
Ему нравилось, что она отвечает ему прямо и просто. Она никогда не мялась, не хитрила, не уклонялась. И никогда не вставала в позицию, на какую имела полное право, – «ты не заслуживаешь ответа». Она просто сказала ему, и все. Ему нравилось такое положение вещей: если он спрашивал, то узнавал, а если не спрашивал, то не узнавал. Очень просто. Он взял поднос с кофе и ушел в гостиную.
Энн была рада, что перестала играть, когда перестала – то есть за несколько лет до встречи с Грэмом.
Восьми лет оказалось достаточно, чтобы разобраться в случайности, управляющей связью между талантом и ангажементом. Разнообразная работа в театре, на телевидении, а последнее время в кино убедили ее, что в свои лучшие моменты она была вполне хороша, то есть недостаточно хороша, на ее взгляд.
Несколько месяцев она спорила с собой и в конце концов покончила со своей сценической карьерой. Но не для того, чтобы отдыхать, но чтобы в полную меру заняться чем-то другим, умно использовав дружбу с Ником Слейтером, чтобы получить место у «Редмена и Джилкса». (Было очень умно не только не спать с Ником до того, как он предложил ей место, но и дать понять совершенно ясно, что этого не будет, даже если он ей его устроит. Столкнувшись с такой непреклонностью, он как будто испытал облегчение, почти уважение к ней. Возможно, это был наилучший способ, думала она позднее, самый современный способ: в наши дни работу получаешь, если не спишь с работодателем.) И все получилось прекрасно. Не прошло и трех лет, как она стала заместительницей заведующего отделом закупок; шестизначный бюджет и возможность столько путешествовать, сколько ей хочется, и часы работы, пусть иногда и долгие, но определяемые ее собственной компетентностью. Еще до встречи с Грэмом она ощущала, как в ее жизнь входит непривычная стабильность, ну а теперь все упрочилось еще больше.
В четверг Грэм позвонил Барбаре и кратко поторговался из-за счетов.
– Но почему ей требуется столько одежды?
– Она ей требуется.
Классический ее ответ: вырвать часть твоей фразы и просто повторить ее. Меньше работы для ума плюс сэкономленное время для следующего вопроса через один.
– Почему ей требуются три бюстгальтера?
– Они ей требуются.
– Почему? Она носит их все сразу? Один поверх другого?
– Один на ней, другой чистый, третий – в стирке.
– Но я заплатил за три только в прошлом месяце.
– Возможно, ты не заметил, Грэм, и, полагаю, тебя это не интересует, но твоя дочь растет. Она меняет… размеры.
Ему хотелось сказать: «Ты имеешь в виду, что она обрастает бюстами?», но больше он уже не рисковал шутить с Барбарой. И только слабо возразил:
– Она растет так быстро?
– Грэм, если стеснять растущую девочку, последствия могут быть самыми страшными. Бинтуй тело, и ты воздействуешь на дух. Это всем известно. Я никак не предполагала, что твоя скупость настолько велика.
Он ненавидел такие разговоры, и в значительной мере из-за того, что, как он подозревал, Барбара полуприглашала Элис слушать и затем грубо преувеличивала свои аргументы.
– Ладно. Ну хорошо. Ладно. Да, кстати: спасибо за запоздавший подарок к свадьбе, если подразумевался он.
– Что-что?
– Свадебный подарок. Полагаю, воскресенье истолковывается именно так?
– А, да. Рада, что тебе понравилось.
Против обыкновения она словно бы немного растерялась, и он поднажал.
– Хотя, честно, не могу понять, зачем тебе это понадобилось.
– Не можешь? Не можешь понять?
– Да. Почему тебя, собственно, заинтересовало…
– Ну, я просто подумала, что тебе следует знать, во что ты ввязался.
Ее тон был ясным, материнским, и он почувствовал, как почва ускользает у него из-под ног.
– Мило с твоей стороны. «Стерва!» – добавил он про себя.
– Не стоит благодарности. И я думаю, очень важно, чтобы Элис воочию увидела, под каким влиянием ее отец находится в настоящее время.
В настоящее время!
– Но как ты узнала, что Энн снималась в нем? Ее фамилия вряд ли значится в анонсах.
– У меня есть свои осведомители, Грэм.
– Ну послушай! Как все-таки ты узнала? Но она только повторила:
– У меня есть свои осведомители.
3
КРЕСТНАШЕЕ
Джек Лаптон открыл дверь, дымя сигаретой, приютившейся сбоку в его бороде. Он вытянул руки наружу, втащил Грэма внутрь, хлопнул его ладонью по плечу, хлобыстнул по заду и затем потащил через прихожую, гремя:
– Грэм, дырка ты старая, входи, входи же!
