» — шепчет Мане и протирает глаза — уж не обманывает ли его зрение? Нет, не обманывает. Он самый, старый Шарик, ночной лай которого из мирного Замфирова двора доносится бог знает куда. Вступил себе в коло и ведет. И самое удивительное, он даже похож на хороводника! Или, может, это только так кажется... На правое плечо свисает длинная тонкая кисть сдвинутой набекрень фески, на левом болтается высунутый язык, левая передняя лапа за спиной, правая придерживает феску, грудь колесом, и знай дробно перебирает задними лапами. На нем праздничные, расшитые гайтаном чикчиры и шелковый пояс... «Ах, несчастный!» — говорят одни. «Ахти, кобель в чикчирах!» — смеются другие, а пес отплясывает, ему и самому смешно, но он ничего не говорит. Он смеется от счастья, что представился случай потешить гостей и что на него все ласково смотрят: народ повалил с улицы во двор, а окольные стены облепили любопытные. И все трясутся от смеха, а больше всех жених и невеста, Зона и Манулач. Манулач вышел из круга и только хлопает себя по коленкам руками да хватается за бока, у него уж и челюсти свело от хохота, который заразил всех во дворе, на улице и по соседству. Одни кричат: «Ой, батюшки, умора, кобель в чикчирах отплясывает коло!»; другие, наглядевшись досыта на его пляску, горланят: «Вон его! — И спрашивают: — А что, если ему к хвосту ведерко привязать?»; третьи радостно соглашаются и вносят предложение: «И погнать его, черта, пусть бежит в чикчирах по улицам да переулкам!» И уже готовы искать ведерко, вот и служанка Васка пошла за ним, чтобы привязать его к хвосту Шарика и крикнуть: «Ату!» — как вдруг вмешивается Зона. Звонко смеясь, она все-таки защищает Шарика и останавливает Васку. «Где ваши глаза,— говорит Зона,— ведь это не Шарик!.. Это Мане, мастер Мане!.. Не дам его в обиду... О горе! — А сама давится от смеха.— Мало ему собственных мук и позора, а вы еще хотите к хвосту ведерко прицепить?» А Манулач просто прыгает от радости и хохочет, потрясая ведерком, которое принесла Васка. Наконец, совсем свихнув от смеха челюсти, он уже не может закрыть рот, но к нему на помощь подоспевает мать, бьет одним кулаком по макушке, а другим снизу, в подбородок, и так возвращает челюсть на место. А он все орет: «Ату! Ату!»
Мане обливается холодным потом. Сдавливает горло, спирает дыхание... В глазах темно, все вертится, земля уходит из-под ног, и он громко кричит: «Врешь, сука!.. Не Мане это, я Мане, это — пес! Тут колдовство!.. Кобель не может вести коло!» — и, надвинув на глаза феску, расталкивает людей и кидается бежать. Но не может. Что-то мешает, он еле передвигает ноги, словно идет по глубокой воде против течения, а все бросаются на него, кричат: «Ату! Ату!» Он то и дело падает, встает, бежит и снова падает, закрывается руками, но и руки поднимает с трудом, нет сил. Он снова встает и спешит вперед, а за ним неослабно звучат эти страшные слова: «Ахти! Кобель в чикчирах!» Споткнувшись, он опять падает, мучительно старается встать, но уже не может... И просыпается...
Весь в поту, он садится, хватается за голову и, тяжело дыша, ошалело смотрит по сторонам: после недавнего столпотворения и рева он просто не верит царящим вокруг тишине и уединению. И долго сидит, подавленный и несчастный, пока наконец до его сознания не доходит, что это сон, всего лишь страшный сон. И только тогда он вздыхает свободнее, приходит в себя и обретает способность рассуждать здраво. Перекрестившись, он благодарит бога, что это только сон и что ему, хвала господу, не пришлось пережить еще и такого позора.
