Да и вообще,
во время праздника подобный поступок - большая редкость и немедленно
привлекает внимание.
Слева от Рабле сидел доминиканский проповедник де Ори. Не
поворачиваясь и не глядя на Рабле, он громко произнес:
- Его же и монахи приемлют.
- Вино, - возразил Рабле, - нужно для веселия души. Тот же, кто весел
по природе, не нуждается в вине. Мой святой патрон, Франциск из Ассизи,
получив божественное откровение, возрадовался и с той минуты не пил вина,
хотя прежде вел беспутную жизнь. Я же, благодаря его заступничеству, весел
от рождения.
- Из людей один Зороастр смеялся при рождении, и этим смехом он,
несомненно, был обязан дьяволу.
- Сильный тезис, - усмехнулся Рабле. - По счастью, я весел ОТ
рождения, а ПРИ рождении я благоразумно вел себя как все остальные
младенцы. Кроме того, ваш тезис бездоказателен. Я понимаю, авторитет
блаженного Августина, ведь вы ссылались на него, но ему можно
противопоставить святых Франциска и Бонавентуру, в чьем монастыре мы ныне
обитаемся. Это подобно тому, как среди язычников одни следовали за
печальным Гераклитом, другим же нравился развеселый Сократ, но ни одна
точка зрения не считалась греховной.
Впервые Ори поднял голову и взглянул на собеседника.
- Я слышал, вы опытный софист, и теперь убедился в этом. Вы прекрасно
усвоили некоторые положения святого Франциска. Почему же тогда вы бежали
из францисканского монастыря?
- Папа Павел отпустил мне мой грех, - смиренно ответил Рабле.
Мигель, видя, что разговор принимает опасное направление, поспешил
вмешаться.
- Коллега, - сказал он, - вы высказали недавно интересное суждение об
ангине. Но мне кажется, что кровопускания, пиявки, кровососные банки и
шпанские мухи вредны не только при этой болезни, но и вообще, по сути
своей. Изменение состава и количества крови меняет духовную сущность
человека, поскольку именно кровь есть вместилище человеческой души.
- Это уже нечто новое! - воскликнул Рабле. - Гиппократ указывал на
мозг, как на место пребывания души, Аристотель опровергал его, ратуя за
сердце, а теперь свои права предъявляет кровь! Кто же выдвинул это
положение?
- Я, - сказал Мигель, - и я докажу его. Прежде всего, доля истины
есть у обоих греков. Прав Гиппократ - мы рассуждаем при помощи мозга,
мозгом познаем мир, из этой же железы исходят многие нервы, несущие
раздражение мышцам. Значит, в мозгу должна обитать некая часть души. Я бы
назвал ее интеллектуальной душой. Прав и Аристотель: во время радости,
опасности или волнения сердце сжимается или начинает учащенно биться. От
него зависит храбрость и трусость, благородство или врожденная
испорченность. Сердце через посредство пульса управляет дыханием,
пищеварением и другими непроизвольными движениями. Значит, и там имеется
часть души. Назовем ее животной, ибо у бессловесных тварей видим ее
проявления, к тому же, так принято называть то, что Аристотель полагал
душой. Но есть и третья душа - жизненный дух, проявляющийся в естественной
теплоте тела. Никто не станет отрицать, что теплотой мы обязаны току
крови. У всех органов одна забота - улучшить кровь, очистить, извлечь из
нее грубые землистые вещества, напитать млечным соком, подготовить к
рождению души. Душа рождается от жаркого смешения подготовленной крови с
чистейшим воздухом, процеженным легкими. Воздух, кипящий в крови,
обогревающий тело и наполняющий пульс, и есть истинная человеческая душа!
Точно также, воздух, отошедший от уст господа и кипящий в крови Иисуса
Христа, есть дух божий, евреи называли его Элохим.
Мигель увлекся, голос его звучал все громче, ему казалось, что он
снова стоит на кафедре где-то в Германии, проповедует горожанам,
доказывает, что никакой троицы нет и никогда не было, и нет иного бога,
чем тот, что действует в природе. Теперь ему есть, чем подкрепить свои
слова, и ему вынуждены будут поверить! "Во что вас бить еще, продолжающие
свое упорство?" Откройте глаза - перед вами истина! Бог это камень в
камне, дерево в дереве...
