— А сейчас иди ляг, сосни, Дока, маленько...
— На Зону чорбаджи Замфира поглядеть бы! — говорит Дока, прощаясь.— Я разузнаю, когда она пойдет в баню, и мы с тобой отправимся, я заплачу и за себя и за тебя,— поглядишь, полюбуешься на Зону... И хоть ты не мужчина...
ГЛАВА ПЯТАЯ
рассказывает лишь об одном эпизоде. Впрочем, как эпизод она чуть длинновата, как роман — коротка, на самом же деле это все же сенсационный, но для родителей весьма поучительный роман, героями которого являются молодой Митан-че Петракиев и швабка Гермина. Глава эта необходима для того, чтоб показать читателям, перед какой пропастью мог очутиться наш герой, мастер Манча
По решению семейного совета Евда посадила перед собой сына и, поскольку женитьба в принципе была решена, заговорила о деталях. Перечислила всех кандидаток: Мадину Фрузину назвала старательной, кроткой и красивой девушкой, добавив, что в том ничего нет удивительного, ведь ее отец грек из Филибы; о Тимке Йордана Калтагджи сказала, что она хорошо ткет и ведет все хозяйство; наговорила много добрых слов о Дике Грнчарской, какая она сильная, стройная и скромная («идет по городу — глаз не подымет, как и положено девушке»), какая послушная и какой голос у нее звонкий, как запоет «Защелкал соловей, думает, заря пришла!» — заслушаешься! Не позабыла и о Ленче Кубеджийской,
ю*
Зоне Ставриной, Ионе Маминой и Гене Кривокапской,— всех назвала, о каждой сказала, что можно было сказать хорошего, а потом спросила, что он обо всем этом думает.
Мане ничего не ответил. А когда мать стала настаивать, сказал, что это не к спеху.
— Но, Манче, сынок, до каких же пор ты будешь сидеть в холостяках?! — воскликнула мать.— Сплю и вижу, когда ты приведешь в дом невестку, чтоб она ходила за мной,— ведь пора и мне отдохнуть... Легко ли в мои годы месить тесто, готовить обед тебе и твоим подмастерьям и ученикам?! (Читателям известно, что в мастерской, кроме Коте и Поте, других подмастерьев и учеников не было, но что поделаешь с тщеславием матери!)
— Да женюсь я, мама, не волнуйся! — успокаивал ее Мане.— Мне жениться нетрудно, тебе бы было хорошо! Возьму первую попавшуюся, а она тебя почитать не станет. Куда это годится? А?
— Почитать будет, о том не беспокойся. Я и сейчас уже вижу, кто и как меня почитает... Выбери одну из тех, кого я назвала... Какая тебе по душе, пусть та и будет, я согласна... Все красивые...
— Эх,— Мане махнул рукой,— ну и что, если красивые. Они одни, что ли, красивые? Время есть!
— Знаешь, Манча, надо поторапливаться! Расхватают их сыновья толстосумов, как горячие сайки поутру на рынке, что тогда будешь делать?!
— Ну, какая чепуха, мама! — засмеялся Мане.— Что буду делать? Найду кого-нибудь! К чему столько разговоров, словно на другой год не появятся новые невесты и, может быть, еще покрасивей и поскромнее нынешних...
— Эх, вижу я свою судьбу и счастье, которое меня ждет с тобой!..— вспылила Евда.— Мане, Мане, отольются тебе материны слезы! Ты что думаешь, мать женщина простая, ничего не понимает, отстала от времени?.. Боюсь, опозоришь ты меня, как этот твой дружок Митко, чорбаджи Петракия сын, отца и мать опозорил!..
— Почему я тебя опозорю? Оставь, как так можно говорить?! — И, нахлобучив на голову шапку, сердито ушел.
«Это неспроста,— решила Евда после долгих размышлений.— Беда, если влюбился в какую залетную шлюху. В Нишаву прыгну, ей-богу!»
Она долго просидела в углу на диване, погрузившись в думы. О чем только не передумала, как только не за-
щищалась от бесконечных черных мыслей. «Ахти, беда-а-а-а-а! Правильно сказано: «Не дает господь ребенку того, чего мать желает!» Вот и у меня с Манчей так! Но, может, не так все плохо получится...»