Занялась заря, заворковали под стрехой горлицы и голуби, догорала лампада, а он все еще думал о страшной яви вчерашнего вечера и еще более страшном ночном кошмаре и о Зоне, которая легла почивать со спокойной совестью и сейчас мирно и беззаботно спит, хотя так жестоко его оскорбила...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой повествуется о том, как ловко Мане отомстил Зоне, так ловко, что получилось совсем по народной пословице: «И волки сыты, и овцы целы», или еще лучше: «Снегу нету — и следу нету», что уважаемым читателям станет ясно только в следующей, тринадцатой главе
Страшная картина ночных кошмаров глубоко врезалась в душу Мане. Долго еще перед его глазами стояли отдельные сцены, и он никак не мог толком разобраться: он ли вел коло или это был Замфиров Шарик. Не выходил из головы и смех Зоны. Девушка стала ему казаться жестокой и отвратительной. Если она такая во сне, то наяву, думал Мане, была бы еще хуже. Весь воскресный день Мане был печален и провел его не так, как обычно.
Но любая диковинка три дня в диковинку, говорится в народе. А Мане был сыном того народа, который в утешение себе придумал и такое изречение: «Кто знает, где найдешь, где потеряешь!» — словом, вскоре он пришел в себя и приободрился. Оставил меланхолию и, махнув на все рукой, сказал себе: <Все трын-трава!» Мало-помалу картины ночных кошмаров поблекли и наконец совсем исчезли, а с ними и воспоминание о Зоне. И не будь он Ухарь Мане, о Зоне в этой повести не было бы больше речи, хоть она и озаглавлена ее именем. Мане сказал бы себе: «Свет сошелся не на одной девушке». И как сказал, так бы и сделал, ведь он всюду был желанным гостем. И в нашем рассказе, вероятно, появилась бы другая героиня. Но Мане недаром прозывался Ухарем и недаром был сыном знаменитого Джорджии и племянником еще более знаменитой Доки, их кровь текла в его жилах, поэтому ему показалось мало просто отвернуться от Зоны и поискать утехи в другом месте, он решил проучить ее так, чтобы она запомнила его на всю жизнь. Вот и получилось то, что должно было получиться, и наша повесть закончится так, как и должна была закончиться.
Спустя несколько дней Мане снова ходил с гордо поднятой головой и в добром настроении. Вернулись его прежняя беззаботность и веселый нрав, он опять шутил, задирал молоденьких, хорошеньких покупательниц, когда те наведывались к нему в лавку, покашливал, по своему старому обычаю, проходя мимо крестьяночек, а о Зоне и думать позабыл, верней, думал, но лишь о том, как ей отомстить. О мести он размышлял непрестанно с того самого вечера, как пригрозил ей. Но как, каким образом отомстить, он еще не знал и лишь изыскивал способы. Но парень он был смекалистый, и поэтому ему не пришлось долго ломать голову. Через три дня замысел созрел, и Мане с довольным видом потирал руки при мысли о том, что его месть будет не сном, который бледнеет и исчезает на заре, как тающий под лучами солнца туман на Пашиных лугах, а сущей явью;г о позоре Зоны будут кричать во всех кабаках, торговых рядах, по всем околоткам, а может быть, даже пропечатают в газете. «Ах,— ударяя себя в грудь, восклицал Мане,— как было бы здорово тиснуть про нее в газету!» Осталось только продумать детали своего коварного замысла.
Замысел был дерзким до безумия, и Мане счел нужным посвятить в него тетушку Доку, которая, кстати сказать, была обязана ему помочь, ведь это ее сватовство принесло ему столько позора и хлопот. Он подробно рассказал ей все, что было, и все то, что должно произойти, и, конечно, тотчас встретил с ее стороны горячее одобрение. Дока куда угодно полезет очертя голову.
Замысел ей очень понравился, до того понравился, что она в восторге хлопнула Мане по плечу с такой силой, что чуть его не отшибла.
— Молодец! — воскликнула она восхищенно.— Джорд-жиева кровь! Сразу видно, что ты мой племянник! Вот таким ты мне по душе, чертяка несчастный!
Для задуманного требовалась помощница, высокая, стройная женщина, и Мане спросил тетку, нет ли у нее такой на примете. Та предложила себя: я, дескать, и высокая, и не робкого десятка.
— Зачем искать кого-то по слободкам? Я-то на что?
