Тони, удрученный, но умудренный, возвращается к своей семье, к своей невесте и к своей тачке. В финальном эпизоде, в котором Тони и его невеста вместе ломают металлоискатель (в духе Адама и Евы, рубящих Змия на куски, подумалось Грэму), зрители в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в основном итальянцы, рукоплескали и одобрительно вопили.
Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».
Попался, подумал Грэм, выходя из зала. Значит, если связь возникла в… 1970-м? 1971-м? году, из этого следует, что есть пять возможных источников, которыми следует заняться. Джек не мог хранить молчание во всех пяти. Для начала он просто не отличался писательским воображением: если для проходного эпизода ему требовался автобусный кондуктор, он не был способен создать такой образ, не прокатившись предварительно на автобусе. И тогда кондуктор появлялся на его страницах с какой-нибудь крохотной поправочкой – колченогость, светло-рыжие усы, – и Джек ощущал себя Колриджем.
А во-вторых, сентиментальная натура Джека толкала его как писателя усердно воздавать должное и уплачивать долги благодарности. Эта черта проявилась как основополагающая и самодовлеющая, когда Джек однажды в течение шести месяцев подвизался как театральный критик.
«Скажем, тебе приходится отправляться на какой-нибудь долбаный спектакль у черта на куличках, скажем, в Хэммерсмит, или в Пекем, или еще куда-то, – растолковывал романист. – Увернуть не получается, потому что твой редактор зациклен на всем этом демократическом дерьме, и ты должен делать вид, будто вполне с ним согласен. Пакуешь верную карманную фляжку и сжимаешь зубы в ожидании агонизирующей мути, предназначенной изменить облик общества за три недели до полного своего провала. Поникаешь в своем демократически неудобном кресле, и максимум через три минуты старина мозг уже вопиет: „Выпусти меня отсюда!“ Никакого удовольствия ты не получаешь. Да, конечно, тебе платят за то, что ты сидишь там, но этого мало. А потому выбираешь самую симпатичную пышечку в постановке и решаешь, что быть ей „новым открытием“. Начинаешь с вдохновенной похвалы себе за то, что посетил Театральное Депо в Далстоне. А после этого выступления слегка пикаешь на пьесу, а затем сообщаешь: „Но вечер был для меня спасен ошеломляющим мгновением истинного театра, мгновением совершеннейшей красоты и всепокоряющего чувства, когда Дафна О'Блям, играя Третью Ткачиху, поглаживает свой станок, будто это ее четвероногий любимец, каким в те унылые далекие времена он, возможно, и был. Этот жест и непостижимо отрешенное выражение в ее глазах трансцендентирует копоть и тяжкий труд наших страждущих пращуров и покоряет самых саркастично-равнодушных зрителей в зале мгновением, которое горит на хмуром небосклоне этого спектакля, как пылающая радуга“.
Заметь, я не говорю, что у мисс О'Блям потрясные сиськи или лицо Венеры Милосской. Редактор мог бы взъерепениться, не говоря уж о самой актрисочке. А при таком раскладе редактор говорит только: „Э-эй, нужна фотка этой цыпочки“; а девушка думает: „Возможно, это волшебный перелом в моей судьбе – редчайшая заметка, в которой мои сиськи даже не упомянуты“. И вот на следующий день после выхода заметки ты звонишь в Сточную Канаву в Раунде и в конце концов выходишь на Дайлис О'Муфф, говоришь, что будешь на спектакле, так как ты ну просто должен еще раз увидеть ее одухотворенную игру, и как насчет глубоко одухотворенной встречи с вами после спектакля? И едешь туда. Не всегда срабатывает. Однако достаточно часто».
Такой была исповедуемая Джеком система «воздаяния должного» в наиболее примитивной ее форме. Но, кроме того, он любил украшать более серьезные свои тексты тем, что он называл «здравицы и подковырки». Здравицы были моментами припрятанной хвалы его друзьям и героям; подковырки – точками, где он превращал в мусор людей, которых недолюбливал. Так было веселее писать, настаивал Джек. «Обеспечивает дополнительное побуждение, когда чувствуешь, что навытесывал достаточно истин для одного дня».
