.. И если прежде она не спала от горя и муки, то теперь не смыкает глаз от необычной радости и счастья.
А Мане сидит с друзьями и пирует. И никто, кроме Мит-ко Петракиева, не знает, почему он такой веселый, почему всех угощает, щедро раздает чаевые и не дает никому платить!..
Напротив сидят цыганки, отдыхают после только что закончившейся бешеной пляски. Одна красивей другой, а самая из них красивая — маленькая Айша, общая любимица, юная и прелестная цыганка. Она без памяти влюблена, и потому сидит в сторонке, забившись в уголок, и не спускает глаз с Мане, ждет, когда же наконец он закажет свою (или, лучше сказать, их) песню «Коль вина у меня вдоволь...» — песню, которую красавица Дудия привезла из самого Мостара и которую крошка Айша поет охотнее и лучше всех, словно песня сложена о ней, Айше. До сих пор Мане всегда думал о ней и на нее смотрел, когда пели эту песню. И когда бы ее ни пели, крошка Айша получала щедрый бакшиш, а еще приятней бакшиша были слова и взгляды Мане и его компании.
Однако нынче вечером Мане ничего не заказывает, и Айша сама дает знак Дудии запевать. Дудия затянула, остальные подхватили; запели и Джульзефа и Айша, позвякивая в такт бубнами. Запели на восточный лад: тихо, сонно, чуть-чуть в нос:
Коль вина у меня вдоволь,—
Как его не пить? Ай-хай-хай!
Коль у милой русы косы,—
Эх, как их не любить?!
Крошка Айша кинула на Мане томный взгляд своих страстных, больших, миндалевидных глаз, но он этого даже не заметил. И, выпив до дна стакан с вином, не посмотрел на нее, как это делал всегда. Мысли его были не здесь и все-таки где-то поблизости, за несколько домов отсюда, у Замфировых. Он видел перед собой Зону и, растрогавшись, продолжил песню сам, и опять певцы и музыканты подхватили:
Коль я встретил черны очи,— В них ли не взгляну? Ай-хай-хай! Коль нашел я алы губы,— Эх, к ним ли не прильну?!
Тщетно кокетничала Айша. О других глазах, о других косах и о другом лице думал Мане...
Не взглянул он на Айшу и сейчас, ни на ее белое лицо, ни на буйные косы, которые она перебросила крест-накрест на высокую грудь, покрытую прозрачной рубахой тончайшего шелка. Он развернул Зонин шелковый платок и смотрел на него. И только когда Айша подошла к нему с бубном, он вздрогнул, очнулся и кинул в бубен горсть монет.
— Гляди-ка, и это все? — сердито, с горечью в голосе бросила Айша.
— Мало разве? — спросил Мане.— Столько денег!
— Не о деньгах речь! — прошептала Айша — она ждала того, что всегда получала вместе с бакшишем.— Что мне деньги! Их я делю со всеми, мне нужно то, что будет только моим!..
— Возьми еще! — сказал Мане.— Идет зима, вот тебе «зимние розы»! — И протянул букет хризантем.— Это тебе от меня последние, Айша, за пляски, что для меня плясала, за песни, что для меня пела... на память...
— Ах,— тихо вздохнула Айша,— я все поняла. — Вот так,— сказал Мане и махнул рукой. — Все прошло, Мане!
— Все прошло, Айша!
Айша только провела рукой по лбу и отошла, передала бубен Дудии, чтобы та собирала деньги, а сама забилась в уголок, замолчала и уставилась в окно, в темноту, в ночь...
Веселье продолжалось, хотя Айша и грустила. Пели, играли, бешено и страстно плясали. Мане все так же сидел и бросал в бубен деньги, но ни на кого — ни на Айшу, ни на Джульзефу, ни на Дудию Босанку — ни разу не взглянул и не слышал ласковых слов, что говорили Дудии и Джуль-зефе товарищи. Сидел, пил и грезил наяву, и только голос под окном: «Горячая, го-о-рячая-а-а сдоба!» — нарушил его грезы.
Все вздрогнули, поглядели в окно. Сквозь занавески в помещение, наполненное густым табачным дымом, пробивался рассвет.