— Дона! Эй, Дона! Дона, егоза деревенская! — позвала Евда служанку.
— Что желаете, тетушка?
— Сбегай-ка, детка, к чорбаджи Тасе и скажи: «Кличет тебя тетка Евда по важному делу!» — только попроси поторопиться.
* * *
Вскоре явился и чорбаджи Таса, дальний родственник Евды, нечто вроде деверя он ей приходился, а Евда ему вроде невестки. Евда обращалась к нему всегда, когда попадала в беду и требовался мудрый совет; он охотно тотчас отзывался и как родич, и как тайный воздыхатель, годами безнадежно питавший к ней нежные чувства. Вздыхал он, когда Евда была еще девушкой, и так до сих пор не переставал вздыхать, но об этом, разумеется, Евда не должна была знать...
— Что скажешь, невестушка? — спросил ее Таса.— Зачем я тебе понадобился?
— Позвала тебя, братец Таса, чтоб поделиться, беда у меня большая... Это моя шальная головушка... Манча. Задумала его женить, а он отбрыкивается, что норовистый осел от вьючного седла... Времена нынче! Упаси бог!.. Ни отца, ни матери не слушают! Ничего не признают, все им нипочем, братец Таса!.. Как же так?.. Никто меня и не спрашивает, а я все-таки мать!..
— Эх,— вздохнул Таско,— такова, Евда, наша судьба... Когда мы были детьми, никто — ни отец, ни мать нашего желания не спрашивали, а сейчас, когда мы сами родители, нас не спрашивают дети!.. Раньше старики нас не спрашивали, а сейчас дети не спрашивают. Вот такова-то, Евда, как ты только что сказала, наша судьба!..
— Но не то, братец Таско, меня мучит и страшит, чтоб мне свету божьего не видеть! Нет, пусть себе не спрашивает, пусть, братец Таско! Что мне до того! Другие нынче времена! Сербия! Сербия, свобода! На здоровье! Пусть не спрашивает, пусть выберет себе по душе. Мой покойный Джорджия тоже не спрашивал, а сказал моему отцу: «Если не отдадите по-хорошему, женюсь на вашей Едве уводом — Сербия и граница близко!» Боюсь я до смерти, как бы не взял он какую залетную шлюху...
— Э, мудрое твое слово! И я того, Евда, опасаюсь! — согласился чорбаджи Таско.— Все рушится, невестка Евда! Все погубят: и город, и деревню, и церковь, и семью, и старые обычаи, и честь, и прежнее житье-бытье, все по миру пустят эти чужеземцы. И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?» — «Не могу»,— говорит. «Почему не можешь?» — «Не могу, говорит, скакать на этих подковках, как старая почтовая кляча!» И где только научился таким словам?!
Видал, брат Таса, чему, собака, в школе научился!
— И как ты с ним поступил? — спрашиваю.
— А что с ним сделаешь? Один он у меня, знаешь ведь. Купил ему ботинки по французской моде. А хозяйка мне говорит: «Ах, Таче, помолчи, благодари лучше господа, что дожили до этого! Кто знает, что ему на роду написано и что из него получится! Ты купец, а он, может быть, выйдет в европейские галантерейные коммерсанты!» А я молчу,— рассказывает Петракий,— и думаю себе, может, и в самом деле... Человек я простой, не разбираюсь в нынешних временах,— что ж, придется потерпеть до поры до времени и придержать язык. А потом мне пришел на ум денежный ящик. По моим расчетам, выручка должна быть такой, а подсчитаю, получается меньше! Однажды я отлично запомнил, как опустил в кассу две пятидинарки, а когда закрывал лавку, обнаружил только одну. А к кассе доступа никто не имеет, только я и он. Э, решил я про себя, не подойдешь ты больше к деньгам! И с тех пор выручка всегда сходилась!.. Однако еще одно меня удивляло. Была у него комнатушка, и он никого в нее не пускал. Сам и пол подметал. Ха, мать его за ногу, и тут, говорю, наверно, какое-то мошенство! Взяло меня зло, решил поглядеть, что там в комнатушке. А как-то в воскресенье один мой бывший подмастерье — он работал у меня еще во времена турок — нехорошо о Митке сказал: «Смотри, газда Петракий, чтоб не опозорил тебя твой сын. Слышал я вчера вечером — и преотлично! — как гулящие девки пели песенку про твоего Митанче:
— Кто же башмачки тебе купит? \
— Кто молодой да глупый: \ Неженатый телок, Петракиев сынок — \ Как его? Митко, что ли?.. \
Ну и ну, говорю я себе, придется обязательно повидать чорбаджи Петракия и рассказать ему об этом. Я твой хлеб ел, ты меня в люди вывел, да и нет у меня обычая такое замалчивать: ведь змея может и ужалить».