Грэм встал на колени перед книжными полками Энн. «Собрание сочинений Джека Лаптона» в количестве десяти штук. Пять ему нужны не были; остальные пять, начиная с «Из мрака», он забрал с полки. Чтобы замаскировать возникшее зияние, он с одной стороны сунул Дорис Лессинг, а с другой – Алисой Лури, затем добавил парочку собственных Мэри Маккарти и раздвинул их. Получился полный порядок. Пять романов он унес наверх к себе в кабинет. Таким способом он не проглядывал книг со времен отрочества. Да и в те дни он пролистывал их в поисках секса – в конце-то концов, вы искали ответов в беллетристике, когда родители и энциклопедии вас подводили. Наметанный глаз выхватывал слова вроде «бюстгальтер», «грудь» и «чресла» – они были будто набраны жирным шрифтом. Но на этот раз очевидных ключевых слов у него в распоряжении не было.
Слава Богу, ему не требовалось продираться сквозь первые пять книг Джека. Первые три – «мои линконльнширские браконьерские денечки», как Джек с притворной скромностью охарактеризовал их, – были посвящены тому, что романист назвал «трудами по помещению моих близких на книжную полку». Далее следовали три «романа с сексуальным и политическим конфликтом», последний из которых Грэму предстояло пролистать. И наконец, заключительные четыре, в которых социальные, политические и сексуальные устремления и вины, оживлявшие первые шесть, начисто отмерли, где все персонажи омылись в цинизме, где, по сути, ни малейшего значения не имело, кто делал что кому, как и то, завершались ли эти действия хорошо или плохо, – романы эти приближались к стилизованным комедиям нравов в оправе высокой богемы. Уже скоро, уповал Грэм, Джек превратится в позднего Фэрбенка, что будет не только равно отмщению писателю с репутацией почвенности, но и создаст положение, при котором никто больше не будет ни читать, ни издавать Лаптона. А к тому моменту он настолько замаринуется в собственном подходе, что уже не сможет измениться.
Последний политически-сексуальный роман «Из мрака» был опубликован в 1971 году. В нем, помнилось Грэму, Джек был слегка замаскирован под бородатого младшего министра, который незадолго до выборов вступил в связь с Сарой, привлекательной лоббирующей журналисткой; его десятилетний брак с компетентной созидательницей домашнего очага начал ему приедаться. Вскоре жена узнает о происходящем и начинает шантажировать ипостась Джека: либо откажись от нее, либо я обличу тебя в газетах и устрою так, чтобы ты лишился и своего маргинального мандата, и опеки над детьми. «Джек» готовится бросить вызов условностям, самолично представив свое дело электорату и в суды по бракоразводным делам, но тут Сара самоотверженно вступается за Партию (хотя по иронии судьбы это даже не ЕЕ партия) и за детей (еще одна ирония, поскольку она беременна от Джека, но ему не сказала и намерена сделать тайный аборт). «Джек» в конце концов позволяет убедить себя, что бывают времена, когда принципы должны побеждать веления сердца. После того как Сара героически выдает ему, какие урезывания в сфере социального обеспечения планирует провести ее партия после победы на выборах, он задумывается об участи рабочих семей, о том, насколько для них необходимо его присутствие в будущем парламенте, и наконец соглашается с правильностью ее решения. Однако перед разлукой они в последний раз занимаются любовью:
«Джок (имя Джека в романе) схватил ее с неистовой силой. Он умел быть яростным и властным не менее, чем ласковым и нежным. На этот раз он был яростным и властным. Сара знала обе его ипостаси, любила его в обеих ипостасях. Когда он подмял ее под себя, она глубоко вдохнула грубый мужской запах сигаретного дыма, исходивший от его бороды. Это ее возбудило. В свое время ей с избытком хватило изысканных жеманников в ароматах лосьонов после бритья – мужчин, которые внешне выглядели как мужчины, но с тем же успехом могли бы быть женщинами.
– Джок, – протестующе прошептала она, когда его рука грубо задрала ей юбку.
– Да, да, – отозвался он настойчиво, властно. – Здесь. Сейчас.