Все поднялись.
Разбудили старую цыганку Аву, которая лет сорок тому назад была знаменитой певицей, а сейчас исполняла должность казначея и ангела-хранителя этой женской капеллы: носила фонарь и зонты и жила воспоминаниями.
Сначала дали уйти женщинам, а потом и сами разошлись по домам...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
Самая обычная, как все последние главы в повестях и романах
События развертывались и быстро подходили к концу,— быстрей, чем и сама Зона могла предполагать и желать.
Состоялись просины и обручение. Мане удивил Замфира, но и Замфир не остался в долгу! Зашел разговор о приданом. Хаджи Замфир назвал пятьсот дукатов, но Мане от них отказался, заявив, что на пятьсот дукатов он подарит своей невесте только одних драгоценностей. Старый Замфир пришел в восторг и отдал им один из лучших своих домов.
Семьи спешно готовились к свадьбе. Ташана и Евда часто встречались, разговаривали, советовались, что и как сделать, чтобы все получилось как можно лучше. Решали все сами, никого не спрашивая; две тетки, Таска и Дока, были ловко и хитро отстранены из опасения, что они испортят дело, которое так гладко и ладно заканчивалось. Условились даже о том, чтобы и в день свадьбы они ненароком не встретились.
Дошел черед и до свадебных чинов. Обо всем договорились, только кто будет невестиным дружкой, не решили, поскольку право выбора принадлежало жениху.
— Ну, говори спасибо! Нашел я тебе дружку! — сказал как-то Мане провожавшей его до калитки Зоне.
— И кого же? — спросила радостно Зона.
— А ты сама догадайся!
— Какой он? Статный, высокий, с усами? Без усов — не хочу!
— Да... усы-то будут...
— А кто он? Из какого сословия? Чиновник? Офицер?..
— Нет!
— Ремесленник?
— Нет.
— Торговец?
— И не торговец...
— Ну, кто же... Скажи, кто он?
— Меняла, банкир...
— Меняла! Как может меняла быть дружкой?! Не хочу я менялу!
— Да он не еврей... наш, православный! К тому же молод, красив, богат... меняла и банкир... во всем городе другого такого не сыщешь!.. Я уж послал к нему человека...
Зона поднимает брови и недоуменно пожимает плечами, не в силах догадаться.
— Не отгадала?
— Нет...
— Вот это будет дружка! Всем дружкам дружка... Любого гвардейского поручика за пояс заткнет...
— Ну, говори, кто?
— Манулач...
— Не хочу! — сердито прервала Зона, захлопнув у него перед носом калитку.
Мане же, никого не спросясь, по собственному почину, все же так и сделал. Лично попросил Манулача быть дружкой невесты. Пусть, мол, покорится тому, что на роду написано и судьбою предназначено, как и он, Мане, стал бы дружкой Зоны, если бы ей было на роду написано и судь-
бой предназначено полюбить его — Манулача. Однако Манулач отказывался, ссылаясь на то, что времена теперь другие, кругом оскудение и большие деньги, отданные людям взаймы, никак не возвращаются и, того гляди, пропадут. Мане возразил, что если дело только в деньгах, то это пустяки. Потом посулил ему купить к свадьбе лакированные ботинки и новую золотую серьгу в ухо (Манулач был первенец) и, сверх того, пообещал всю свою жизнь скупать для него овечьи и козьи шкурки и отдавать их ему, как побратиму, без всякого барыша.
Вот тут-то и поссорились Зона и Мане, нашла коса на камень. Ссора продолжалась несколько дней. Зона и слышать не хотела о Манулаче, а Мане заладил свое: он или никто другой. Купеческий-де сын, старый род, для него это большая честь! И, кроме того, это его долг, потому что в свое время они с Манулачем побратались и поклялись: кто первый женится, другой будет у его невесты дружкой. Ничего не поделаешь!.. Но Зона уперлась: уж больно Манулач неказист, не годится он!