— И меня,— рассказывал Петракий,— охватил страх и ужас,— ворошу прошлое в памяти, многое приходит в голову, я и говорю себе: нет дыма без огня! Вспомнил, как сыну не сидится в лавке, как он теток не слушает, на мать не обращает внимания; простых ботинок не носит, домотканых рубах, которые мать ему сшила, не желает надевать, подай ему фабричные!.. Точно злой рок: и в доме беда, и в лавке заколодило — месячная выручка такая, как раньше за неделю!.. В комнату к себе никого не пускает, уходя, вешает на дверь замок, да еще какой! Огромный, как на амбар! Сунет ключ в карман, и нет его. Куда уходит, что делает, когда возвращается — никто не знает и не смеет спросить.
— Пошел я,— продолжал Петракий,— когда мне этот человек все рассказал, поскорей домой. На двери у него замок, а его нет дома. «Подожди немного,— говорит жена,— пока мальчик придет!..» — «На кой он мне ляд,— говорю, и за топорик.— Разве я, говорю, Торговая палата, где требуется присутствие двух свидетелей! Черта с два! Не буду я никого ждать!» Отбил замок и вошел в комнатушку... И что же вижу? Свой позор!.. На стене сплошь, братец мой, фотографии девиц! Не наших — все на подбор шлюхи... и... не очень одетые, а вроде бы, так сказать... вроде бы купаются: нагишом, как на юрьев день, на заре, когда собирают, прошу прощенья, росу!.. Просто сгораю от стыда.
Глянул на сундуки, и на них висят замки! Подумал я: зачем ему понадобилось, мать честная, запирать сундуки, ежели вон какой огромный повесил на дверях?! Взялся опять за топорик — и по замкам, по сундукам! Как отворил крышки — а там, мать моя родная!.. Срам сказать, как только не стыдно было ему все это собирать. Два сундука полны-полнехоньки, с позволения сказать, курвинскими штучками-мучками!..
— Ахти! Да что ты! — говорит испуганно Евда.
— Гребешки, мыло, душистое масло, женские башмаки, пояски, подвязки, женские панталончики, чулки, и знаешь какие длинные! Длиннущие, словно вокруг шеи их повязывают!.. И все это он собрал для этой несчастной австрийской потаскухи Термины!.. Целый, брат, капитал! Магазин! Магазин открыл для этой кобылы!..
«Ну, Перса! — крикнул я своей хозяйке.— Иди-ка полюбуйся на работу своего «мальчика»! Погляди на новую моду! Женихи нынче готовят приданое, а не девушки-невесты!.. Что это, говорю, за обычай? Вот погляди на дела своего европейского галантерейщика!»
— Ахти, беда какая! — испуганно воскликнула Евда.— Несчастная Перса, что с ребенком учинили! А что Митанче?
— Ишак! Что ему сделается? С неделю не смел появляться в доме, ходил ночевать к теткам. Петракий сказал: «Если бы пришел, я бы его этим самым топориком убил!»
— Эх-эх! Молодо-зелено...
— Вот видишь, Евда, что делает город?!
— Беда! — вздохнула Евда.
— Ну, Петракий дал объявление в газете: «Отныне Митанче мне не сын и я ему не отец, мол, довожу это до общего сведения и руководства. Пусть никто ему денег не дает, ибо признавать Митанчины долги я не намерен...»