И там тогда же на диване он грубо овладел ею. Он не потерпел протестов и незамедлительно обнаружил, что его неистовое желание вызвало у Сары ответную влажность. Он поцеловал маленькую родинку у нее на шее слева, и она подняла к нему свои бедра. Затем яростно, все еще в коричневом твидовом костюме, сшитом из ткани, производимой в его избирательном округе, он вонзился в нее, обволок своей силой и поднял их обоих выше, чем когда-либо прежде, – высоко, высоко над землей сквозь облака, туда, где находится солнце, а небо всегда голубое. На пике их экстаза он издал оглушительный рев, будто раненый зверь, и из тесных пределов ее правого глаза выкатилась слезинка.
– Джок, – прошептала она, – больше уже никогда не будет другого…
– Нет, – ответил он с ласковой категоричностью, – будет еще…
– Никогда! – вскричала она почти в муках.
– Не теперь, – заверил он ее, – не скоро. Но когда-нибудь будет еще. И я буду хотеть, чтобы было так. Я все еще буду там, где-то, желая этого для тебя.
Он утишил ее последние протесты и, все еще оставаясь в ней, дотянулся до своего пиджака и дал ей сигарету. Рассеянно она сунула в рот табачный конец и подставила под его зажигалку мундштук. Он ласково вынул сигарету из ее губ и повернул как надо. Она постоянно делала это… Когда он поднес огонек к правильному концу, то заметил на нем легкий след губной помады – последний грустный мазок, подумал он, след помады, не стертый их устремленным ввысь обменом поцелуями…»
Страницы 367 и 368 – Грэм вырвал их. Доказательства неопровержимо заявляли о себе: слезинка в глазу – она появлялась несколько раз; приподнятие ягодиц – да; впрочем, наиболее неопровержимой была родинка – даже если он и перенес ее с правого плеча на левую сторону шеи (в силу того, что Джек именовал воображением). Ну а если бы даже и родинки оказалось мало, имелась сигарета. Энн часто засовывала в рот сигареты не тем концом. Грэм никогда не видел, чтобы это случалось после их объятий, но несколько раз она брала их в рот таким образом, когда на вечеринке ее что-то расстраивало. И ведь Джек был однажды рядом, когда это случилось. И разве не последовала какая-то их общая шутка, которой он не понял? Точнее Грэм вспомнить не сумел.
Он пролистал «Из мрака» на сотню страниц вперед и назад от эпизода, который только что обнаружил, и вырвал все другие указания на связь Энн с Джеком. Проштудировать их можно будет позднее. Затем он занялся последними четырьмя романами Лаптона. В сущности, только повестями: начало неофэрбенковского периода, злорадно повторял про себя Грэм. У Джека имелось другое объяснение.
«Одно время я принадлежал к школе Теско, – как-то объяснил он. – Ну, знаешь: громозди повыше, продавай подешевле. Полагал, что люди, если им предложат выбор между двумястами страницами шикарного дроченья за четыре фунта и четырехстами страницами моей забористой смеси за пять фунтов, они сообразят, какая сделка выгоднее. И, конечно, я был прав: они-таки предпочли мою мешанину. Но после полудюжины такого расточения крови моего сердца я подумал: э-эй, а не обвожу ли я вокруг пальца себя самого? Длина вдвое больше, но получаю ли я гонорары вдвое больше? И тут я обратил внимание на желторотых писак, выдающих на гора монографии, и я подумал: Джек, мальчик мой, ты же можешь заняться этим, одновременно оставляя свободной руку для чего-то еще. Так я и сделал, и знаешь, я начинаю улавливать суть такого минимализма – не отягощает задницу, вот так-то».
В течение неофэрбенкского периода Джек не оставил свои здравицы и подковырки. Типичная для Энн фраза, описание ее грудей, особое движение в процессе любви, костюм. Чем больше доказательств находил Грэм, тем проще становилось находить все новые, и в азарте своих решающих поисков он словно бы забывал сущность того, что находил.
Только позднее, когда он собрал воедино вырванные улики, которые потянули на полдлины позднего лаптоновского периода, он остановился и начал думать.