— Понимаешь, тетя,— отбояривался Мане от этой новой и неожиданной напасти,— ты уже для таких дел не годишься. Мне нужна высокая, статная, чтобы...
— Что, что ты говоришь? Да ты, чертяка, спроси мужа, пусть он тебе скажет, какой я была высокой, стройной, как тростиночка, когда мой Сотирач брал меня замуж...
— Да ведь это когда было!
— Ты положись на меня и ни о чем не беспокойся! Ежели потребуется драться, будем драться. С патрулем схватиться — и это раз плюнуть! Будем биться, а ты себе смотри — любуйся.
Мане давай ее успокаивать, убеждать, что никакой битвы не должно быть, ему нужна лишь стройная легкая женщина. Дока же уверяла, что и она легкая, и даже предлагала в том убедиться: «Пойдем на двор, поглядим, кто из нас лучше перепрыгнет через повозку!» Но Мане не соглашался и упорно твердил свое: ему-де нужна худенькая, высокая молодая девушка, и всего лишь на один час.
Ломали голову, советовались, прикидывали так и этак, вспоминали, кого бы можно было взять в помощь, и ничего не могли придумать. Все, кого Дока называла, не годились для столь необычного и даже опасного предприятия: та слишком труслива, та болтлива, та влюблена в Мане и будет лить воду на свою мельницу — повиснет у него на шее и повернет все в свою пользу или выкинет что-нибудь такое, что загубит так хорошо задуманное дело.
Думал Мане, думал, пока наконец не вспомнил о Петра-киевом Митанче, с которым читатель познакомился в пятой главе, своем закадычном друге детства. Хоть тот был и моложе его, но они до того ладили, что даже побратались. Вот Мане и решил, что Митанче просто создан для такого дела. Смелый, дерзкий, готовый на любое безрассудство и, что самое главное в данном случае, безусый и с тонкими, почти женскими чертами лица: наряди в женское платье — от высокой стройной женщины не отличишь. Доке понравилась эта идея, сама она осталась участницей заговора, в осуществлении задуманной мести ей предназначалась особая роль.
Митанче все еще жил вне родительского дома. Мать украдкой посылала ему деньги и всячески помогала, но отец, старый Петракии, по-прежнему сердился на сына и не желал о нем и слышать, хотя виновница их ссоры уже исчезла. Митанче из достоверных источников узнал, что его злополучная супруга Термина оказалась замешана в большой международной банде, с центром в Оршове, занимавшейся подделкой и распространением фальшивых форинтов.
Фальшивомонетчики были схвачены и осуждены на каторжные работы, в их числе и Термина. На том их роковая связь оборвалась, и Митанче снова был свободен. Но отец ничего не желал знать, не верил сыну, опасаясь его легкомыслия и, несмотря на все настояния матери, не разрешал приходить в дом даже на славу. Митанче жил на свое маленькое жалованье, и, если бы не тайная помощь матери,
ему пришлось бы совсем худо. И все же, вопреки трудным обстоятельствам, он сохранил свой веселый нрав и всегда был готов на любую дерзкую проделку.
О нем-то и вспомнил Манча, вспомнил и то, что Ми-танче терпеть не может старого Замфира за то, что тот подстрекнул отца на суровую расправу с сыном и что сейчас всячески поддерживал в нем упорство и непреклонность. Ненависть побратима к чорбаджи Замфиру оказалась ему на руку, теперь они могли разом, дружно обрушиться на общего врага.
Вечером Мане разыскал Митанче в купеческом клубе. Под рюмку анисовой, закусывая маслинами, они поговорили. Мане объяснил суть дела. Митанче, разумеется, тотчас согласился. Замысел и смекалка побратима привели его в восторг. Митанче потирал руки, весело смеялся и был наперед уверен, что все удастся наилучшим образом.
— Если надо, побратим,— восклицал Митанче,— я за тобой в огонь и воду! С тобой куда хочешь, побратим!
— Тебя-то я знаю! — растрогался Мане.