— Экое несчастье! Не следовало бы так... Все-таки сын... Три дочери, а сын-то единственный!.. И что же сейчас с Митанче? Кто-нибудь его видел? Что-нибудь вышло из парня? Небось в землю краше кладут?
— Что вышло? Осел вышел. Опозорился, потерял уважение, торговое доверие!.. Чорбаджийский сын!.. До Салоник и Филибы любую девушку мог выбрать, ни одна не сказала бы «нет». А он, безмозглый осел, загубил свою душу — женился на шлюхе другой веры, на той самой девке, швабке Термине. Разве это порядок?!. А отец что сделал? Взял братова сына. «Пусть Сотир, мол, будет моим сыном и наследником!» Решил взять его и в компаньоны, но тот покуда еще не вошел в года. Митанче прогнал! И чорбаджийский сын ушел и нанялся весовщиком — вроде бы чиновник, с окладом двести грошей в месяц! А Термина подождала маленько в надежде, что Митанче помирится с отцом, но, увидев, что ничего не получается, сбежала... Кто знает, где она сейчас! Наверное, в каком-нибудь цирке.
— Ахти! Не дай бог никому такого стыда и позора! — воскликнула Евда, когда Таско закончил рассказ Петракия.
* * *
— Эх, Евда, да разве один Петракий горе мыкает? Хватает его повсюду; там, где оно выходит наружу, мы знаем о нем, а сколько богатых домов скрывают свой позор от людей... Намедни были мы на славе чорбаджи Гане. Сын у него... Закончил в Граце коммерческое училище. Сидим, ждем угощения. Взял я со стола альбом, смотрю, переворачиваю страницы, разглядываю фотографии, вижу — девушка. Что, думаю, за девушка, будто знакомая, будто я где-то видел ее? Спрашиваю Ставрию, полицейского, он рядом сидел: «Что за девушка?» — «Неужто не узнаешь,— говорит он.— Из цирка, канато-ходка, та, что в прошлом году прыгала сквозь обруб. Тьфу! — не обруб, а обруч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— На Зону чорбаджи Замфира поглядеть бы! — говорит Дока, прощаясь.— Я разузнаю, когда она пойдет в баню, и мы с тобой отправимся, я заплачу и за себя и за тебя,— поглядишь, полюбуешься на Зону... И хоть ты не мужчина...
ГЛАВА ПЯТАЯ
рассказывает лишь об одном эпизоде. Впрочем, как эпизод она чуть длинновата, как роман — коротка, на самом же деле это все же сенсационный, но для родителей весьма поучительный роман, героями которого являются молодой Митан-че Петракиев и швабка Гермина. Глава эта необходима для того, чтоб показать читателям, перед какой пропастью мог очутиться наш герой, мастер Манча
По решению семейного совета Евда посадила перед собой сына и, поскольку женитьба в принципе была решена, заговорила о деталях. Перечислила всех кандидаток: Мадину Фрузину назвала старательной, кроткой и красивой девушкой, добавив, что в том ничего нет удивительного, ведь ее отец грек из Филибы; о Тимке Йордана Калтагджи сказала, что она хорошо ткет и ведет все хозяйство; наговорила много добрых слов о Дике Грнчарской, какая она сильная, стройная и скромная («идет по городу — глаз не подымет, как и положено девушке»), какая послушная и какой голос у нее звонкий, как запоет «Защелкал соловей, думает, заря пришла!» — заслушаешься! Не позабыла и о Ленче Кубеджийской,
ю*
Зоне Ставриной, Ионе Маминой и Гене Кривокапской,— всех назвала, о каждой сказала, что можно было сказать хорошего, а потом спросила, что он обо всем этом думает.
Мане ничего не ответил. А когда мать стала настаивать, сказал, что это не к спеху.
— Но, Манче, сынок, до каких же пор ты будешь сидеть в холостяках?! — воскликнула мать.— Сплю и вижу, когда ты приведешь в дом невестку, чтоб она ходила за мной,— ведь пора и мне отдохнуть... Легко ли в мои годы месить тесто, готовить обед тебе и твоим подмастерьям и ученикам?! (Читателям известно, что в мастерской, кроме Коте и Поте, других подмастерьев и учеников не было, но что поделаешь с тщеславием матери!)