В банкете, рассчитанном на много часов, наступил прогул. Гости
наелись до отвала, их временно перестали обносить горячими блюдами. На
столах остались лишь фрукты, сыр, тонко нарезанный балык, легкое рейнское
вино. Смолк дробный перестук ножей и ложек, чавканье сменилось сытым
рыганием, а всеобщая пьяная беседа еще не завязалась, так что голос Мигеля
был слышен многим, музыканты не могли заглушить его своими виолами,
спинетами и лютнями.
"Что он делает? - в ужасе думал Рабле. - Ведь это чистейшая ересь!
Арианство! Как можно такое говорить здесь, где столько ушей? Вот сидит де
Ори, он метит в инквизиторы, это все знают. Ори похож на катаблефу -
африканского василиска. Катаблефа тоже всегда держит голову опущенной,
чтобы никто прежде времени не догадался о страшном свойстве ее глаз. А
Мишель, кажется, ничего не понимает.
- Любезный Виллонаванус, - лениво начал Рабле. - В ваших словах я не
вижу ничего необычного. Похожим образом понимали душу Левкипп с
Демокритом. Неужели вы станете тратить время на опровержение того, что
давно опровергнуто? К тому же, и в этом случае, местом рождения души
является сердце, ведь именно там очищенная печенью кровь смешивается с
воздухом, который поступает туда по венозной артерии. Благодарное сердце
за это особо питает легкие через посредство артериальной или же легочной
вены...
- Это не так, - сказал Сервет. - Во время моей практики в Париже и
затем Шарлье мне удалось доказать...
"Черт побери, неужели он не остановится?!" - Рабле встал, потянулся к
вазе посреди стола, вынул из воды пышную оранжерейную розу, положил перед
Мигелем и раздельно проговорил:
- Вот перед нами целый куст роз. Но, как известно, языческие боги
одряхлели и умерли, так что в наше время далеко не все сказанное под
розой, сказано под розой.
Мигель недоуменно уставился на собеседника и лишь через несколько
минут понял, что ему сказано. Роза - символ бога молчания Гарпократа.
Сказано под розой - значит, по секрету. А он-то!.. Вот уж, действительно,
замечательно отвел от Франсуа внимание доминиканца! К тому же, чуть не
разболтал результаты своих исследований. В Париже и Шарлье, где он
продолжал занятия анатомией, он выяснил, как течет кровь по сосудам, и как
образуется природная теплота. Ложно утверждение, будто по артериям
проходит воздух, неправильны представления о роли сердца! Жизнь
действительно заключена в крови, Мигель доказал это многими вскрытиями, и
не собирался объявлять о своем открытии прежде времени. Ведь это тот
неопровержимый довод, которого не хватало ему на диспуте в Гагенау.
Описание чудесного тока крови Мигель вставил в пятую главу своей новой
книги. Там и должны впервые увидеть ее читатели. Спасибо Франсуа, он
вовремя предостерег его. Если хочешь больше написать, надо меньше
говорить.
Мигель искоса глянул на де Ори. Тот сидел, по-прежнему опустив
голову. Короткие пальцы перебирали матово-черные зерна гагатовых четок,
медленно и напряженно, словно доминиканец делал какую-то невероятно
сложную работу. Мигель отвел глаза и громко объявил:
- Пожалуй, сейчас нам и в самом деле неприлично говорить ни о
языческой философии, ни о кровавой анатомии. Побеседуем о чем-нибудь
растительном.
- Верно! - воскликнул викарий Клавдий. - Попробуйте, например, вот
это яблоко. Оно из садов аббатства Сен-Себастьян. Сорт называется
"Карпендю".
- Правда? -0- демонстративно изумился Рабле. - Я обязательно возьму
его. Никогда не ел яблок "Карпендю"!
Прошла вторая перемена блюд, вновь наступил полуторачасовой прогул.
Гости, отягощенные паровой осетриной и тушеными в маринаде миногами,
одурманенные бесконечным разнообразием вин, уже ни на что не обращали
внимания. Каждый слушал лишь себя. Обрывки душеспасительных бесед
перемежались скабрезными анекдотами и пьяной икотой. Пришло время
"разговоров в подпитии".
Рабле осторожно наклонился к соседу и, показав глазами на вершину
стола, зашептал:
- Вы хотите простоты и откровенности между людьми, но реальная жизнь
не такова. Взгляните на наших хозяев: Франсуа де Турнон и Жан дю Белле.
