Грэм ничуть не унялся. Он поглядел на жену с несомненной нежностью:
– Погоди, погоди. Суть в том, что я просидел «Спящего тигра» с начала и до конца, но ни на йоту ничего не вспомнил. Я смотрел на лицо Ларри Питтера всякий раз, как оно появлялось на экране, и даже не мог припомнить, хочу я убить его или нет. Такое странное чувство!
– Ну, полагаю, уже что-то, если это тебя каким-то образом подбадривает.
Грэм помолчал, потом сказал медленно:
– Не знаю насчет подбадривает. – (Энн все больше и больше запутывалась.) – Нет, не подбадривает, но в чем-то меняет. Видишь ли, тут новый поворот. И я стараюсь понять, почему, если мой мозг предпочел забыть одного из них, он выбрал именно Ларри Питтера. Что у Питтера имеется или не имеется такого, чего нет у других?
– Грэм, мне не по себе. Прежде я всегда умела тебя понять. А теперь не могу. Прежде тебя расстраивало, когда мы разговаривали о моих прошлых связях, и это всегда расстраивало и расстраивает меня. А теперь кажется, будто это… это каким-то образом тебя возбуждает.
– Только загвоздка с Питтером. Словно бы я вообще прежде не знал. И как будто мне предстоит впервые открыть, трахала ты или нет Ларри Питтера.
– Нет, ты серьезно. Ты абсолютно серьезно!
Грэм перегнулся через стол и нежно взял Энн за запястье.
– Так да? – сказал он тихо, будто более громкий голос мог спугнуть ответ. – Так да?
Энн отдернула руку. Ей прежде даже в голову не приходило, что Грэм способен вызывать у нее брезгливую жалость, какую она испытывала теперь.
– Ты ведь не думаешь, что я теперь скажу тебе? – ответила она так же негромко.
– А почему нет? Мне необходимо знать. – Его глаза лихорадочно горели.
– Нет, Грэм.
– Ну послушай, любовь моя. Ты же сказала мне раньше. Так скажи теперь еще раз.
– Нет.
– Ты же сказала мне раньше. – Тихий голос, возбужденные глаза. И пальцы снова сжали ее запястье, только теперь крепче.
– Грэм, я сказала тебе раньше, и ты забыл, значит, тебя не так уж тревожило, было это или нет.
– Мне необходимо знать.
– Нет.
– Мне необходимо ЗНАТЬ.
Энн попыталась в последний раз воззвать к логике и подавить свой гнев.
– Послушай, либо не было, либо было. Если не было, ни малейшего значения это не имеет, а если было и ты позабыл, это равно тому, что ничего не было, верно? Так и скажем: не было.
Грэм только повторил еще настойчивее:
– Мне НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ.
Энн безуспешно пыталась высвободить запястье, потом глубоко вздохнула.
– Ну конечно, было. И я упивалась. Сверхкласс. Попросила его и об анальном сексе.
Пальцы на ее запястье тут же расслабились. Глаза Грэма выпучились, он посмотрел вниз прямо перед собой.
Больше они весь вечер не разговаривали. Сидели в разных комнатах, а потом легли спать, не предупредив друг друга. Когда Энн выходила из ванной – против обыкновения дверь она заперла, – Грэм ждал, чтобы войти. И, пропуская ее, посторонился дальше, чем требовалось.
В кровати они лежали спиной друг к другу на расстоянии ярда. В темноте Грэм беззвучно заплакал. Немного погодя Энн тоже заплакала. Наконец она сказала:
– Не было этого.
Грэм на секунду перестал плакать, и она повторила:
– Не было этого.
И тогда они снова заплакали, все еще свернувшись на краях кровати.
7
НА НАВОЗНОЙ КУЧЕ
Италия отметалась с самого начала: ее вдоль и поперек исчерчивали следы любовников, будто цепочки верблюжьих следов в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания почти отметались. Имелось несколько стран – Португалия, Бельгия, Скандинавия, – которые были гарантированно безопасными, хотя, бесспорно, по той, в частности, причине, что Энн попросту никогда не испытывала желания побывать там. В результате эта безопасность таила свою угрозу: при всем его слабодушии идея оказаться загнанным на две недели в Хельсинки отсутствующим присутствием Бенни, и Криса, и Лаймена, и кого там еще Грэму совсем не импонировала. Он представлял, как в одной из этих периферийных стран кутается от холода в анорак и прихлебывает ликер из козьего копыта, и нечем заняться, кроме мыслей с похмелья о беззаботных, загорелых от солнца говнюках, которые загнали его туда, а сами даже в эту минуту, развалясь где-нибудь на Виа Венето, измываются над самой мыслью о нем.