Потом, пока он читал собранные доказательства связи Джек – Энн, пока наблюдал, как тело Энн изгибается в сторону Джека и Джек втыкает свою дурно пахнущую бороду в лицо Энн, ошибочно полагая, будто застарелый никотин является афродизиаком (не может этого быть, утверждал Грэм, не может!), наркоз выветрился, и вернулась боль. Одной рукой он сжимал живот, другой – грудь и, сидя на полу перед вырванными страницами, резко наклонился вперед. Потом накренился вбок и опрокинулся в положении эмбриона: его ладони проскользнули между бедер, и он скорчился на полу, как больной ребенок. Закрыл глаза и попытался, как делал в детстве, подумать о чем-нибудь другом, внешнем, увлекательном. Он упорно думал о деревенском крикетном матче, пока зрители не превратились в футбольных болельщиков и не начали скандировать: «Автомой, Автомой». Он думал о загранице, пока мимо не проехал в своем серебряном «порше» Бенни по дороге в Ареццо и небрежно не выкинул за окно пару колготок. Он думал о лекции про Закон Боннара, пока все его студенты разом не подняли руки и не потребовали, чтобы их приобщили к кинопромышленности. Под конец он думал о своем детстве задолго до Энн, Джека и Барбары, про то время, когда умиротворять требовалось только родителей; про годы до предательства, когда были только тирания и покорность. Он упорно стремился удерживать на месте память об этом обреченном времени, постепенно отступил в него, натянул на уши его определенности и тогда уснул.
В следующие дни Грэм читал и перечитывал отрывки из «Из мрака» и позднейших произведений. Никаких сомнений быть не могло. Связь Джека с Энн началась в 1971 году, продолжалась в то время, когда он только познакомился с Энн, а потом на протяжении всего их брака. «Жаркие определенности», «Залитый огонь» и «Ярость, ярость» содержали все необходимые доказательства. Если сделать допуск на шесть месяцев – максимум на год, – требующиеся издателям для выпуска книги, это означало, что эпизоды «Залитого огня», в которых Джек, слегка замаскированный под бывшего пилота, летавшего на бомбардировщиках, чье лицо стало другим после пластической операции, завязал целительные отношения с Энн, медицинской сестрой, шотландкой, с родинкой на этот раз на своем месте, писались в первый год их брака. С неверностью не было покончено даже тогда, подумал Грэм, даже тогда.
Примерно неделю спустя Грэм позвонил Сью в деревню, предварительно подготовившись выдать Джеку «не туда попал», если вдруг трубку снимет он.
– Сью, это Грэм.
– Грэм… а, Грэм! – Она как будто обрадовалась, что правильно угадала, какой Грэм звонит, но вовсе не ему. – Джек в Лондоне.
– Да, я знаю. Мне бы хотелось поговорить с тобой.
– Так давай, я не так уж занята. – В голосе у нее по-прежнему не чувствовалось приветливости.
– А не могли бы мы встретиться, Сью? Как-нибудь на днях в Лондоне?
– Грэм… ну… в чем, собственно, дело?
– Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас.
– При условии, что речь пойдет не о том, о чем, по твоему мнению, мне следовало бы знать. Если ты не будешь думать, будто знаешь, что для меня лучше.
– Тут не то. А… ну… вроде как о тебе и обо мне… – Его тон был словно бы очень серьезен.
– Грэм, а я и не знала! Ну, лучше поздно, чем никогда. – Она кокетливо засмеялась. – Дай я загляну в мой ежедневник. Да, как я и думала. Могу предложить тебе любой день до конца декады.
Они договорились о встрече в конце недели.
– Да, и, Сью…
– Что?
– Ты не сочтешь странным, если бы я сказал… если бы я сказал, что надеюсь, ты не скажешь Джеку, что мы пообедаем вместе днем?
– У него своя жизнь, – ответила она резко, – у меня своя.
– Да, конечно.
Мог ли ее намек быть яснее, прикинул Грэм, кладя трубку. Да, наверное, мог бы, и тем не менее… Особенно раз его звонок был для нее полной неожиданностью. Он не видел ее больше года, ну и, в конце-то концов, она же не настолько ему нравится, верно? Эта природная живость, которую так хвалили друзья, была с точки зрения Грэма слишком уж сродни несфокусированной агрессивности.
