И все тут же пошло по-старому.
Если бы вместо этого дурака Кампегиуса на мое место пришел Жан Канапе или
вы, Мишель, то возможно, Отель-Дье в Лионе был бы не только самым древним,
но и самым благополучным госпиталем в мире.
- Я бы не смог, - сказал Мигель.
- Да, здесь страшно. Но теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я хотел
бы прежде всего видеть людей сытыми, веселыми, одетыми и вылеченными, и
лишь потом спрашивать с них высокие добродетели. Посмотрите, кто лежит
здесь, это больные, им полагается щадящая диета. А чем кормили их сегодня?
Похлебка из засохшей и попросту тухлой плохопросоленной трески со щавелем
и крапивой. Еще они получили по ломтику хлеба и по кусочку той самой
трески, из которой варилась похлебка. Что они будут есть завтра? Похлебку
из соленой трески! И так каждый день. В лучшем случае, им дадут чечевичный
суп или отварят свеклу. Неужели люди, которые так живут, способны увлечься
иным идеалом, кроме сытного обеда? Вы скажете: те, что в четверти мили
отсюда только что слопали годовой доход богатейшего епископства во всем
королевстве, никогда не испытывали голода. Это не так. Вы врач и знаете,
что такое фантомные боли. Единственный сытый среди голодной толпы
неизбежно окажется самым ненасытным. В нем просыпается невиданная
жадность. Такого невозможно образумить словом. Слово не пробивает ни рясы,
ни лат.
- Их пробивает меч, - сказал Мигель, - но поднявший меч, от меча и
погибнет, даже если оружие было поднято за правое дело.
Рабле метнул на собеседника острый взгляд и быстро поправился:
- Я ничего не говорил о мечах. Насилие противно разуму, в этом мы,
кажется, сходимся. Кстати, о насилии. Я полагаю, господину
ректору-консулу, не знаю, кто из членов королевского совета избран сейчас
на эту должность, уже доложили о нашем самоуправстве. Предлагаю покинуть
эти гостеприимные стены, иначе мы можем закончить вечер в замке
Пьер-Ансиз. Я не бывал там, но имею основания думать, что тюремные камеры
в подвалах замка еще менее уютны, чем палаты лихорадящих в Отель-Дье.
Они прошли через палату святого Иакова, в которой было непривычно
тихо и спокойно, пересекли дворы и вышли на набережную. Привратник запер
за ними решетку.
Приближался вечер. С низовьев Роны тянул слабый теплый ветерок. Рабле
и Сервет медленно шли по краю одетого камнем берега.
- Я вижу лишь один путь к нравственному совершенству, - продолжал
Рабле. - Когда-нибудь, сытая свора обожрется до того, что лопнет или
срыгнет проглоченное. Поглядите, в мире все больше богатств, а грабить их
все труднее. Поневоле кое-что перепадает и малым мира сего. Двести лет
назад смолоть хлеб стоило величайших трудов, а ныне водяные и воздушные
мельницы, каких не знали предки, легко и приятно выполняют эту работу.
Попробуйте сосчитать, сколько мельниц стоит по течению Роны? И так всюду.
Подумать только, ведь греки могли плавать под парусами лишь при попутном
ветре! Искусство плыть галсами было им неведомо. Сегодня любой рыбак
играючи повторит поход Одиссея. Мы живем в замечательное время!
Возрождение это не только восстановление древних искусств, но и рождение
новых. Пусть богословы Сорбонны и Тулузы разжигают свои костры, ремесло
сжечь невозможно. Именно ремесленник свергнет папу. Пройдет немного лет, и
плуг на пашне станет двигаться силой ветра и солнца, морские волны, ловко
управляемые, вынесут на берег рыбу и горы жемчуга. Может статься, будут
открыты такие силы, с помощью которых люди доберутся до источников града,
до дождевых водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области Луны,
вступят на территорию небесных светил и там обоснуются. Всякий нищий
станет богаче сегодняшнего императора, и власть денег потеряет силу. И вот
тогда, только тогда наступит желанное вам царство простоты.
- Это похоже на сон, - сказал Мигель. - Мне кажется, вы подхватили в
палатах заразную горячку и теперь бредите.
- Пускай сон, - согласился Рабле. - Но разве вам, дорогой
Вилланованус, никогда не снились такие сны?