— А в женихи годился? — спрашивал язвительно Мане и доводил ее до слез, а потом смотрел, любовался, до чего она хороша, когда плачет. Он рассказал ей, что видел во сне, как Манулач был ее женихом. Потому-то и хочется ему сейчас наяву увидеть его дружкой!
И если бы решал только Мане, так бы, наверное, и случилось. Но, к счастью Зоны, на имя Замфировых и Мане пришло письмо от Манулачевых. Манулач просил его извинить, поскольку как раз в эти дни коммерческие дела принуждают его уехать в Лесковац и окрестности — выколачивать долги у неплательщиков и, если удастся что выколотить, купить кудели и шкур...
Тут только посветлело наконец Зонино лицо.
О другом кандидате в дружки договорились легко и просто. Это был Митанче, сын чорбаджи Петракия, уже хорошо знакомый читателям из предыдущих глав. С его кандидатурой все охотно согласились — и молодые и родители. Митанче, конечно, подходит: он из купеческого дома, молод, красив, у него усики, он друг Мане,— значит, лучше дружки и не найти. К тому же его можно рассматривать как холостяка и считать, что никакого брака со швабкой Герминой не было. Так нужно подать и растолковать это дело его отцу, Петракию. Старый Замфир взял на себя эту миссию, пообещав использовать весь свой авторитет, дабы повлиять на упрямого Петракия и помирить отца с сыном — с сыном, который раскаялся, исправился и снова принят в купеческое общество, если старый и знатный Зам-фир готов с ним породниться!
И чорбаджи Замфиру удалось убедить чорбаджи Петракия! Не прошло много времени, а точнее, на третий день после примирения, горожане рано поутру с удивлением прочли на дверях Петракиевого магазина новую вывеску, которая гласила: «Торговля Петракия Н. и сына».
* * *
Накануне Параскевы Пятницы сыграли свадьбу. День был ясный, погожий, как и лица счастливых молодых. Многочисленные гости и родня радовались, что все так хорошо и складно кончилось. Тетушка Таска в тот день была полновластной хозяйкой в доме Замфировых, а тетушка Дока — в доме Мане. До глубокой ночи кружилось коло, и «Йелку-тюремщицу» играли перед «Свадебным» несколько раз.
— Ну, а сейчас ответь мне прямо на мой вопрос,— допытывается на третий день после свадьбы Замфир у своего зятя Мане,— ведь это ты заварил кашу?! Только говори правду.
— Хе, хе! — мнется Мане.— Нет, нет, клянусь вот этим ружьем! Разве посмел бы я такое вытворить! — уверяет Мане.— Я только на другой день перед обедом услыхал об этом в городе и тут же сказал: «Сплетня! Чего только бездельники не наплетут!»
— Так, так! — недоверчиво вертит головой старый Замфир.— Кто твой отец?.. Джорджия! А яблочко от яблони недалеко падает!..
Мане снова клянется ружьем, которое еще никогда его не обманывало, как не обманывает и он. Клянется даже святым Евстафием, патроном и покровителем охотников!
Но Замфир не верит. И только покачивает головой, но ему все же приятно смотреть на молодых, и он долго любуется ими и признается про себя, что другого такого зятя ему бы не найти и такую пару, как Зона и Мане, нелегко было бы отыскать да соединить...
Приятно Замфиру и то, что свалился у него с души камень — разделался с тяжкой заботой, не нужно больше ломать голову. Досадно только, что очень уж молодые конфузятся, стыдятся и прячутся от людей. Поэтому, вероятно, хаджи Замфир спустя несколько дней вспомнил о своем хуторе и осенних работах, которые настоятельно требуют его присутствия. И он счел за благо на время исчезнуть из дома. Сказал домочадцам, что уезжает, во-первых, чтобы отдохнуть после стольких хлопот и развлечься неде-льку-другую на хуторе, и, во-вторых, пора им, молодым, малость осмелеть и выйти на люди, а то благочестивые попечители и члены турековачской общины уже третий день слоняются по улицам на потеху всем ученикам и подмастерьям, просто с ног сбились, разыскивая мастера Мане, чтобы расплатиться и взять заказанные лампады, кадило и дарохранительницу, и никак не могут его найти: пропал человек, как сквозь землю провалился...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
А Мане сидит с друзьями и пирует. И никто, кроме Мит-ко Петракиева, не знает, почему он такой веселый, почему всех угощает, щедро раздает чаевые и не дает никому платить!..