На следующей неделе он сидел «У Тартарелли» над бокалом кампари с содовой за столиком, укрытым за выступом. Он взвешивал наилучший способ получения финального подтверждения, которое искал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».
Попался, подумал Грэм, выходя из зала. Значит, если связь возникла в… 1970-м? 1971-м? году, из этого следует, что есть пять возможных источников, которыми следует заняться. Джек не мог хранить молчание во всех пяти. Для начала он просто не отличался писательским воображением: если для проходного эпизода ему требовался автобусный кондуктор, он не был способен создать такой образ, не прокатившись предварительно на автобусе. И тогда кондуктор появлялся на его страницах с какой-нибудь крохотной поправочкой – колченогость, светло-рыжие усы, – и Джек ощущал себя Колриджем.
А во-вторых, сентиментальная натура Джека толкала его как писателя усердно воздавать должное и уплачивать долги благодарности. Эта черта проявилась как основополагающая и самодовлеющая, когда Джек однажды в течение шести месяцев подвизался как театральный критик.
«Скажем, тебе приходится отправляться на какой-нибудь долбаный спектакль у черта на куличках, скажем, в Хэммерсмит, или в Пекем, или еще куда-то, – растолковывал романист. – Увернуть не получается, потому что твой редактор зациклен на всем этом демократическом дерьме, и ты должен делать вид, будто вполне с ним согласен. Пакуешь верную карманную фляжку и сжимаешь зубы в ожидании агонизирующей мути, предназначенной изменить облик общества за три недели до полного своего провала. Поникаешь в своем демократически неудобном кресле, и максимум через три минуты старина мозг уже вопиет: „Выпусти меня отсюда!“ Никакого удовольствия ты не получаешь. Да, конечно, тебе платят за то, что ты сидишь там, но этого мало. А потому выбираешь самую симпатичную пышечку в постановке и решаешь, что быть ей „новым открытием“. Начинаешь с вдохновенной похвалы себе за то, что посетил Театральное Депо в Далстоне. А после этого выступления слегка пикаешь на пьесу, а затем сообщаешь: „Но вечер был для меня спасен ошеломляющим мгновением истинного театра, мгновением совершеннейшей красоты и всепокоряющего чувства, когда Дафна О'Блям, играя Третью Ткачиху, поглаживает свой станок, будто это ее четвероногий любимец, каким в те унылые далекие времена он, возможно, и был. Этот жест и непостижимо отрешенное выражение в ее глазах трансцендентирует копоть и тяжкий труд наших страждущих пращуров и покоряет самых саркастично-равнодушных зрителей в зале мгновением, которое горит на хмуром небосклоне этого спектакля, как пылающая радуга“.
Заметь, я не говорю, что у мисс О'Блям потрясные сиськи или лицо Венеры Милосской. Редактор мог бы взъерепениться, не говоря уж о самой актрисочке. А при таком раскладе редактор говорит только: „Э-эй, нужна фотка этой цыпочки“; а девушка думает: „Возможно, это волшебный перелом в моей судьбе – редчайшая заметка, в которой мои сиськи даже не упомянуты“. И вот на следующий день после выхода заметки ты звонишь в Сточную Канаву в Раунде и в конце концов выходишь на Дайлис О'Муфф, говоришь, что будешь на спектакле, так как ты ну просто должен еще раз увидеть ее одухотворенную игру, и как насчет глубоко одухотворенной встречи с вами после спектакля? И едешь туда. Не всегда срабатывает. Однако достаточно часто».
Такой была исповедуемая Джеком система «воздаяния должного» в наиболее примитивной ее форме. Но, кроме того, он любил украшать более серьезные свои тексты тем, что он называл «здравицы и подковырки». Здравицы были моментами припрятанной хвалы его друзьям и героям; подковырки – точками, где он превращал в мусор людей, которых недолюбливал. Так было веселее писать, настаивал Джек. «Обеспечивает дополнительное побуждение, когда чувствуешь, что навытесывал достаточно истин для одного дня».