— Эх, побратим, как я буду рад, когда сядут в лужу на глазах у всего народа эти толстосумы! — яростно закончил Митанче, возненавидевший городскую знать после того, как его лишили наследства, и превратившийся в истинного плебея и демократа.— С удовольствием тебе помогу! Ты сдвинь феску набекрень и не горюй, за «кобеля в чикчирах» мы с лихвой отомстим... Почему не отдать за тебя девушку?! Кто они такие, чем лучше тебя?.. Вот досада, нет у меня сестры тебе под пару — сам бы ее выкрал и отдал тебе с радостью!..
— Эх! — ударяя себя кулаком в грудь, воскликнул Мане.— Только бы учинить скандал, чтоб пошли по околоткам сплетни, а там будь что будет! Ничего мне, побратим, на свете больше не нужно!.. Я просил ее руки, они отказали, коли так... опозорю... пусть потом ее сватает кому охота и не зазорно.
— Как же, сосватают, когда рак на горе свистнет...
— А сейчас, побратим, нам надо еще найти извозчика. Крепкого парня, молодца.
— Об этом не ломай головы! Я знаю такого, Ставре Яре кличут... Антик, а не извозчик!.. Ему любое дело под силу. Он такое может сделать, что другому и не снилось!.. Трех христианок из турецкого гарема выкрал и провез через границу... Запанибрата со всеми трактирщиками, хозяйками
бань да старыми турчанками. Цыганским консулом его прозвали...
Разыскали Ставре Яре. Он тут же согласился. Когда ему объяснили, что и как надо делать, Ставре сказал:
— Если хотите, можем, выкрасть всех теток по отцу и матери, всех крестных и сватьюшек. Я-то думал, что-нибудь серьезное, а это сущая пустяковина!..
Договорились, кто где что достанет. И когда встретиться в назначенном месте.
Мане будет дожидаться в Купеческом клубе, пока Ставре все приготовит и даст знать. На том и разошкись.
* * *
Вечер. У Пестрого источника, поросшего старым мхом и окруженного плакучими ивами, полно народу. Шум, крики, смех, толкотня, брань, звон оплеух, треск разбитых кувшинов, потом звяканье тесака и окрик жандарма: «Назад!» И опять звук, напоминающий затрещину, и громкое объяснение:
— Эй, я солдат, ревизская душа, плачу подати, брат! А потом опять:
— Эй ты, сопляк несчастный, на тебя еще обращать внимание!
Или:
— Тоже мне девушка! — и все в таком духе.
Одни уходят, другие приходят, народу у источника не убывает. Медленно спускаются сентябрьские сумерки. Люди торопливо закрывают лавки и спешат по домам. На Востоке говорят: «Голова хвоста не ждет»; нет выручки днем, при солнышке, не будет ее и вечером, при свече, поэтому и лавки запирают рано. И хотя до денег все они охочи, но любят и посибаритствовать, время для них — не деньги; мастера и торговцы засветло затворяют лавки и спешат домой тихо-мирно посидеть в семейном кругу, обсудить домашние дела; они совсем не стремятся провести как можно больше времени в лавке, а, наоборот, стараются урвать часок-другой для приятной домашней жизни, чтоб успеть перед ужином, до того как зажечь свечи, отдать распоряжения, все проверить, кого следует пожурить или похвалить. Одни, а таких большинство, идут прямо домой,— это те, кто каждый вечер кладет выручку в кошель и тащит его под мышкой домой. Да по дороге еще что-нибудь вкусное прикупят к ужину. Другие тоже закрывают лавки пораньше,
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мане обливается холодным потом. Сдавливает горло, спирает дыхание... В глазах темно, все вертится, земля уходит из-под ног, и он громко кричит: «Врешь, сука!.. Не Мане это, я Мане, это — пес! Тут колдовство!.. Кобель не может вести коло!» — и, надвинув на глаза феску, расталкивает людей и кидается бежать. Но не может. Что-то мешает, он еле передвигает ноги, словно идет по глубокой воде против течения, а все бросаются на него, кричат: «Ату! Ату!» Он то и дело падает, встает, бежит и снова падает, закрывается руками, но и руки поднимает с трудом, нет сил. Он снова встает и спешит вперед, а за ним неослабно звучат эти страшные слова: «Ахти! Кобель в чикчирах!» Споткнувшись, он опять падает, мучительно старается встать, но уже не может... И просыпается...