В памяти Мигеля внезапно до боли ярко вспыхнуло воспоминание о том
вечере, что провел он в страсбургской гостинице с портным из Лейдена Яном
Бокелзоном. Тогда они вдвоем мечтали о счастливом царстве будущего. Они
представляли его одинаково, но думали достичь разными путями. Что же, Ян
Бокелзон прошел свой путь. Грозное имя Иоанна Лейденского, вождя
Мюнстерской коммуны, повергало в трепет князей и прелатов. Но все же Франц
фон Вальдек, епископ Мюнстерский, оказался сильнее. Поднявший меч... Иоанн
Лейденский, бывший портной Ян Бокелзон, казнен мечом. Его печальную участь
Мигель предвидел еще десять лет назад. А теперь ему предлагают третий путь
к царству божьему на земле. Путь, может и безопасный, но бесконечно
долгий. Неужели ради него оставлять начатое?
Если бы можно было поделиться своими сомнениями, рассказать обо всем!
Но он и так сегодня разболтался сверх меры, а Франсуа Рабле хоть и
прекрасный человек, но все же секретарь католического министра. Ходят
слухи, что он тайный королевский публицист - анонимные листки против папы
и императора написаны им, причем по заданию короны. И еще... Рабле
покровительствует кардинал Жан дю Белле, и кардинал Одетт де Колиньи, и
кардинал Гиз. Не слишком ли много кардиналов?
- Н-нет, - раздельно проговорил Мигель. - Я вообще никогда не вижу
снов.


* * *

В отведенную ему комнату Рабле попал далеко за полночь. После отлучки
в больницу они с Мишелем вернулись на банкет, но как только позволили
приличия, Рабле покинул монастырь. Видно, такая у него судьба - бежать из
монастырей.
Оставшись один, Рабле снял сухо-шуршащую мантию, оставшись только в
просторной рясе. Плотно прикрыл портьеры, засветил свечу. Церковные свечи
горят хорошо, огонек неподвижно встал на конце фитиля, осветив убранство
комнаты: кровать с горой пуховых подушек, тяжелые шторы, резной комод с
серебряным умывальником, круглую майоликовую тарелку на стене. Рабле
подошел ближе, взглянул на изображение. На тарелке мощнозадая Сусанна с
гневным воплем расшвыривала плюгавых старцев.
Рабле улыбнулся. Все-таки, смех разлит повсюду, только надо извлечь
его, очистить от горя, бедности и боли, которые тоже разлиты повсюду. В
этом смысле труд писателя сходен со стараниями алхимика, а вернее, с
работой легких, процеживающих и очищающих воздух. Люди равно задыхаются,
оставшись без воздуха и без смеха.
Маленьким ключиком Рабле отомкнул ларец, на крышке которого был
изображен нарядный, весело пылающий феникс. Ларец был подарен Рабле его
первым издателем и другом Этьеном Доле сразу же после выхода в свет
повести о Гаргантюа, где на самой первой странице был описан ларчик-силен.
С тех пор Рабле с силеном не расставался, повсюду возил его за собой.
Медленно, словно камень в философском яйце, там росла рукопись третьей
книги. Рабле трудился не торопясь, часто возвращался к началу, делал
обширные вставки, иной раз забегал вперед, писал сцены и диалоги вроде бы
не имеющие никакого отношения к неистовым матримониальным устремлениям
Панурга.
Рабле не знал, когда он сможет опубликовать третью книгу, и сможет ли
вообще. С каждым годом во Франции становилось все неуютней жить и труднее
писать. Вернее, все опасней жить и писать. Кажется, кончилась война,
помирились два великих государя, но радости нет. После встречи Франциска с
Карлом во Франции явился фанатичный кастильский дух. Сорбонна, казавшаяся
одряхлевшей шавкой, вновь набрала силу и стала опасной. Конечно, он
правильно сказал - пускай богословы разжигают костры, Возрождения им не
остановить, но ведь на этих кострах будут гореть живые люди. И почему-то,
очень не хочется видеть среди них Франсуа Рабле. А некоторые этого не
понимают. Этьен Доле ведет себя так, словно в его поясной сумке лежит
королевская привилегия на издание богохульных книг. Рабле писал другу,
пытаясь предостеречь его, но тот упорно не видел опасности.