Грэм встал на колени перед книжными полками Энн. «Собрание сочинений Джека Лаптона» в количестве десяти штук. Пять ему нужны не были; остальные пять, начиная с «Из мрака», он забрал с полки. Чтобы замаскировать возникшее зияние, он с одной стороны сунул Дорис Лессинг, а с другой – Алисой Лури, затем добавил парочку собственных Мэри Маккарти и раздвинул их. Получился полный порядок. Пять романов он унес наверх к себе в кабинет. Таким способом он не проглядывал книг со времен отрочества. Да и в те дни он пролистывал их в поисках секса – в конце-то концов, вы искали ответов в беллетристике, когда родители и энциклопедии вас подводили. Наметанный глаз выхватывал слова вроде «бюстгальтер», «грудь» и «чресла» – они были будто набраны жирным шрифтом. Но на этот раз очевидных ключевых слов у него в распоряжении не было.
Слава Богу, ему не требовалось продираться сквозь первые пять книг Джека. Первые три – «мои линконльнширские браконьерские денечки», как Джек с притворной скромностью охарактеризовал их, – были посвящены тому, что романист назвал «трудами по помещению моих близких на книжную полку». Далее следовали три «романа с сексуальным и политическим конфликтом», последний из которых Грэму предстояло пролистать. И наконец, заключительные четыре, в которых социальные, политические и сексуальные устремления и вины, оживлявшие первые шесть, начисто отмерли, где все персонажи омылись в цинизме, где, по сути, ни малейшего значения не имело, кто делал что кому, как и то, завершались ли эти действия хорошо или плохо, – романы эти приближались к стилизованным комедиям нравов в оправе высокой богемы. Уже скоро, уповал Грэм, Джек превратится в позднего Фэрбенка, что будет не только равно отмщению писателю с репутацией почвенности, но и создаст положение, при котором никто больше не будет ни читать, ни издавать Лаптона. А к тому моменту он настолько замаринуется в собственном подходе, что уже не сможет измениться.
Последний политически-сексуальный роман «Из мрака» был опубликован в 1971 году. В нем, помнилось Грэму, Джек был слегка замаскирован под бородатого младшего министра, который незадолго до выборов вступил в связь с Сарой, привлекательной лоббирующей журналисткой; его десятилетний брак с компетентной созидательницей домашнего очага начал ему приедаться. Вскоре жена узнает о происходящем и начинает шантажировать ипостась Джека: либо откажись от нее, либо я обличу тебя в газетах и устрою так, чтобы ты лишился и своего маргинального мандата, и опеки над детьми. «Джек» готовится бросить вызов условностям, самолично представив свое дело электорату и в суды по бракоразводным делам, но тут Сара самоотверженно вступается за Партию (хотя по иронии судьбы это даже не ЕЕ партия) и за детей (еще одна ирония, поскольку она беременна от Джека, но ему не сказала и намерена сделать тайный аборт). «Джек» в конце концов позволяет убедить себя, что бывают времена, когда принципы должны побеждать веления сердца. После того как Сара героически выдает ему, какие урезывания в сфере социального обеспечения планирует провести ее партия после победы на выборах, он задумывается об участи рабочих семей, о том, насколько для них необходимо его присутствие в будущем парламенте, и наконец соглашается с правильностью ее решения. Однако перед разлукой они в последний раз занимаются любовью:
«Джок (имя Джека в романе) схватил ее с неистовой силой. Он умел быть яростным и властным не менее, чем ласковым и нежным. На этот раз он был яростным и властным. Сара знала обе его ипостаси, любила его в обеих ипостасях. Когда он подмял ее под себя, она глубоко вдохнула грубый мужской запах сигаретного дыма, исходивший от его бороды. Это ее возбудило. В свое время ей с избытком хватило изысканных жеманников в ароматах лосьонов после бритья – мужчин, которые внешне выглядели как мужчины, но с тем же успехом могли бы быть женщинами.
– Джок, – протестующе прошептала она, когда его рука грубо задрала ей юбку.
– Да, да, – отозвался он настойчиво, властно. – Здесь. Сейчас.