Весь в поту, он садится, хватается за голову и, тяжело дыша, ошалело смотрит по сторонам: после недавнего столпотворения и рева он просто не верит царящим вокруг тишине и уединению. И долго сидит, подавленный и несчастный, пока наконец до его сознания не доходит, что это сон, всего лишь страшный сон. И только тогда он вздыхает свободнее, приходит в себя и обретает способность рассуждать здраво. Перекрестившись, он благодарит бога, что это только сон и что ему, хвала господу, не пришлось пережить еще и такого позора.
Занялась заря, заворковали под стрехой горлицы и голуби, догорала лампада, а он все еще думал о страшной яви вчерашнего вечера и еще более страшном ночном кошмаре и о Зоне, которая легла почивать со спокойной совестью и сейчас мирно и беззаботно спит, хотя так жестоко его оскорбила...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой повествуется о том, как ловко Мане отомстил Зоне, так ловко, что получилось совсем по народной пословице: «И волки сыты, и овцы целы», или еще лучше: «Снегу нету — и следу нету», что уважаемым читателям станет ясно только в следующей, тринадцатой главе
Страшная картина ночных кошмаров глубоко врезалась в душу Мане. Долго еще перед его глазами стояли отдельные сцены, и он никак не мог толком разобраться: он ли вел коло или это был Замфиров Шарик. Не выходил из головы и смех Зоны. Девушка стала ему казаться жестокой и отвратительной. Если она такая во сне, то наяву, думал Мане, была бы еще хуже. Весь воскресный день Мане был печален и провел его не так, как обычно.
Но любая диковинка три дня в диковинку, говорится в народе. А Мане был сыном того народа, который в утешение себе придумал и такое изречение: «Кто знает, где найдешь, где потеряешь!» — словом, вскоре он пришел в себя и приободрился. Оставил меланхолию и, махнув на все рукой, сказал себе: <Все трын-трава!» Мало-помалу картины ночных кошмаров поблекли и наконец совсем исчезли, а с ними и воспоминание о Зоне. И не будь он Ухарь Мане, о Зоне в этой повести не было бы больше речи, хоть она и озаглавлена ее именем. Мане сказал бы себе: «Свет сошелся не на одной девушке». И как сказал, так бы и сделал, ведь он всюду был желанным гостем. И в нашем рассказе, вероятно, появилась бы другая героиня. Но Мане недаром прозывался Ухарем и недаром был сыном знаменитого Джорджии и племянником еще более знаменитой Доки, их кровь текла в его жилах, поэтому ему показалось мало просто отвернуться от Зоны и поискать утехи в другом месте, он решил проучить ее так, чтобы она запомнила его на всю жизнь. Вот и получилось то, что должно было получиться, и наша повесть закончится так, как и должна была закончиться.
Спустя несколько дней Мане снова ходил с гордо поднятой головой и в добром настроении. Вернулись его прежняя беззаботность и веселый нрав, он опять шутил, задирал молоденьких, хорошеньких покупательниц, когда те наведывались к нему в лавку, покашливал, по своему старому обычаю, проходя мимо крестьяночек, а о Зоне и думать позабыл, верней, думал, но лишь о том, как ей отомстить. О мести он размышлял непрестанно с того самого вечера, как пригрозил ей. Но как, каким образом отомстить, он еще не знал и лишь изыскивал способы. Но парень он был смекалистый, и поэтому ему не пришлось долго ломать голову. Через три дня замысел созрел, и Мане с довольным видом потирал руки при мысли о том, что его месть будет не сном, который бледнеет и исчезает на заре, как тающий под лучами солнца туман на Пашиных лугах, а сущей явью;г о позоре Зоны будут кричать во всех кабаках, торговых рядах, по всем околоткам, а может быть, даже пропечатают в газете. «Ах,— ударяя себя в грудь, восклицал Мане,— как было бы здорово тиснуть про нее в газету!» Осталось только продумать детали своего коварного замысла.
Замысел был дерзким до безумия, и Мане счел нужным посвятить в него тетушку Доку, которая, кстати сказать, была обязана ему помочь, ведь это ее сватовство принесло ему столько позора и хлопот. Он подробно рассказал ей все, что было, и все то, что должно произойти, и, конечно, тотчас встретил с ее стороны горячее одобрение. Дока куда угодно полезет очертя голову.