Франция была полуопасной. Париж исключался, Луара исключалась, юг исключался. Ну, не весь юг, только те мишурные кусочки, где ярусы обрывов заменились ярусами фешенебельных квартир, Ницца и Канн – кусочки, где Энн, виделось ему, вела себя, как… как всякая другая молодая женщина. Но, конечно, существовал «истинный» юг, где ни она, ни он никогда не бывали, как и те богатенькие жеребцы, которые непрерывно звонят в Лондон, проверяя, что там происходит с их акциями. Истинный юг был безопасен.
Они прилетели в Тулузу, взяли напрокат машину и без особой причины, кроме той, что это был один из рекомендованных путей вон из города, направились вдоль Canal du Midi до Каркассонна. Они облазили половину стен, прежде чем какие-то слова Энн толкнули Грэма просветить ее, что все это не более, чем плоды реставрации Виолле-ле-Дюка, но это ничуть не испортило ей удовольствия. Она решила во всю меру этой решимости насладиться их отдыхом. Грэму Каркассонн крайне не понравился – без сомнения, как принципиальному историку, полушутливо объяснил он Энн, – но никакого значения это не имело. В первый день их путешествия он нервничал, торопясь спастись от властного обаяния своих реакций на Бенни, Криса, Лаймена и прочих. Однако теперь он уже, казалось, оставил их позади.
Нарбонн предложил Т-образный перекресток, и они повернули на север через Безье в Эро. На четвертое утро, осторожно следуя по дороге, обсаженной толстыми платанами (каждый на середине ствола опоясывала сходящая на нет белая полоса), Грэм притормозил, обгоняя перегруженную сеном повозку, и когда возница, видимо, дремлющий, полуповернул к ним голову и летаргически натянул вожжи, он внезапно ощутил, что все внутри него почти так же хорошо, как было в самом начале. Вечером он лежал в гостиничной кровати под единственной простыней и созерцал лупящуюся краску на потолке; она напомнила ему осыпающиеся полосы инсектицида на стволах платанов, и он снова улыбнулся про себя. Тут до него они добраться не могли: ни единый из них не бывал здесь прежде, и они бы не знали, где искать, а если бы даже и сумели найти его в эту ночь, у него достанет сил прогнать их.
– Чему ты улыбаешься?
Энн, нагая, с выполосканными колготками в руке задержалась у окна, прикидывая, не повесить ли их на чугунную решетку за рамой. В конце концов она отказалась от этой мысли – завтра воскресенье, и никогда не угадаешь, в чем люди могут усмотреть кощунство.
– Просто улыбаюсь. – Он снял очки и положил их на тумбочку.
Она повесила колготки на торчащий рог батареи отопления и направилась к кровати. Грэм без очков всегда выглядел особенно беззащитным. Она обвела взглядом вмятинку на его переносице, затем его пятнисто седеющие волосы, затем белизну его плоти. Одной из первых его фраз, рассмешивших ее, было извинение: «Боюсь, у меня профессорское тело». Она вспомнила про это, когда забралась под простыню.
– Просто улыбаешься?
Грэм уже решил, что в следующие несчитанные дни даже намекать не станет на то, забыть о чем они всячески старались – и потому, собственно, отправились попутешествовать. И он сказал ей то, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:
– Я думал кое о чем характеризующем.
– М-м-м?
Она придвинулась к нему и положила руку на его профессорскую грудь.
– Знаешь, что Барбара устраивала к концу моей жизни с ней? Не бойся, это тебя не рассердит. Она завела привычку сдвигать на меня простыни и одеяла. Нет, правда. Пока я спал, она сгребала простыни и одеяла со своей стороны кровати и придвигала ко мне, а затем и пуховую перинку. Потом притворялась, будто только что проснулась, и начинала поносить меня на все корки за то, что я перетягиваю все простыни и одеяла на себя.
– С ума сойти. А зачем ей было это надо?
– Полагаю, чтобы я чувствовал себя виноватым. И это всегда срабатывало, то есть она внушала мне, будто я даже во сне стараюсь как-то ее ущемить. И она проделывала это примерно раз в месяц в течение целого года.