И там тогда же на диване он грубо овладел ею. Он не потерпел протестов и незамедлительно обнаружил, что его неистовое желание вызвало у Сары ответную влажность. Он поцеловал маленькую родинку у нее на шее слева, и она подняла к нему свои бедра. Затем яростно, все еще в коричневом твидовом костюме, сшитом из ткани, производимой в его избирательном округе, он вонзился в нее, обволок своей силой и поднял их обоих выше, чем когда-либо прежде, – высоко, высоко над землей сквозь облака, туда, где находится солнце, а небо всегда голубое. На пике их экстаза он издал оглушительный рев, будто раненый зверь, и из тесных пределов ее правого глаза выкатилась слезинка.
– Джок, – прошептала она, – больше уже никогда не будет другого…
– Нет, – ответил он с ласковой категоричностью, – будет еще…
– Никогда! – вскричала она почти в муках.
– Не теперь, – заверил он ее, – не скоро. Но когда-нибудь будет еще. И я буду хотеть, чтобы было так. Я все еще буду там, где-то, желая этого для тебя.
Он утишил ее последние протесты и, все еще оставаясь в ней, дотянулся до своего пиджака и дал ей сигарету. Рассеянно она сунула в рот табачный конец и подставила под его зажигалку мундштук. Он ласково вынул сигарету из ее губ и повернул как надо. Она постоянно делала это… Когда он поднес огонек к правильному концу, то заметил на нем легкий след губной помады – последний грустный мазок, подумал он, след помады, не стертый их устремленным ввысь обменом поцелуями…»
Страницы 367 и 368 – Грэм вырвал их. Доказательства неопровержимо заявляли о себе: слезинка в глазу – она появлялась несколько раз; приподнятие ягодиц – да; впрочем, наиболее неопровержимой была родинка – даже если он и перенес ее с правого плеча на левую сторону шеи (в силу того, что Джек именовал воображением). Ну а если бы даже и родинки оказалось мало, имелась сигарета. Энн часто засовывала в рот сигареты не тем концом. Грэм никогда не видел, чтобы это случалось после их объятий, но несколько раз она брала их в рот таким образом, когда на вечеринке ее что-то расстраивало. И ведь Джек был однажды рядом, когда это случилось. И разве не последовала какая-то их общая шутка, которой он не понял? Точнее Грэм вспомнить не сумел.
Он пролистал «Из мрака» на сотню страниц вперед и назад от эпизода, который только что обнаружил, и вырвал все другие указания на связь Энн с Джеком. Проштудировать их можно будет позднее. Затем он занялся последними четырьмя романами Лаптона. В сущности, только повестями: начало неофэрбенковского периода, злорадно повторял про себя Грэм. У Джека имелось другое объяснение.
«Одно время я принадлежал к школе Теско, – как-то объяснил он. – Ну, знаешь: громозди повыше, продавай подешевле. Полагал, что люди, если им предложат выбор между двумястами страницами шикарного дроченья за четыре фунта и четырехстами страницами моей забористой смеси за пять фунтов, они сообразят, какая сделка выгоднее. И, конечно, я был прав: они-таки предпочли мою мешанину. Но после полудюжины такого расточения крови моего сердца я подумал: э-эй, а не обвожу ли я вокруг пальца себя самого? Длина вдвое больше, но получаю ли я гонорары вдвое больше? И тут я обратил внимание на желторотых писак, выдающих на гора монографии, и я подумал: Джек, мальчик мой, ты же можешь заняться этим, одновременно оставляя свободной руку для чего-то еще. Так я и сделал, и знаешь, я начинаю улавливать суть такого минимализма – не отягощает задницу, вот так-то».
В течение неофэрбенкского периода Джек не оставил свои здравицы и подковырки. Типичная для Энн фраза, описание ее грудей, особое движение в процессе любви, костюм. Чем больше доказательств находил Грэм, тем проще становилось находить все новые, и в азарте своих решающих поисков он словно бы забывал сущность того, что находил.
Только позднее, когда он собрал воедино вырванные улики, которые потянули на полдлины позднего лаптоновского периода, он остановился и начал думать.