Замысел ей очень понравился, до того понравился, что она в восторге хлопнула Мане по плечу с такой силой, что чуть его не отшибла.
— Молодец! — воскликнула она восхищенно.— Джорд-жиева кровь! Сразу видно, что ты мой племянник! Вот таким ты мне по душе, чертяка несчастный!
Для задуманного требовалась помощница, высокая, стройная женщина, и Мане спросил тетку, нет ли у нее такой на примете. Та предложила себя: я, дескать, и высокая, и не робкого десятка.
— Зачем искать кого-то по слободкам? Я-то на что?
— Понимаешь, тетя,— отбояривался Мане от этой новой и неожиданной напасти,— ты уже для таких дел не годишься. Мне нужна высокая, статная, чтобы...
— Что, что ты говоришь? Да ты, чертяка, спроси мужа, пусть он тебе скажет, какой я была высокой, стройной, как тростиночка, когда мой Сотирач брал меня замуж...
— Да ведь это когда было!
— Ты положись на меня и ни о чем не беспокойся! Ежели потребуется драться, будем драться. С патрулем схватиться — и это раз плюнуть! Будем биться, а ты себе смотри — любуйся.
Мане давай ее успокаивать, убеждать, что никакой битвы не должно быть, ему нужна лишь стройная легкая женщина. Дока же уверяла, что и она легкая, и даже предлагала в том убедиться: «Пойдем на двор, поглядим, кто из нас лучше перепрыгнет через повозку!» Но Мане не соглашался и упорно твердил свое: ему-де нужна худенькая, высокая молодая девушка, и всего лишь на один час.
Ломали голову, советовались, прикидывали так и этак, вспоминали, кого бы можно было взять в помощь, и ничего не могли придумать. Все, кого Дока называла, не годились для столь необычного и даже опасного предприятия: та слишком труслива, та болтлива, та влюблена в Мане и будет лить воду на свою мельницу — повиснет у него на шее и повернет все в свою пользу или выкинет что-нибудь такое, что загубит так хорошо задуманное дело.
Думал Мане, думал, пока наконец не вспомнил о Петра-киевом Митанче, с которым читатель познакомился в пятой главе, своем закадычном друге детства. Хоть тот был и моложе его, но они до того ладили, что даже побратались. Вот Мане и решил, что Митанче просто создан для такого дела. Смелый, дерзкий, готовый на любое безрассудство и, что самое главное в данном случае, безусый и с тонкими, почти женскими чертами лица: наряди в женское платье — от высокой стройной женщины не отличишь. Доке понравилась эта идея, сама она осталась участницей заговора, в осуществлении задуманной мести ей предназначалась особая роль.
Митанче все еще жил вне родительского дома. Мать украдкой посылала ему деньги и всячески помогала, но отец, старый Петракии, по-прежнему сердился на сына и не желал о нем и слышать, хотя виновница их ссоры уже исчезла. Митанче из достоверных источников узнал, что его злополучная супруга Термина оказалась замешана в большой международной банде, с центром в Оршове, занимавшейся подделкой и распространением фальшивых форинтов.
Фальшивомонетчики были схвачены и осуждены на каторжные работы, в их числе и Термина. На том их роковая связь оборвалась, и Митанче снова был свободен. Но отец ничего не желал знать, не верил сыну, опасаясь его легкомыслия и, несмотря на все настояния матери, не разрешал приходить в дом даже на славу. Митанче жил на свое маленькое жалованье, и, если бы не тайная помощь матери,
ему пришлось бы совсем худо. И все же, вопреки трудным обстоятельствам, он сохранил свой веселый нрав и всегда был готов на любую дерзкую проделку.
О нем-то и вспомнил Манча, вспомнил и то, что Ми-танче терпеть не может старого Замфира за то, что тот подстрекнул отца на суровую расправу с сыном и что сейчас всячески поддерживал в нем упорство и непреклонность. Ненависть побратима к чорбаджи Замфиру оказалась ему на руку, теперь они могли разом, дружно обрушиться на общего врага.