— Да женюсь я, мама, не волнуйся! — успокаивал ее Мане.— Мне жениться нетрудно, тебе бы было хорошо! Возьму первую попавшуюся, а она тебя почитать не станет. Куда это годится? А?
— Почитать будет, о том не беспокойся. Я и сейчас уже вижу, кто и как меня почитает... Выбери одну из тех, кого я назвала... Какая тебе по душе, пусть та и будет, я согласна... Все красивые...
— Эх,— Мане махнул рукой,— ну и что, если красивые. Они одни, что ли, красивые? Время есть!
— Знаешь, Манча, надо поторапливаться! Расхватают их сыновья толстосумов, как горячие сайки поутру на рынке, что тогда будешь делать?!
— Ну, какая чепуха, мама! — засмеялся Мане.— Что буду делать? Найду кого-нибудь! К чему столько разговоров, словно на другой год не появятся новые невесты и, может быть, еще покрасивей и поскромнее нынешних...
— Эх, вижу я свою судьбу и счастье, которое меня ждет с тобой!..— вспылила Евда.— Мане, Мане, отольются тебе материны слезы! Ты что думаешь, мать женщина простая, ничего не понимает, отстала от времени?.. Боюсь, опозоришь ты меня, как этот твой дружок Митко, чорбаджи Петракия сын, отца и мать опозорил!..
— Почему я тебя опозорю? Оставь, как так можно говорить?! — И, нахлобучив на голову шапку, сердито ушел.
«Это неспроста,— решила Евда после долгих размышлений.— Беда, если влюбился в какую залетную шлюху. В Нишаву прыгну, ей-богу!»
Она долго просидела в углу на диване, погрузившись в думы. О чем только не передумала, как только не за-
щищалась от бесконечных черных мыслей. «Ахти, беда-а-а-а-а! Правильно сказано: «Не дает господь ребенку того, чего мать желает!» Вот и у меня с Манчей так! Но, может, не так все плохо получится...»
— Дона! Эй, Дона! Дона, егоза деревенская! — позвала Евда служанку.
— Что желаете, тетушка?
— Сбегай-ка, детка, к чорбаджи Тасе и скажи: «Кличет тебя тетка Евда по важному делу!» — только попроси поторопиться.
* * *
Вскоре явился и чорбаджи Таса, дальний родственник Евды, нечто вроде деверя он ей приходился, а Евда ему вроде невестки. Евда обращалась к нему всегда, когда попадала в беду и требовался мудрый совет; он охотно тотчас отзывался и как родич, и как тайный воздыхатель, годами безнадежно питавший к ней нежные чувства. Вздыхал он, когда Евда была еще девушкой, и так до сих пор не переставал вздыхать, но об этом, разумеется, Евда не должна была знать...
— Что скажешь, невестушка? — спросил ее Таса.— Зачем я тебе понадобился?
— Позвала тебя, братец Таса, чтоб поделиться, беда у меня большая... Это моя шальная головушка... Манча. Задумала его женить, а он отбрыкивается, что норовистый осел от вьючного седла... Времена нынче! Упаси бог!.. Ни отца, ни матери не слушают! Ничего не признают, все им нипочем, братец Таса!.. Как же так?.. Никто меня и не спрашивает, а я все-таки мать!..
— Эх,— вздохнул Таско,— такова, Евда, наша судьба... Когда мы были детьми, никто — ни отец, ни мать нашего желания не спрашивали, а сейчас, когда мы сами родители, нас не спрашивают дети!.. Раньше старики нас не спрашивали, а сейчас дети не спрашивают. Вот такова-то, Евда, как ты только что сказала, наша судьба!..