Грэм не сумел сдержать улыбки. Он подозревал, что заметная часть Джека сводилась к дерьмовому трепу, и именно этот треп его друзья подвергали регулярному анализированию, однако в личном общении он был настолько бескомпромиссно дружелюбен, настолько говорливо распахнут настежь, настолько физически материален, что вскоре причина вчерашних уничижительных высказываний вылетала у вас из головы. Товарищеская фамильярность могла быть притворной, частью плана понравиться вам. Но если так, он преуспевал в своей игре, и она продолжалась без колебаний или изменений тона – в случае с Грэмом примерно пять-шесть лет, – и в конце вас уже не беспокоило, насколько она искренна.
Трюк с сигаретой возник как шутейный способ скорейшим образом подобрать ключ к характеру. Борода Джека была настолько пружинистой, что в нее можно было безопасно всунуть сигарету в определенном месте нижней челюсти на полпути от подбородка к уху. Если он заговаривал девушку на вечеринке, то отходил принести чего-нибудь выпить и освобождал руки, засовывая свою тлеющую сигарету в бороду (иногда закуривал он ее только ради этою эффекта). Возвращаясь неясным клубком благодушия, он выбирал один из трех заходов, в зависимости от того, как он оценивал девушку. Если она казалась умудренной опытом, или проницательной, или даже просто настороженной, он небрежно извлекал сигарету из бороды и продолжал курить (таким образом показав себя, заверил он Грэма, «немножко оригиналом»). Если она казалась дурочкой, или застенчивой, или не поддающейся обаянию, он оставлял сигарету на месте минуту-другую, говорил о той или иной книге (никогда о собственных), а затем просил сигарету (таким образом доказывая, что принадлежит «к тем интеллектуальным рассеянным писателям с мыслями, витающими в облаках»). Если ему не удавалось ее измерить, или у нее, по его мнению, не все были дома, или же он успевал напиться, он не касался сигареты, пока она не дотлевала до бороды, а тогда с недоуменным видом спрашивал: «Вам не кажется, что пахнет паленым?!» (и тем утверждал себя как «просто потрясный тип, немножко не в себе, конечно, губящий себя, ну, ты знаешь – как подлинный художник, но до чего же интересный!»). Пуская в ход этот третий прием, он обычно аккомпанировал ему теми или иными змеиными измышлениями о своем детстве или своих предках. Однако тут имелись свои опасности. Как-то он сильно обжегся, очаровывая притягательную, но абсолютно загадочную девушку. Он не мог себе представить, что она не заметила сигареты, и его недоверие усугублялось параллельно испытываемой боли. Позднее он узнал, что девушка, пока он отходил за напитками, сняла контактные линзы: дым его сигареты щипал ей глаза.
– Кофе? – Джек снова хлопнул Грэма по плечу.
– Не откажусь.
Все внутренние стены первого этажа квартиры Джека в Рептон-Гарденс были сломаны от эркера до кухни в дальнем конце, и они сидели в сумеречной секции, которую Джек использовал под гостиную. В эркере стоял его письменный стол с рояльным табуретом перед ним; электрическая машинка еле проглядывала из-под содержимого опрокинутой мусорной корзины. Как-то раз Джек объяснил Грэму свою теорию созидательного хаоса. По натуре он аккуратист, утверждал он, однако его искусство требует беспорядка. Слова, как можно было понять, попросту отказываются бить фонтаном, если не ощущают вовне наличия некой сексуальной анархии, на которую будет воздействовать их формальная упорядоченность. И вот – ворох газет, журналов, бурых конвертов и прошлогодних купонов на посещение бассейна. «Им необходимо чувствовать, что в их рождении есть какой-то смысл, – объяснил тогда Джек. – Ну, как у тех диких племен, у которых женщины мечут детенышей на кипы старых газет. Тот же принцип, вполне вероятно, что и газеты те же».
Когда Джек направил свою округлую фигуру к закутку кухни, он сделал полуоборот на одной ноге и пернул. Достаточно громко.
– Не я, но Ветер, – пробормотал он, словно бы про себя, но не совсем.
Эту ссылку Грэм уже слышал прежде и не раз. Собственно, он уже слышал их почти все, но ничего против не имел. По мере того как Джек постепенно становился все более известным писателем и его слава разрешала самопотакание и причуды, он завел привычку часто пердеть. И это были не смущенные выбросы дряхлеющего сфинктера; это были буйные, отработанные пуканья среднего возраста. Каким-то образом – Грэм не понимал, как и почему, – Джек превратил их в свойственную ему особую, но вполне приемлемую манеру.