Напротив сидят цыганки, отдыхают после только что закончившейся бешеной пляски. Одна красивей другой, а самая из них красивая — маленькая Айша, общая любимица, юная и прелестная цыганка. Она без памяти влюблена, и потому сидит в сторонке, забившись в уголок, и не спускает глаз с Мане, ждет, когда же наконец он закажет свою (или, лучше сказать, их) песню «Коль вина у меня вдоволь...» — песню, которую красавица Дудия привезла из самого Мостара и которую крошка Айша поет охотнее и лучше всех, словно песня сложена о ней, Айше. До сих пор Мане всегда думал о ней и на нее смотрел, когда пели эту песню. И когда бы ее ни пели, крошка Айша получала щедрый бакшиш, а еще приятней бакшиша были слова и взгляды Мане и его компании.
Однако нынче вечером Мане ничего не заказывает, и Айша сама дает знак Дудии запевать. Дудия затянула, остальные подхватили; запели и Джульзефа и Айша, позвякивая в такт бубнами. Запели на восточный лад: тихо, сонно, чуть-чуть в нос:
Коль вина у меня вдоволь,—
Как его не пить? Ай-хай-хай!
Коль у милой русы косы,—
Эх, как их не любить?!
Крошка Айша кинула на Мане томный взгляд своих страстных, больших, миндалевидных глаз, но он этого даже не заметил. И, выпив до дна стакан с вином, не посмотрел на нее, как это делал всегда. Мысли его были не здесь и все-таки где-то поблизости, за несколько домов отсюда, у Замфировых. Он видел перед собой Зону и, растрогавшись, продолжил песню сам, и опять певцы и музыканты подхватили:
Коль я встретил черны очи,— В них ли не взгляну? Ай-хай-хай! Коль нашел я алы губы,— Эх, к ним ли не прильну?!
Тщетно кокетничала Айша. О других глазах, о других косах и о другом лице думал Мане...
Не взглянул он на Айшу и сейчас, ни на ее белое лицо, ни на буйные косы, которые она перебросила крест-накрест на высокую грудь, покрытую прозрачной рубахой тончайшего шелка. Он развернул Зонин шелковый платок и смотрел на него. И только когда Айша подошла к нему с бубном, он вздрогнул, очнулся и кинул в бубен горсть монет.
— Гляди-ка, и это все? — сердито, с горечью в голосе бросила Айша.
— Мало разве? — спросил Мане.— Столько денег!
— Не о деньгах речь! — прошептала Айша — она ждала того, что всегда получала вместе с бакшишем.— Что мне деньги! Их я делю со всеми, мне нужно то, что будет только моим!..
— Возьми еще! — сказал Мане.— Идет зима, вот тебе «зимние розы»! — И протянул букет хризантем.— Это тебе от меня последние, Айша, за пляски, что для меня плясала, за песни, что для меня пела... на память...
— Ах,— тихо вздохнула Айша,— я все поняла. — Вот так,— сказал Мане и махнул рукой. — Все прошло, Мане!
— Все прошло, Айша!
Айша только провела рукой по лбу и отошла, передала бубен Дудии, чтобы та собирала деньги, а сама забилась в уголок, замолчала и уставилась в окно, в темноту, в ночь...
Веселье продолжалось, хотя Айша и грустила. Пели, играли, бешено и страстно плясали. Мане все так же сидел и бросал в бубен деньги, но ни на кого — ни на Айшу, ни на Джульзефу, ни на Дудию Босанку — ни разу не взглянул и не слышал ласковых слов, что говорили Дудии и Джуль-зефе товарищи. Сидел, пил и грезил наяву, и только голос под окном: «Горячая, го-о-рячая-а-а сдоба!» — нарушил его грезы.
Все вздрогнули, поглядели в окно. Сквозь занавески в помещение, наполненное густым табачным дымом, пробивался рассвет.