— Но не то, братец Таско, меня мучит и страшит, чтоб мне свету божьего не видеть! Нет, пусть себе не спрашивает, пусть, братец Таско! Что мне до того! Другие нынче времена! Сербия! Сербия, свобода! На здоровье! Пусть не спрашивает, пусть выберет себе по душе. Мой покойный Джорджия тоже не спрашивал, а сказал моему отцу: «Если не отдадите по-хорошему, женюсь на вашей Едве уводом — Сербия и граница близко!» Боюсь я до смерти, как бы не взял он какую залетную шлюху...
— Э, мудрое твое слово! И я того, Евда, опасаюсь! — согласился чорбаджи Таско.— Все рушится, невестка Евда! Все погубят: и город, и деревню, и церковь, и семью, и старые обычаи, и честь, и прежнее житье-бытье, все по миру пустят эти чужеземцы. И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?» — «Не могу»,— говорит. «Почему не можешь?» — «Не могу, говорит, скакать на этих подковках, как старая почтовая кляча!» И где только научился таким словам?!
Видал, брат Таса, чему, собака, в школе научился!
— И как ты с ним поступил? — спрашиваю.
— А что с ним сделаешь? Один он у меня, знаешь ведь. Купил ему ботинки по французской моде. А хозяйка мне говорит: «Ах, Таче, помолчи, благодари лучше господа, что дожили до этого! Кто знает, что ему на роду написано и что из него получится! Ты купец, а он, может быть, выйдет в европейские галантерейные коммерсанты!» А я молчу,— рассказывает Петракий,— и думаю себе, может, и в самом деле... Человек я простой, не разбираюсь в нынешних временах,— что ж, придется потерпеть до поры до времени и придержать язык. А потом мне пришел на ум денежный ящик. По моим расчетам, выручка должна быть такой, а подсчитаю, получается меньше! Однажды я отлично запомнил, как опустил в кассу две пятидинарки, а когда закрывал лавку, обнаружил только одну. А к кассе доступа никто не имеет, только я и он. Э, решил я про себя, не подойдешь ты больше к деньгам! И с тех пор выручка всегда сходилась!.. Однако еще одно меня удивляло. Была у него комнатушка, и он никого в нее не пускал. Сам и пол подметал. Ха, мать его за ногу, и тут, говорю, наверно, какое-то мошенство! Взяло меня зло, решил поглядеть, что там в комнатушке. А как-то в воскресенье один мой бывший подмастерье — он работал у меня еще во времена турок — нехорошо о Митке сказал: «Смотри, газда Петракий, чтоб не опозорил тебя твой сын. Слышал я вчера вечером — и преотлично! — как гулящие девки пели песенку про твоего Митанче:
— Кто же башмачки тебе купит? \
— Кто молодой да глупый: \ Неженатый телок, Петракиев сынок — \ Как его? Митко, что ли?.. \
Ну и ну, говорю я себе, придется обязательно повидать чорбаджи Петракия и рассказать ему об этом. Я твой хлеб ел, ты меня в люди вывел, да и нет у меня обычая такое замалчивать: ведь змея может и ужалить».
— И меня,— рассказывал Петракий,— охватил страх и ужас,— ворошу прошлое в памяти, многое приходит в голову, я и говорю себе: нет дыма без огня! Вспомнил, как сыну не сидится в лавке, как он теток не слушает, на мать не обращает внимания; простых ботинок не носит, домотканых рубах, которые мать ему сшила, не желает надевать, подай ему фабричные!.. Точно злой рок: и в доме беда, и в лавке заколодило — месячная выручка такая, как раньше за неделю!.. В комнату к себе никого не пускает, уходя, вешает на дверь замок, да еще какой! Огромный, как на амбар! Сунет ключ в карман, и нет его. Куда уходит, что делает, когда возвращается — никто не знает и не смеет спросить.
— Пошел я,— продолжал Петракий,— когда мне этот человек все рассказал, поскорей домой. На двери у него замок, а его нет дома. «Подожди немного,— говорит жена,— пока мальчик придет!..» — «На кой он мне ляд,— говорю, и за топорик.— Разве я, говорю, Торговая палата, где требуется присутствие двух свидетелей! Черта с два! Не буду я никого ждать!» Отбил замок и вошел в комнатушку... И что же вижу? Свой позор!.. На стене сплошь, братец мой, фотографии девиц! Не наших — все на подбор шлюхи... и... не очень одетые, а вроде бы, так сказать... вроде бы купаются: нагишом, как на юрьев день, на заре, когда собирают, прошу прощенья, росу!.. Просто сгораю от стыда.