Оба знатны, оба богаты, и тот и другой - архиепископы. Правда, владеть
Парижской епархией почетнее, но Лионский епископат богаче. Оба они
министры и оба кардиналы. Один получил шапку после заключения неудачного
мира в двадцать шестом году, второй после столь же прискорбных событий
тридцать восьмого года. Кажется, что им делить? А между тем, нет в мире
людей, которые ненавидели бы друг друга больше чем наши кардиналы. И при
этом один тратит свой годовой доход, только чтобы пустить пыль в глаза
другому. Так устроена жизнь, с этим приходится считаться.
- Не понимаю, о чем вы? - спросил Мигель.
- Вы осуждаете Телем, - продолжал Рабле. - За что? Не оттого ли, что
мы с вами похожи?
Впервые Рабле признал себя автором Пантагрюэля. Хотя Мигель не ожидал
откровенности, но ответил сразу и честно:
- Я уважаю и люблю Франсуа Рабле - медика, ботаника и археолога, но я
ненавижу Алькофрибаса за то, что он принес в Утопию звериный клич: "Делай,
что хочешь!" Вот он, ваш лозунг в действии! - Мигель ткнул в дальний угол,
где монах в серой рясе держал большую медную плевательницу перед
перепившим гостем, помогая ему освободиться от излишков проглоченного.
- Вы полагаете, лучше быть голодным? - спросил Рабле.
- Да.
Рабле обвел взглядом зал.
- Думаю, нашего отсутствия никто не заметит. Я предлагаю небольшую
прогулку. Вы никогда не были в Отель-Дье?
Спорщики поднялись и вышли из шумной трапезной. С площади, украшенной
огромным каменным распятием, они попали на берег Роны и двинулись по
набережной Францисканцев, еще столетие назад превращенной в подобие
крепостной стены. В мирное время проход по ней был свободным, а вот
Госпитальная набережная от церкви Милосердной божьей матери и до самого
моста еще со времен великого кроля Хильберта и его богомольной супруги
Ультруфы принадлежала Отелю-Дье. Невысокое здание кордегардии,
поставленное поперек набережной, преграждало проход, решетка низкой арки
всегда была заперта.
Чтобы снять замок, требовалось письменное распоряжение одного из
двенадцати ректоров, управлявших больницей. Но привратник, заметив, что к
воротам направляются два одетых в шелковые мантии и парадные малиновые
береты доктора, поспешно поднял решетку.
Во втором дворе они круто свернули направо, поднялись по ступеням,
Рабле толкнул двустворчатые двери.
На улице не было холодно, но в дверном проеме заклубился туман, такие
густые и тяжелые испарения заполняли здание. Мигель от неожиданности
попятился, прикрывая рот рукавом. Пахло как возле виселицы, где свалены
непогребенные, или как от сточной канавы, протекающей близь бойни. Поймав
насмешливый взгляд Рабле, Мигель оторвал ладонь от лица и шагнул вперед.
Огромная палата со сводчатыми потолками и высокими узкими окнами,
плотно законопаченными, чтобы сырой мартовский воздух не повредил больным,
была разгорожена решеткой на две половины. По одну сторону лежали мужчины,
по другую - женщины. Застланные тюфяками широкие кровати стояли почти
вплотную одна к другой, на каждой помещалось по восемь, а иногда по десять
человек - голова к ногам соседа. И все же мест не хватало, тюфяки стелили
поперек прохода, так что больные на них оказывались наполовину под
кроватями своих более удачливых собратьев, а наполовину под ногами
служителей.
В палате было шумно, словно на ярмарке в разгар торговли. Стоны,
бред, разговоры и ругань, призывы о помощи. На женской половине истошно
кричала роженица. Одетая в белое монашеское платье акушерка возилась подле
нее, вторая, отложив в сторону бесполезное житие святой Маргариты,
раздувала угли и сыпала в кадильницу зерна ладана, готовя курение, которое
должно облегчить страдания больной. Других служителей в зале не было.
Едва посетители появились в палате, как шум еще усилился. Кто-то
просил пить, другой умолял выпустить его на волю, третий жаловался на
что-то.
