— Это у него есть. Браслеты продаются, а усы так, без денег, даются,— продолжает он по-отечески ласково и, поглядывая на покупательницу, уже собирается расспросить, из какого они села и какой семьи, но сдерживается, вспомнив, что он в мастерской у Мане.
Девушки, заплатив за покупку, уходят. И они снова остаются одни.
И снова наступает пауза.
— Эх! — прерывает ее хаджи Замфир,— больно народ испортился! И деревня развратилась! Ни тебе стыдливости, ни скромности, как в былые времена!..
— Да просто оговорилась девочка...
— «Девочка»... а какая языкатая и что покупает? Ты ее знаешь?
— Ее? Нет, не знаю, хаджи...
— Золотых дел мастер, да чтоб сельских девчонок не знал?! — подтрунивает Замфир.— Да тут ничего плохого и нет... Только... сдается мне... для тебя, пожалуй, не подойдет!.. Ты еще неискушенный, любишь языком почесать, а другой слушает и думает — правда... Слушают ученики, а это непорядок. Худая молва про мастера идет!.. Ничего дурного, а непорядок!.. А будь у тебя хозяйка — статья уж совсем иная! Тут уж все было бы чин-чином, но и тогда перед учениками — ни-ни!.. А ты что делаешь? Губишь попусту свою молодость и красоту... Время идет... Пора уж тебе женой обзавестись... Матери и сейчас уже трудно за хозяйством уследить... Мать пожалеть надо, сынок!
— Да я женюсь...
— Чего же ты ждешь?.. Деньги тебе нужны, приданое?
— Нет, чорбаджи, девушка мне нужна!.. «Приданое»... Какое в Нише приданое? Что мне дадут в приданое? Кулек каленых орехов?
— Почему каленых орехов? Есть такие, что и деньги бы дали! Скажи-ка лучше — ты сватался?
— Сам-то не сватался, но...
— К кому ты сватался, кто тебе отказал? Есть ли у нас в городе такой человек?
— Как тебе сказать, хаджи!.. Молва обо мне худая: и охотник-де я, и развратник, и кутила, и картежник... выходит, вроде самый никудышный в городе человек среди торговцев и мастеров!.. Так как же я могу к кому-нибудь посвататься, если наверняка знаю, что мне девушку не отдадут?
— А почему не попросишь достойного, уважаемого человека?.. У отца твоего друзей было не перечесть, а ты ворон ловишь, губишь свою молодость с деревенскими девками!.. Мы ведь с твоим отцом жили как братья. Вот и пришел бы ко мне, попросил бы меня, значит, сосватать тебе какую купеческую дочку... Так не пришел же!..
— Не пришел,— отозвался Мане, протягивая Замфиру починенный мундштук.
— У меня, Мане, нет сына. Отец твой Джорджия мне тебя завещал,— знает об этом один бог да черная земля Горицы, что покрыла твоего отца. Отныне чорбаджи или хаджи меня не величай, зови отцом... Отец я тебе, потому что ты мне завещан... Если хочешь жениться, только скажи... Понятно? — заканчивает старый Замфир, прощаясь с Мане, а тот, тронутый до глубины души, целует ему руку...
* * *
Вернувшись домой, старый Замфир рассказал жене об этом разговоре, не скрыл и того, что Мане, надо надеяться, его понял и завтра или послезавтра дело наконец разрешится. А о том, что Ташана не стала делать из этого тайны для дочери, полагаю, и говорить не приходится.
Полные надежды, они, каждый день ждали, что вот-вот появится сват. Однако надежды их не сбывались. Прошла неделя, а от Мане не было ни слуху ни духу. И это несмотря на то, что Замфир через надежного человека передал, что в день обручения даст в приданое Зоне пятьсот дукатов.
Мане был счастлив и доволен разговором со старым Замфиром, он все отлично понял и все-таки не сделал ни шага навстречу желаниям хаджи. Он хорошо знал старого деспота, знал, что у себя в доме он владыка, как скажет, так тому и быть, а что прикажет — будет выполнено. Но он ничего не хотел получать насильно. Его не интересовало, что о нем думают и как к нему относятся родители девушки,— его волновало и мучило, что думает и говорит о нем сама Зона — и за спиной и в глаза. И он вовсе не хотел, чтобы она вышла за него, боясь отца, как послушная дочь, запуганная, по принуждению. Потому Мане и проявил холодность, сдержанность и не давал ответа.
Это сильно подействовало на всех обитателей дома хаджи Замфира, особенно на Зону. Она казалась совсем убитой: неизменно грустная, хмурая и красивая, точно наступающая осень. Как пожелтелые листья, сорвавшиеся с веток, опадали одна за другой ее надежды. Зону охватило тяжелое, горькое раскаяние. Нагоняла тоску и тихая осенняя погода...
«Ах, какой я могла быть счастливой!» — думала девушка. Сидя на усыпанной осенними листьями веранде, она обрывала лепестки поздних хризантем и тихо пела:
Во саду гиацинт красовался,— На него глядеть не глядела; Над цветком соловей заливался,— А я слушать его не хотела...