Потом, пока он читал собранные доказательства связи Джек – Энн, пока наблюдал, как тело Энн изгибается в сторону Джека и Джек втыкает свою дурно пахнущую бороду в лицо Энн, ошибочно полагая, будто застарелый никотин является афродизиаком (не может этого быть, утверждал Грэм, не может!), наркоз выветрился, и вернулась боль. Одной рукой он сжимал живот, другой – грудь и, сидя на полу перед вырванными страницами, резко наклонился вперед. Потом накренился вбок и опрокинулся в положении эмбриона: его ладони проскользнули между бедер, и он скорчился на полу, как больной ребенок. Закрыл глаза и попытался, как делал в детстве, подумать о чем-нибудь другом, внешнем, увлекательном. Он упорно думал о деревенском крикетном матче, пока зрители не превратились в футбольных болельщиков и не начали скандировать: «Автомой, Автомой». Он думал о загранице, пока мимо не проехал в своем серебряном «порше» Бенни по дороге в Ареццо и небрежно не выкинул за окно пару колготок. Он думал о лекции про Закон Боннара, пока все его студенты разом не подняли руки и не потребовали, чтобы их приобщили к кинопромышленности. Под конец он думал о своем детстве задолго до Энн, Джека и Барбары, про то время, когда умиротворять требовалось только родителей; про годы до предательства, когда были только тирания и покорность. Он упорно стремился удерживать на месте память об этом обреченном времени, постепенно отступил в него, натянул на уши его определенности и тогда уснул.
В следующие дни Грэм читал и перечитывал отрывки из «Из мрака» и позднейших произведений. Никаких сомнений быть не могло. Связь Джека с Энн началась в 1971 году, продолжалась в то время, когда он только познакомился с Энн, а потом на протяжении всего их брака. «Жаркие определенности», «Залитый огонь» и «Ярость, ярость» содержали все необходимые доказательства. Если сделать допуск на шесть месяцев – максимум на год, – требующиеся издателям для выпуска книги, это означало, что эпизоды «Залитого огня», в которых Джек, слегка замаскированный под бывшего пилота, летавшего на бомбардировщиках, чье лицо стало другим после пластической операции, завязал целительные отношения с Энн, медицинской сестрой, шотландкой, с родинкой на этот раз на своем месте, писались в первый год их брака. С неверностью не было покончено даже тогда, подумал Грэм, даже тогда.
Примерно неделю спустя Грэм позвонил Сью в деревню, предварительно подготовившись выдать Джеку «не туда попал», если вдруг трубку снимет он.
– Сью, это Грэм.
– Грэм… а, Грэм! – Она как будто обрадовалась, что правильно угадала, какой Грэм звонит, но вовсе не ему. – Джек в Лондоне.
– Да, я знаю. Мне бы хотелось поговорить с тобой.
– Так давай, я не так уж занята. – В голосе у нее по-прежнему не чувствовалось приветливости.
– А не могли бы мы встретиться, Сью? Как-нибудь на днях в Лондоне?
– Грэм… ну… в чем, собственно, дело?
– Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас.
– При условии, что речь пойдет не о том, о чем, по твоему мнению, мне следовало бы знать. Если ты не будешь думать, будто знаешь, что для меня лучше.
– Тут не то. А… ну… вроде как о тебе и обо мне… – Его тон был словно бы очень серьезен.
– Грэм, а я и не знала! Ну, лучше поздно, чем никогда. – Она кокетливо засмеялась. – Дай я загляну в мой ежедневник. Да, как я и думала. Могу предложить тебе любой день до конца декады.
Они договорились о встрече в конце недели.
– Да, и, Сью…
– Что?
– Ты не сочтешь странным, если бы я сказал… если бы я сказал, что надеюсь, ты не скажешь Джеку, что мы пообедаем вместе днем?
– У него своя жизнь, – ответила она резко, – у меня своя.
– Да, конечно.
Мог ли ее намек быть яснее, прикинул Грэм, кладя трубку. Да, наверное, мог бы, и тем не менее… Особенно раз его звонок был для нее полной неожиданностью. Он не видел ее больше года, ну и, в конце-то концов, она же не настолько ему нравится, верно? Эта природная живость, которую так хвалили друзья, была с точки зрения Грэма слишком уж сродни несфокусированной агрессивности.
На следующей неделе он сидел «У Тартарелли» над бокалом кампари с содовой за столиком, укрытым за выступом. Он взвешивал наилучший способ получения финального подтверждения, которое искал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20