Все поднялись.
Разбудили старую цыганку Аву, которая лет сорок тому назад была знаменитой певицей, а сейчас исполняла должность казначея и ангела-хранителя этой женской капеллы: носила фонарь и зонты и жила воспоминаниями.
Сначала дали уйти женщинам, а потом и сами разошлись по домам...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
Самая обычная, как все последние главы в повестях и романах
События развертывались и быстро подходили к концу,— быстрей, чем и сама Зона могла предполагать и желать.
Состоялись просины и обручение. Мане удивил Замфира, но и Замфир не остался в долгу! Зашел разговор о приданом. Хаджи Замфир назвал пятьсот дукатов, но Мане от них отказался, заявив, что на пятьсот дукатов он подарит своей невесте только одних драгоценностей. Старый Замфир пришел в восторг и отдал им один из лучших своих домов.
Семьи спешно готовились к свадьбе. Ташана и Евда часто встречались, разговаривали, советовались, что и как сделать, чтобы все получилось как можно лучше. Решали все сами, никого не спрашивая; две тетки, Таска и Дока, были ловко и хитро отстранены из опасения, что они испортят дело, которое так гладко и ладно заканчивалось. Условились даже о том, чтобы и в день свадьбы они ненароком не встретились.
Дошел черед и до свадебных чинов. Обо всем договорились, только кто будет невестиным дружкой, не решили, поскольку право выбора принадлежало жениху.
— Ну, говори спасибо! Нашел я тебе дружку! — сказал как-то Мане провожавшей его до калитки Зоне.
— И кого же? — спросила радостно Зона.
— А ты сама догадайся!
— Какой он? Статный, высокий, с усами? Без усов — не хочу!
— Да... усы-то будут...
— А кто он? Из какого сословия? Чиновник? Офицер?..
— Нет!
— Ремесленник?
— Нет.
— Торговец?
— И не торговец...
— Ну, кто же... Скажи, кто он?
— Меняла, банкир...
— Меняла! Как может меняла быть дружкой?! Не хочу я менялу!
— Да он не еврей... наш, православный! К тому же молод, красив, богат... меняла и банкир... во всем городе другого такого не сыщешь!.. Я уж послал к нему человека...
Зона поднимает брови и недоуменно пожимает плечами, не в силах догадаться.
— Не отгадала?
— Нет...
— Вот это будет дружка! Всем дружкам дружка... Любого гвардейского поручика за пояс заткнет...
— Ну, говори, кто?
— Манулач...
— Не хочу! — сердито прервала Зона, захлопнув у него перед носом калитку.
Мане же, никого не спросясь, по собственному почину, все же так и сделал. Лично попросил Манулача быть дружкой невесты. Пусть, мол, покорится тому, что на роду написано и судьбою предназначено, как и он, Мане, стал бы дружкой Зоны, если бы ей было на роду написано и судь-
бой предназначено полюбить его — Манулача. Однако Манулач отказывался, ссылаясь на то, что времена теперь другие, кругом оскудение и большие деньги, отданные людям взаймы, никак не возвращаются и, того гляди, пропадут. Мане возразил, что если дело только в деньгах, то это пустяки. Потом посулил ему купить к свадьбе лакированные ботинки и новую золотую серьгу в ухо (Манулач был первенец) и, сверх того, пообещал всю свою жизнь скупать для него овечьи и козьи шкурки и отдавать их ему, как побратиму, без всякого барыша.
Вот тут-то и поссорились Зона и Мане, нашла коса на камень. Ссора продолжалась несколько дней. Зона и слышать не хотела о Манулаче, а Мане заладил свое: он или никто другой. Купеческий-де сын, старый род, для него это большая честь! И, кроме того, это его долг, потому что в свое время они с Манулачем побратались и поклялись: кто первый женится, другой будет у его невесты дружкой. Ничего не поделаешь!.. Но Зона уперлась: уж больно Манулач неказист, не годится он!
— А в женихи годился? — спрашивал язвительно Мане и доводил ее до слез, а потом смотрел, любовался, до чего она хороша, когда плачет. Он рассказал ей, что видел во сне, как Манулач был ее женихом. Потому-то и хочется ему сейчас наяву увидеть его дружкой!