– А почему перестала?
– Да потому, что я ее поймал. Как-то ночью мне не спалось, и я просто лежал, не шевелясь, чтобы не разбудить ее. Примерно через час она проснулась, но у меня не было желания заговорить с ней, и я затаился. И тут обнаружил, что она делает. И выждал, пока она не навалила на меня все и не притворилась спящей, и не притворилась, будто проснулась, и не принялась меня трясти и обвинять, а я сказал только: «Уже по меньшей мере час, как я не сплю». Она осеклась на половине фразы, сгребла все, чем только что меня укрыла, и натянула на себя. По-моему, это был единственный на моей памяти случай, когда она не нашлась, что сказать.
Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорил о своем прошлом. Он никогда не чернил Барбару, чтобы она, Энн, чувствовала себя лучше. В его историях всегда звучало недоумение перед тем, как он вел себя или позволял Барбаре вести себя с ним, и истории эти словно подразумевали, что между ними таких хитростей и обманов нет и быть не может.
– Хочешь простыни побольше? – спросила она и забралась на него. По тому, как он улыбнулся ей, она догадалась, что на этот раз между ними не встанут ни колебания, ни бурное прошлое. И она не ошиблась.
Они нашли небольшую гостиницу под Клермоном и остались там на неделю. За обедом перед ними на их столик водружался широкоплечий литр местного красного вина, а чипсы были шафранового цвета и отличались мягкостью, и это казалось им французски значимым. Быть может, цвет приобретался от поджаривания на многократно использовавшемся масле, но это никакой важности не имело.
По утрам они катили мимо чахлых виноградников в соседние деревни, где осматривали церкви, которые каким-то чудом умудрялись выглядеть более интересными, чем были на самом деле, а затем тратили неторопливое время на покупку ингредиентов для пикника и экземпляра «Миди-Либр». Еще немножко они катались без определенной цели и иногда останавливались, чтобы Энн могла нарвать полевых цветов и сорных трав, названий которых не знала и которые чаще всего оставлялись увядать и блекнуть у заднего стекла машины. Находили бар, выпивали по аперитиву, а затем отправлялись на поиски укромного склона или поляны.
Пока они ели, Грэм слушал, как по его просьбе Энн прочитывала ему страницу-другую «Миди-Либр». Подзаголовок газеты был «Faits Divers», и специализировалась она на историях будничных насилий. Свое местечко там обретали крайне необычные преступления вперемежку с историями обыкновенных людей, у которых просто поехала крыша. «В растерянности мать направила машину в канал, – переводила Энн. – Пятеро погибших». Или в другой раз история семьи крестьян, которые держали свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати «из страха, что она может забрести на шоссе и вызвать автокатастрофу», а до шоссе было восемь миль. На следующий день – история о двух автомобилистах, поспоривших из-за места на парковке; проигравший выхватил пистолет и выстрелил своему «пятиминутному врагу» три раза в грудь. Жертва свалилась наземь, напавший на всякий случай прострелил две покрышки его машины и уехал. «Полиция продолжает преследование, – переводила Энн, – пострадавший был с тяжким благословением доставлен в больницу». Где, подумал Грэм, его, вероятно, тяжело благословят в очередной и заключительный раз.
– Все латинский темперамент, – сказал он.
– Дело было в Лилле.
– А!
Перекусив, они поехали назад в гостиницу, выпили кофе в баре, а потом поднялись в свой номер и прилегли отдохнуть. В пять они снова спустились и сидели в качалках, сплетенных из пластмассовых макаронин, ожидая, когда наступит время первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», Грэм одновременно штудировал несколько книг, иногда читая ей вслух отрывки:
Когда Пьер Клирик хотел познать меня плотски, он имел обыкновение приносить эту траву, завернутую в лоскут полотна, около унции в длину и в ширину, то есть размером в первый сустав моего мизинца.
И у него был длинный шнур, который он повязывал мне на шею, когда мы совокуплялись, и это зелье или трава на конце шнура свисала у меня между грудями до отверстия в моем животе. Когда священник хотел подняться и покинуть постель, я снимала зелье с шеи и возвращала ему. Случалось, что он хотел познать меня плотски дважды или более в одну ночь, и в таковом случае священник спрашивал, прежде чем слить свое тело с моим: «Где трава?»
– Это когда же было?