Глянул на сундуки, и на них висят замки! Подумал я: зачем ему понадобилось, мать честная, запирать сундуки, ежели вон какой огромный повесил на дверях?! Взялся опять за топорик — и по замкам, по сундукам! Как отворил крышки — а там, мать моя родная!.. Срам сказать, как только не стыдно было ему все это собирать. Два сундука полны-полнехоньки, с позволения сказать, курвинскими штучками-мучками!..
— Ахти! Да что ты! — говорит испуганно Евда.
— Гребешки, мыло, душистое масло, женские башмаки, пояски, подвязки, женские панталончики, чулки, и знаешь какие длинные! Длиннущие, словно вокруг шеи их повязывают!.. И все это он собрал для этой несчастной австрийской потаскухи Термины!.. Целый, брат, капитал! Магазин! Магазин открыл для этой кобылы!..
«Ну, Перса! — крикнул я своей хозяйке.— Иди-ка полюбуйся на работу своего «мальчика»! Погляди на новую моду! Женихи нынче готовят приданое, а не девушки-невесты!.. Что это, говорю, за обычай? Вот погляди на дела своего европейского галантерейщика!»
— Ахти, беда какая! — испуганно воскликнула Евда.— Несчастная Перса, что с ребенком учинили! А что Митанче?
— Ишак! Что ему сделается? С неделю не смел появляться в доме, ходил ночевать к теткам. Петракий сказал: «Если бы пришел, я бы его этим самым топориком убил!»
— Эх-эх! Молодо-зелено...
— Вот видишь, Евда, что делает город?!
— Беда! — вздохнула Евда.
— Ну, Петракий дал объявление в газете: «Отныне Митанче мне не сын и я ему не отец, мол, довожу это до общего сведения и руководства. Пусть никто ему денег не дает, ибо признавать Митанчины долги я не намерен...»
— Экое несчастье! Не следовало бы так... Все-таки сын... Три дочери, а сын-то единственный!.. И что же сейчас с Митанче? Кто-нибудь его видел? Что-нибудь вышло из парня? Небось в землю краше кладут?
— Что вышло? Осел вышел. Опозорился, потерял уважение, торговое доверие!.. Чорбаджийский сын!.. До Салоник и Филибы любую девушку мог выбрать, ни одна не сказала бы «нет». А он, безмозглый осел, загубил свою душу — женился на шлюхе другой веры, на той самой девке, швабке Термине. Разве это порядок?!. А отец что сделал? Взял братова сына. «Пусть Сотир, мол, будет моим сыном и наследником!» Решил взять его и в компаньоны, но тот покуда еще не вошел в года. Митанче прогнал! И чорбаджийский сын ушел и нанялся весовщиком — вроде бы чиновник, с окладом двести грошей в месяц! А Термина подождала маленько в надежде, что Митанче помирится с отцом, но, увидев, что ничего не получается, сбежала... Кто знает, где она сейчас! Наверное, в каком-нибудь цирке.
— Ахти! Не дай бог никому такого стыда и позора! — воскликнула Евда, когда Таско закончил рассказ Петракия.
* * *
— Эх, Евда, да разве один Петракий горе мыкает? Хватает его повсюду; там, где оно выходит наружу, мы знаем о нем, а сколько богатых домов скрывают свой позор от людей... Намедни были мы на славе чорбаджи Гане. Сын у него... Закончил в Граце коммерческое училище. Сидим, ждем угощения. Взял я со стола альбом, смотрю, переворачиваю страницы, разглядываю фотографии, вижу — девушка. Что, думаю, за девушка, будто знакомая, будто я где-то видел ее? Спрашиваю Ставрию, полицейского, он рядом сидел: «Что за девушка?» — «Неужто не узнаешь,— говорит он.— Из цирка, канато-ходка, та, что в прошлом году прыгала сквозь обруб. Тьфу! — не обруб, а обруч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17