- Господин! Ваше сиятельство! - кричал, приподымаясь на локте и
указывая на своего соседа, какой-то невероятно худой человек. - Уберите
его отсюда. Он давно умер и остыл, а все еще занимает место! Прежде мы по
команде поворачивались с боку на бок, но он умер и больше не хочет
поворачиваться, и мы с самого утра лежим на одном боку!
Рабле подошел к кровати, наклонился. Один из больных действительно
был мертв.
Лицо доктора потемнело. Он решительно прошел в дальний угол палаты,
где виднелась маленькая дверца. Рванул дверь на себя:
- Эй, кто здесь есть?
Из-за стола вскочила толстая монахиня. Увидев вошедших, она
побледнела и задушенно выговорила:
- Господин Рабле? Вы вернулись?
- Я никуда не уходил! - отрезал Рабле. - Где служители? Немедля
убрать из палаты мертвых, больных напоить, вынести парашу. Окна выставить,
а когда палата проветрится, истопить печи.
- Но доктор Кампегиус не обходил сегодня с осмотром, - возразила
монахиня. - Я не могу распоряжаться самовольно.
- Кампегиус болен, - вполголоса сказал Мигель. - Он третий месяц не
встает с постели и вряд ли встанет когда-нибудь.
- Вы что же, третий месяц никого не лечите и даже не выносите из
палаты умерших? - зловеще спросил Рабле.
- Нет, нет, что вы!.. - запричитала монахиня.
- Кто делает назначения?
- Господин Далешамп, хирург. Он сейчас на операции.
- Я знаю Далешампа, - подсказал Мигель. - Толковый молодой человек.
- Но он один, а здесь триста тяжелых больных и по меньшей мере
столько же выздоравливающих в других палатах. Вот что, Мишель, - Рабле
прислушался к хрипению роженицы, - вы разбираетесь в женских болезнях?
- Да, я изучал этот вопрос, - Мигель подтянул широкие рукава мантии
и, с трудом перешагивая через лежащих на полу, направился к решетке.
- Выполняйте, что вам приказано, - бросил Рабле толстухе.
- Я не могу! - защищалась та. - Сухарная вода кончилась, в дровах
перерасход. Ректор-казначей запретил топить печи...
- Плевать на ректора-казначея! - рявкнул рабле таким голосом, что
испуганная монахиня стремглав бросилась к дверям.
- Стойте! - крикнул Рабле. - Прежде откройте решетку. Вы же видите,
что доктору Вилланованусу надо пройти.
Трудные роды пришлось закончить краниотомией, но саму роженицу
удалось спасти. Когда усталый Мигель вернулся в комнату сиделок, палата
была проветрена, в четырех кафельных печах трещали дрова, вместо сухарной
воды нашелся отвар солодкового корня, и даже чистые простыни появились
откуда-то. Рабле сидел за столом, на котором красовалась забытая в
суматохе толстухой бутылка вина и початая банка варенья.
- Сестра Бернарда, на которую я так ужасно накричал, - сказал Рабле,
- ходит за немощными больными уже двадцать лет. Это удивительная женщина.
Ее лень и жадность не знают границ. Мало того, что она пьет вино,
предназначенное для укрепления слабых, она без видимого вреда для
пищеварения умудряется проглотить горы слабительного, - Рабле понюхал
банку. - Так и есть! Варенье из ревеня с листом кассии. Я говорю -
удивительная женщина. Меня она боится. Я два года проработал здесь главным
врачом, и не было такого постановления совета ректоров, которого я бы ни
нарушил за это время. Кстати, знаете, сколько они мне платили? Сорок
ливров в год! В пять раз меньше, чем госпитальному священнику. За эти
деньги надо ежедневно совершать обход палат, каждому больному дать
назначение и проследить за его выполнением. Еще мне полагалось надзирать
за аптекарями и хирургами и бесплатно лечить на дому служащих госпиталя,
ежели они заболеют. Плюс к тому - карантин и изоляция заразных пациентов.
Это собачья должность, если исполнять ее по совести. Но от меня требовали
одного - не лечить тех, у кого нет билета, выданного ректором. А я лечил
всех, не заставляя умирающих ожидать, пока в контору пожалует ректор. И
если была нужна срочная операция, я заставлял хирурга проводить ее, даже
если больной еще не получил причастия. Это многих спасло, но ректоры меня
не любили и уволили при первой возможности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13