Вечером Мане разыскал Митанче в купеческом клубе. Под рюмку анисовой, закусывая маслинами, они поговорили. Мане объяснил суть дела. Митанче, разумеется, тотчас согласился. Замысел и смекалка побратима привели его в восторг. Митанче потирал руки, весело смеялся и был наперед уверен, что все удастся наилучшим образом.
— Если надо, побратим,— восклицал Митанче,— я за тобой в огонь и воду! С тобой куда хочешь, побратим!
— Тебя-то я знаю! — растрогался Мане.
— Эх, побратим, как я буду рад, когда сядут в лужу на глазах у всего народа эти толстосумы! — яростно закончил Митанче, возненавидевший городскую знать после того, как его лишили наследства, и превратившийся в истинного плебея и демократа.— С удовольствием тебе помогу! Ты сдвинь феску набекрень и не горюй, за «кобеля в чикчирах» мы с лихвой отомстим... Почему не отдать за тебя девушку?! Кто они такие, чем лучше тебя?.. Вот досада, нет у меня сестры тебе под пару — сам бы ее выкрал и отдал тебе с радостью!..
— Эх! — ударяя себя кулаком в грудь, воскликнул Мане.— Только бы учинить скандал, чтоб пошли по околоткам сплетни, а там будь что будет! Ничего мне, побратим, на свете больше не нужно!.. Я просил ее руки, они отказали, коли так... опозорю... пусть потом ее сватает кому охота и не зазорно.
— Как же, сосватают, когда рак на горе свистнет...
— А сейчас, побратим, нам надо еще найти извозчика. Крепкого парня, молодца.
— Об этом не ломай головы! Я знаю такого, Ставре Яре кличут... Антик, а не извозчик!.. Ему любое дело под силу. Он такое может сделать, что другому и не снилось!.. Трех христианок из турецкого гарема выкрал и провез через границу... Запанибрата со всеми трактирщиками, хозяйками
бань да старыми турчанками. Цыганским консулом его прозвали...
Разыскали Ставре Яре. Он тут же согласился. Когда ему объяснили, что и как надо делать, Ставре сказал:
— Если хотите, можем, выкрасть всех теток по отцу и матери, всех крестных и сватьюшек. Я-то думал, что-нибудь серьезное, а это сущая пустяковина!..
Договорились, кто где что достанет. И когда встретиться в назначенном месте.
Мане будет дожидаться в Купеческом клубе, пока Ставре все приготовит и даст знать. На том и разошкись.
* * *
Вечер. У Пестрого источника, поросшего старым мхом и окруженного плакучими ивами, полно народу. Шум, крики, смех, толкотня, брань, звон оплеух, треск разбитых кувшинов, потом звяканье тесака и окрик жандарма: «Назад!» И опять звук, напоминающий затрещину, и громкое объяснение:
— Эй, я солдат, ревизская душа, плачу подати, брат! А потом опять:
— Эй ты, сопляк несчастный, на тебя еще обращать внимание!
Или:
— Тоже мне девушка! — и все в таком духе.
Одни уходят, другие приходят, народу у источника не убывает. Медленно спускаются сентябрьские сумерки. Люди торопливо закрывают лавки и спешат по домам. На Востоке говорят: «Голова хвоста не ждет»; нет выручки днем, при солнышке, не будет ее и вечером, при свече, поэтому и лавки запирают рано. И хотя до денег все они охочи, но любят и посибаритствовать, время для них — не деньги; мастера и торговцы засветло затворяют лавки и спешат домой тихо-мирно посидеть в семейном кругу, обсудить домашние дела; они совсем не стремятся провести как можно больше времени в лавке, а, наоборот, стараются урвать часок-другой для приятной домашней жизни, чтоб успеть перед ужином, до того как зажечь свечи, отдать распоряжения, все проверить, кого следует пожурить или похвалить. Одни, а таких большинство, идут прямо домой,— это те, кто каждый вечер кладет выручку в кошель и тащит его под мышкой домой. Да по дороге еще что-нибудь вкусное прикупят к ужину. Другие тоже закрывают лавки пораньше,
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17