И он не просто сделал свои пуканья приемлемыми после того, как они у него начались. Грэм иногда подозревал, что он спланировал их заранее. Как-то раз Джек позвонил и настоял, чтобы он помог ему выбрать ракетку для сквоша. Грэм возражал: он ведь играл в сквош всего три раза – один из них с Джеком, когда метался по корту навстречу сердечному припадку. Однако Джек и слушать не пожелал его ссылки на неопытность. Они встретились в спортивном отделе «Селфриджеса», и хотя Грэм ясно разглядел ракетки для тенниса и сквоша слева от них, Джек потащил его осмотреть весь этаж. Впрочем, ярдов через десять он вдруг остановился, сделал свой предпукательный поворот, так что его спина оказалась напротив крикетных бит, и прогремел. Когда они пошли дальше, он шепнул Грэму: «Ветер в ивах».
Пять минут спустя, когда Джек решил, что, пожалуй, обойдется своей старой ракеткой, Грэму пришло в голову, что, быть может, все было задумано именно так – Джек обнаружил, что у него на руках оказались свободное время и созревшая шутка, и Грэму он позвонил, просто чтобы избавиться от них.
– О'кей, малый. – Джек (который уэльсцем не был) вручил Грэму кружку с кофе, сел, отхлебнул из своей кружки, выщипнул сигарету из бороды и затянулся. – Сочувствующий романист склоняет честное ухо к встревоженному гуманитарию. Пятнадцать фунтов – то есть гиней – за час, неограниченное число сеансов. И выдай что-нибудь эдакое, из чего я благодаря всем моим трансфигурационным талантам смогу выкроить рассказ минимум за двести фунтов. Шучу, шучу. Давай выкладывай.
Грэм несколько секунд повозился с очками, потом отхлебнул кофе. Слишком поспешно: его вкусовые сосочки обожгло. Он обхватил кружку обеими руками и уставился в нее.
– Не то что я хочу получить конкретный совет или чтобы ты одобрил определенный ряд действий, предпринять которые у меня не хватает духа, не заручившись вторым мнением. Просто мне не по себе из-за того, как я реагирую на… на то, на что я реагирую. Я… ну, я в таких вещах не разбираюсь. Вот я и подумал: Джек более опытен в таких заварушках, может, даже сам испытывал что-то такое или знает кого-то, кто испытывал.
Грэм поднял глаза на Джека, но пар от кофе затуманил его очки, и он увидел только коричневатое расплывающееся пятно.
– Дружище, пока твои объяснения не светлее голубого заднего прохода.
– А! Извини. Ревность, – внезапно сказал Грэм, а затем, пытаясь помочь, – сексуальная ревность.
– Другой, согласно моему опыту, в заводе нет. Гм-м-м. Грустно слышать, душа моя. Женушка поигрывает с огнем, а? – Джек не мог понять, с какой, собственно, стати Грэм пришел к нему: уж кого-кого… Его тон стал еще более фамильярным. – Заранее не узнаешь, вот что я скажу. Заранее не узнаешь, что и как, а тогда уже поздно. – Он умолк, ожидая, что скажет Грэм.
– Да нет, совсем не то. Господи Боже, это было бы ужасно. Ужасно. Нет, это, так сказать… ретроспективно. Чисто ретроспективно. До того, как она встретила меня.
– А! – Джек еще больше насторожился и еще более изумился, зачем Грэм обратился к нему.
– Недавно я был в кино. Дерьмовый фильм. Энн в нем снималась. И один тип, не стану тебе его называть, тоже в нем снимался, а позднее выяснилось, что Энн была, побывала, оказалась в постели с ним. Немного, – быстро добавил Грэм. – Один-два раза. Она не… ну, ты понимаешь… не была с ним в связи или вообще.
– М-м-м.
– Я посмотрел фильм еще три раза за одну неделю. В первый раз, понимаешь, я подумал, что будет интересно поподробнее посмотреть на лицо этого типа – в самый-то первый раз я на него особого внимания не обратил. Вот и посмотрел еще раз, и мне это лицо не очень понравилось, но иначе же и быть не могло, ведь так? А потом ничего поделать с собой не смог и съездил туда еще два раза. Это даже и не местный кинотеатр, а там, в Холлоуэе. Я даже один раз изменил расписание занятий, чтобы еще посмотреть.
– И… и… какие впечатления?
– Ну, в первый раз… то есть по-настоящему во второй… в целом было смешно. Он… тип ломался под какого-то мелкого мафиози, но я-то знал – Энн мне сказала, – что родом он из Ист-Энда, а потому я вслушивался: дольше трех слов подряд он акцента не выдерживал. И я подумал: почему Энн не могла лечь в постель с актером получше? И я вроде как смеялся над ним и подумал: ну, может, я и не Казанова, но я куда лучший преподаватель, чем ты когда-нибудь станешь актером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20