– Около тысяча трехсотого года. Чуть дальше по дороге отсюда; ну, милях в пятидесяти или около того.
– Грязный старый поп.
– Да, попы, видимо, были наиболее похотливыми. Полагаю, после они могли отпустить тебе грехи и избавить от лишней прогулки до церкви.
– Грязный старый поп. – Энн шокировала мысль о церковном сластолюбии. Это заинтриговало Грэма: обычно шокирован бывал он, когда она с небрежным безразличием рассказывала ему о путях мира. И, продолжая, он испытывал победоносное чувство – почти злокозненность.
– Они не все были такие. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были гомосексуалистами, хотя, возможно, было немножко и этого. Сохранилось много такого вот рода мужских признаний: «Когда я был мальчиком, священник взял меня в свою постель и использовал меня между своих бедер, как женщину».
– По-моему, это чистой воды гомосексуализм.
– Нет. Они имели дело с мальчиками, главным образом опасаясь болезней, которыми их могли наградить проститутки.
– Свиньи. Долбаные свиньи. И, полагаю, для себя они все полностью оправдали?
– О да! Для себя они все оправдали. Правило, касающееся проституток, было очень интересным. Я тебе прочту. – Он пролистал назад несколько страниц. – «Видаль верил (он не был священником, он был погонщиком мулов, но пришел к такому вот заключению после того, как порасспрашивал священников про грехи, связанные с посещением проституток)… Видаль верил, что половой акт, совершаемый с проституткой, может быть невинным»… дер, дер, дер «при соблюдении двух условий: во-первых, он должен быть денежной сделкой (платил, конечно, мужчина), а во-вторых, указанный акт должен „усладить“ обоих участников».
– Что значит «усладить»? Проститутка должна была кончить? Или как?
– Тут не объясняется. Не знаю, знали ли они тогда насчет кончать.
Энн потянулась со своей качалки и ткнула Грэма в лодыжку носком ноги.
– Насчет «кончать» они знали всегда.
– Я думал, это установили только в нынешнем веке. Я думал, «кончать» изобрела Блумсберийская группа. – Он не совсем шутил.
– По-моему, они знали всегда.
– В любом случае я бы не сказал, что «усладить» обязательно означает «кончить». Скорее всего это значило, что клиенту не дозволялось ранить проститутку или избить ее, как не дозволялось сбежать, не заплатив.
– Потрясающе!
– Разумеется, – продолжал Грэм, все больше наслаждаясь растущим омерзением Энн, – вероятнее всего, это у них было не очень похоже на современное. То есть они не всегда занимались этим в постели.
– Как и мы, – сказала Энн машинально и тут же с тревогой вспомнила, что с Грэмом у них было только так, а использование других мест происходило, ну, с некоторыми другими. Грэм, к счастью, в увлечении ничего не заметил.
– А вот очень часто они занимались этим, – сказал он, смакуя прибереженную подробность, – на навозных кучах.
– Навозных кучах? Ээкхееекхе.
– На навозных кучах. Полагаю, у них есть свои преимущества. – Грэм принял свой профессорский тон. – Они теплые, они удобные и, надо думать, пахли немногим хуже устроившейся на них пары.
– Прекрати, прекрати! Хватит, – перебила Энн. – Хватит.
Грэм довольно усмехнулся и снова погрузился в свою книгу. Энн тоже вернулась к «Ребекке», но их разговор продолжал занимать ее мысли. Ее изумило, насколько она была шокирована. Не чем-то, взятым отдельно – священники-гомосексуалисты, циничные отпущения грехов, венерические болезни, навозные кучи, – но их накапливанием. Говоря, что женщины всегда знали насчет кончить, она не опиралась ни на какие авторитеты, просто ей так казалось. Они не могли не знать, ведь так? Теперь она поняла, что сила ее аргумента исчерпывалась этим. И точно так же она всегда полагала – и не на более веских основаниях, – что секс всегда был таким же, как сейчас. Конечно, кое-что изменилось – изобретены, слава Богу, пилюля и спиралька, – но секс ей представлялся человеческой константой, неизменно освежающим и доставляющим радость. Про себя она ассоциировала его с чистыми простынями и цветами на тумбочке у кровати. Тогда как, и не так уж давно и чуть дальше по дороге, он ассоциировался с навозными кучами и грязными старыми попами, и не цветы рядом с тобой, а сушеная трава на тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20