И если бы решал только Мане, так бы, наверное, и случилось. Но, к счастью Зоны, на имя Замфировых и Мане пришло письмо от Манулачевых. Манулач просил его извинить, поскольку как раз в эти дни коммерческие дела принуждают его уехать в Лесковац и окрестности — выколачивать долги у неплательщиков и, если удастся что выколотить, купить кудели и шкур...
Тут только посветлело наконец Зонино лицо.
О другом кандидате в дружки договорились легко и просто. Это был Митанче, сын чорбаджи Петракия, уже хорошо знакомый читателям из предыдущих глав. С его кандидатурой все охотно согласились — и молодые и родители. Митанче, конечно, подходит: он из купеческого дома, молод, красив, у него усики, он друг Мане,— значит, лучше дружки и не найти. К тому же его можно рассматривать как холостяка и считать, что никакого брака со швабкой Герминой не было. Так нужно подать и растолковать это дело его отцу, Петракию. Старый Замфир взял на себя эту миссию, пообещав использовать весь свой авторитет, дабы повлиять на упрямого Петракия и помирить отца с сыном — с сыном, который раскаялся, исправился и снова принят в купеческое общество, если старый и знатный Зам-фир готов с ним породниться!
И чорбаджи Замфиру удалось убедить чорбаджи Петракия! Не прошло много времени, а точнее, на третий день после примирения, горожане рано поутру с удивлением прочли на дверях Петракиевого магазина новую вывеску, которая гласила: «Торговля Петракия Н. и сына».
* * *
Накануне Параскевы Пятницы сыграли свадьбу. День был ясный, погожий, как и лица счастливых молодых. Многочисленные гости и родня радовались, что все так хорошо и складно кончилось. Тетушка Таска в тот день была полновластной хозяйкой в доме Замфировых, а тетушка Дока — в доме Мане. До глубокой ночи кружилось коло, и «Йелку-тюремщицу» играли перед «Свадебным» несколько раз.
— Ну, а сейчас ответь мне прямо на мой вопрос,— допытывается на третий день после свадьбы Замфир у своего зятя Мане,— ведь это ты заварил кашу?! Только говори правду.
— Хе, хе! — мнется Мане.— Нет, нет, клянусь вот этим ружьем! Разве посмел бы я такое вытворить! — уверяет Мане.— Я только на другой день перед обедом услыхал об этом в городе и тут же сказал: «Сплетня! Чего только бездельники не наплетут!»
— Так, так! — недоверчиво вертит головой старый Замфир.— Кто твой отец?.. Джорджия! А яблочко от яблони недалеко падает!..
Мане снова клянется ружьем, которое еще никогда его не обманывало, как не обманывает и он. Клянется даже святым Евстафием, патроном и покровителем охотников!
Но Замфир не верит. И только покачивает головой, но ему все же приятно смотреть на молодых, и он долго любуется ими и признается про себя, что другого такого зятя ему бы не найти и такую пару, как Зона и Мане, нелегко было бы отыскать да соединить...
Приятно Замфиру и то, что свалился у него с души камень — разделался с тяжкой заботой, не нужно больше ломать голову. Досадно только, что очень уж молодые конфузятся, стыдятся и прячутся от людей. Поэтому, вероятно, хаджи Замфир спустя несколько дней вспомнил о своем хуторе и осенних работах, которые настоятельно требуют его присутствия. И он счел за благо на время исчезнуть из дома. Сказал домочадцам, что уезжает, во-первых, чтобы отдохнуть после стольких хлопот и развлечься неде-льку-другую на хуторе, и, во-вторых, пора им, молодым, малость осмелеть и выйти на люди, а то благочестивые попечители и члены турековачской общины уже третий день слоняются по улицам на потеху всем ученикам и подмастерьям, просто с ног сбились, разыскивая мастера Мане, чтобы расплатиться и взять заказанные лампады, кадило и дарохранительницу, и никак не могут его найти: пропал человек, как сквозь землю провалился...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17