Кому нужен такой мир, обернувшийся избиением всего доброго! Но он
наступил, этот худой мир, и потому третья книга Пантагрюэля в виде кипы
листков незаконченной лежит в крепко запертом силене, ведь Алькофрибас
Назье вслед за своим любимцем Панургом готов отстаивать прекрасные идеалы
вплоть до костра, но, разумеется, исключительно.
И все же, по ночам несгорающий феникс выпускал на волю рукопись, и
Рабле, надеясь на лучшие времена, готовил веселое лекарство от
меланхолиевого страдания. Из самой болезни приходится извлекать панацею.
Если больно видеть приближающуюся гибель Доле, то еще невыносимей
наблюдать мечущегося Мишеля Вильнева. Возможно потому, что сам тоже не
можешь найти покоя, ежеминутно в душе безумная, губительная отвага
сменяется позорным благоразумием.
Странный человек этот Вильнев. Так говорить о боге, о троице... Он
явно не тот, за кого себя выдает. Но, в таком случае, он прав: когда
скрываешься от преследователей, опасно видеть сны, полезней на время
забыть их.
А ты, если ты писатель, должен среди этих печальных вещей найти
веселую струйку, чтобы развлечь незнакомого пациента. Ведь и Телем, так не
понравившийся суровому Вилланованусу, был задуман, когда Рабле сидел
запертым в монастырской темнице.
Над епископским дворцом, над городом, над Францией, над Европой
висела ночь. Спали сытые и голодные, здоровые и больные. Спали все.
Наступило время снов. До рассвета еще далеко.
Рабле вытащил из пачки исписанный лист и мелко приписал на полях:
"Жители Атлантиды и Фасоса, одного из островов Цикладских, лишены этого
удобства: там никто никогда не видит снов. Так же обстояло дело с Клеоном
Давлийским и Фрасимедом, а в наши дни - с доктором Вилланованусом,
французом: им никогда ничего не снилось".
Никто из перечисленных не предвидел своего жестокого конца. Дай бог,
чтобы обошла чаша сия Мишеля Вильнева. Горько это, но самые сладкие ликеры
настаивают на самых горьких травах. Значит, надо смеяться. Гиппократ
говорит, что бред бывающий вместе со смехом - менее опасен, чем серьезный.
Назло всему - будем смеяться! Так, чем там нас потчевал сегодня любезный
архифламиний? Яблоко "карпендю"?





4. СЧИТАЯ ТАЙНОЙ


Что бы при лечении - а также без лечения - я ни увидел или не услышал
касательно жизни людской, из того, что не следует разглашать, я умолчу о
том, считая подобные вещи тайной.
Гиппократ "Клятва"


Джироламо Фракасторо, врач и поэт, сидел за огромным столом в одной
из комнат дворца Буон-Консильо и неспешно писал. Время от времени он
поднимал голову и бросал недовольный взгляд за окно на блестящие в
солнечных лучах розовые стены церкви Санта-Мария Маджоро. Чужой город,
необходимость жить в шумном епископском дворце - все это раздражало
Фракасторо. Но больше всего старого врача возмущало, что его, честного
медика, всю жизнь чуравшегося политики, бесцеремонно втащили в самую гущу
европейских интриг. Как славно было бы никуда не ехать, остаться в родной
Вероне! Но не мог же он отказаться, когда сам папа просил его прибыть
сюда.
Джироламо Фракасторо был соборным медиком, единственным официальным
врачом на святейшем католическом соборе, созванным в городе Триденте волей
папы Павла третьего Фарнезе - давнего и постоянного покровителя
Фракасторо. Большая честь, ничего не скажешь, ежедневно его зовут к
сановитым прелатам: епископам, архиепископам, а порой и к кардиналам. С
каким удовольствием он отказался бы от этой чести!
Фракасторо зябко поежился, положил перо и принялся растирать
онемевшие пальцы. В покоях, отведенных соборному врачу, было холодновато.
Дьявол бы побрал этот город с его альпийским климатом! Скорее бы собор
перебрался в Болонью!
О том, что в скором времени возможен переезд, сообщил ему по секрету
Балдуин Бурга - врач папского легата кардинала Монте. Перевести собор в
другой город, особенно, когда этого не хочет император, не так-то просто,
в таком деле, разумеется, не обойтись без интриг, так что теперь Джироламо
понимал смысл странного поручения, данного ему легатом.
Вчера утром легат вызвал к себе Фракасторо, а когда тот появился на
пороге, кинулся к нему с поспешностью прямо-таки неприличной для высокого
кардинальского сана.
- Маэстро! В Триденте мор!
Джироламо, опустившийся на колени и протянувший руку, чтобы поймать
край лиловой мантии, так и застыл с протянутой словно за подаянием рукой.
Как могло случиться, что он, знатнейший из медиков, весьма преуспевший
именно в изучении моровых горячек, не заметил, что в городе начинается
поветрие?
Кардинал, между тем, продолжал:
- Целые кварталы уже опустели, народ разбегается, скончалось даже два
епископа, но еретик Мадруччи, епископ Тридентский не хочет признавать мора
и, чтобы скрыть правду, велит срывать могилы умерших!
Действительно, недавно триденцы хоронили двух прибывших на собор
епископов, но один из них умер от старости, другой - от обычного дурно
леченого сифилиса. Значит, весь мор - выдумка. Фракасторо поднялся и молча
ждал, когда легат перейдет к главному.
- В госпитале лежат трупы умерших, - сказал Монте, - вы сегодня же
осмотрите их и дадите заключение, насколько прилипчива болезнь.
- Слушаю, монсеньор, - покорно сказал врач.
В больнице ему показали тела двух мальчиков. Фракасторо внимательно
осмотрел их. Корь! Это была обычная корь! Он обошел палаты. Еще несколько
случаев кори, да трое больных моровой горячкой, от которой кожа
покрывается мелкими чечевичками. Вряд ли это можно считать эпидемией. Но к
тому времени Фракасторо уже знал, зачем легату нужны зловещие слухи.
И вот с утра Фракасторо принялся сочинять свою записку. Он, не
торопясь, вычерчивал буквы, подрисовывая к ним хвосты и завитушки, и ругал
себя за слабость.
"Эти горячки могут быть получены один раз в жизни, если только
преждевременная смерть не унесет человека. До того, как образование
гнойничков выявит наличие заболевания, эти горячки распознать нелегко.
Благодаря гнойничкам болезнь разрешается - легче всего у детей, с большим
трудом у взрослых. Горячки эти контагиозны, поскольку семена контагия
испаряются при гниении и передаются здоровым людям..."
Во всем этом не было ни слова лжи, однако Фракасторо чувствовал себя
обманщиком. Конечно, с тифом шутки плохи, да и корь, ежели она пристанет к
старцу, тоже весьма опасна, но в каком из городов Священной империи не
найдется десятка подобных больных? Это ничуть не похоже на настоящий мор,
когда трупы неубранными лежат на улицах, и никто, ни за золото, ни за
страх не соглашается ходить за больными. Хотя, конечно, эпидемии тоже
бывают разными. В 1520 году мир захлестнула странная эпидемия гальской
болезни. От нее не умирают сразу, и тем она страшнее. Жизнь в городах
почти не меняется, хотя тысячи людей гниют заживо. Но сейчас подобный мор
невозможен - та вспышка была вызвана противостоянием холодных внешних
планет: Марса, Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. Холодные планеты,
получив от созвездия сродство к влаге, оттянули к себе вредные испарения
Земли, и от действия этих миазмов вялое прежде заразное начало невидано
активизировалось и начало передаваться по воздуху. Теперь, благодаря
трудам Фракасторо, это понимают все, а тогда большинство считало, что
болезнь завезена испанцами из недавно открытой Вест-Индии.
Фракасторо, в ту пору еще мало кому известный врач, немало
потрудился, чтобы доказать, что христиане и прежде знали эту болезнь. Он
нашел в старых рукописях способы ее лечения, вновь ввел в употребление
препараты ртути, благодаря чему эпидемию удалось остановить. Именно тогда,
в горячечной суматохе поветрия пришли к нему первые мысли о том, что
прилипчивые болезни происходят от контагия - бесконечно малых живых телец,
размножающихся в больном и терзающих его своими острыми частями. К
сожалению, эта идея почти не нашла сторонников. Джироламо изложил свои
мысли в дидактической поэме, ее герой - юный пастух Сифилис дал свое имя
болезни, но если бы не ошеломляющий литературный успех, то работа его
прошла бы незамеченной. Заразное начало - контагий - до сего дня остается
пугалом для непосвященных, недаром же легат уверен, что Джироламо докажет,
будто в Триденте жить опаснее чем среди прокаженных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13