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В ней рассказывается, как все получилось — ну точно как в
известной песенке, от слова до слова: «Я упрашивал девицу,
заклинал ее как бога,— прошло время, и девица заклинать
меня готова»
Евда, еще молодая и красивая, была женщиной старого закала (как сказали бы в тех краях: «старозаветная»), серьезная и полная достоинства. Мане, ее сын, очень ее уважал, беспрекословно слушался и относился к ней с необычайной нежностью. И, может быть, поэтому далеко не всем с ней делился. Так было и в этот раз. О том, что знала тетка Дока, Евда не имела никакого понятия, потому что Мане не хотел, а никто другой не смел ничего ей об этом сказать. И хотя до Евды дошли кой-какие слухи о Зонином бегстве или похищении, Мане никто при ней не поминал, а ко всей этой истории она относилась с недоверием. Евда знала, что Зона порядочная девушка, считала, что разговоры о ней — гнусные сплетни бездельников, и потому в одно ухо их впускала, в другое выпускала, тут же о них забывая.
Вот почему она очень удивилась, когда на воздвиженье к ней подошла Зона и начала жаловаться. Евда вышла из церкви немного посидеть на паперти и увидела, что ее там поджидает Зона. Девушка ускользнула от родителей, чтобы с ней встретиться. Поцеловав ей руку и отозвав в сторонку, в церковный сад, в беседку, обвитую виноградом, Зона излила ей душу. Рассказала все, как есть. Прерывающимся от плача голосом призналась, что и сама во многом виновата, любила Мане, хотела за него выйти, но все испортили тетки... И все же она не заслуживает того, что на нее обрушилось, да и Мане виноват еще больше: это он пустил слух — не кто иной, как он,— грозился и выполнил свою угрозу. Загубил ее, сделал посмешищем в глазах людей! И Зона разрыдалась.
Евда поначалу искренне защищала сына, от души веря в его невиновность, но, когда Зона упомянула, что в деле была замешана Дока, Евде все стало ясно, и она поняла, что все так и было, как рассказывает Зона, она пообещала девушке повлиять на сына и выразила надежду, что сын ее послушает и Зоне не придется долго плакать...
По дороге домой Евда была грустна и задумчива. Она с горечью размышляла о рассказе Зоны. Рыдания несчастной девушки, точно похоронный звон, неотвязно звучали в ушах, а последние слова Зоны, которые она сказала при расставании, целуя ей руку: «Тетушка Евда, или ты этой осенью станешь мне матушкой, или к весне будет ею могилка да зеленая травушка!» — никак не выходили из головы. Теперь Евде все было ясно. Она поверила исповеди несчастной девушки, поверила так, словно своими глазами все видела, своими ушами все слышала. Она поняла, почему у Мане веселое настроение, вспомнила и покойного мужа Джорджию, отца Мане, который всегда был готов на такие проделки, а Мане — вылитый отец...
Сын очень виноват, решила Евда, но ради праздника она сдержалась и в тот день ничего ему не сказала. Зато на следующий день она накинулась на него со всей запальчивостью оскорбленной благородной матери. Мане всячески отнекивался и оправдывался. Тогда Евда вспылила: — Совести у тебя нет, бога ты не боишься... Губишь девичье счастье!..
— Да не виноват я, мам ...— оправдывался Мане.
— Да, да, горе мое, узнаю Джорджиину кровь!.. Джорджия! Джорджия!
— Нет, мама,— урезонивал ее сын,— княнусь честью... ж вот...
— Ну-ну, ну-ну, давай... поклянись! Чего остановился! Почему не клянешься?! Поклянись, если смеешь и можешь!..
— Да нет же, мама... ну, пожалуйста: да не видать мне счастья на охоте, если я виноват.
— Виноват, виноват, Мане. Я тебя хорошо знаю... Да! Ты женишься на другой, а эта будет тебя проклинать! Вот чего дождется твоя горемычная мать!
— Не женюсь я, мама.
— Манче! — крикнула Евда.— Опомнись, сынок, подумай! Бог ни у кого в долгу не остается! Плохо придется тому, сынок, кого проклянет оклеветанная и оскорбленная девушка. До самого бога дойдет ее проклятье!..
— Да не виноват же я, мама!
— Нет, виноват, во всем виноват! А отпираешься, потому что такой же упрямец, каким был твой отец.— И она пригрозила ему, что пожалуется владыке.— Я сама пойду к нему с жалобой. Ты что думаешь? Очернил девушку и шапку набекрень?! Лучше церковь ограбить и поджечь, чем обидеть девушку...
Мане умолк и больше не оправдывался. Нелегко было ему выслушивать упреки матери, он поднялся и вышел из дому. Не в силах взяться ни за какое дело, он вскинул ружье на плечо и направился в поле проветриться.
* * *
Там он проходил до вечера. День был теплый, погожий, настоящий сентябрьский день, чуть грустный из-за тишины, присущей ранней осени, когда большая часть перелетных птиц уже оставляет наши края. Мане обошел свои виноградники, заглянул и в соседние, а когда солнце закатилось, повернул к дому, так ничего и не убив. Сильные переживания и тяжелые думы вытеснили мысли об охоте, и если бы зайцы даже из-под самых его ног выскакивали, он все равно бы их не заметил.
Уже совсем стемнело, когда он проходил мимо виноградников, расположенных у самой городской окраины. Из задумчивости его вывел женский голос:
— Братец Мане, это ты?
Мане остановился. Из кустов к нему спешила какая-то женщина; подойдя поближе, она снова его окликнула:
— Что, не признаешь?
— Кто ты? — приглядываясь, спросил Мане.
— Не бойся, не разбойник!.. Неужто не признаешь? — засмеялась молодка.— Я ведь Васка... Васка Гмитрачева — не признаешь?.. Та, что была у хаджи Замфира служанкой, еще приносила тебе от Зоны весточки.
— А, это ты, Васка?.. Здравствуй, девушка!
— Э, теперь уж я не девушка,— сказала она с довольным и гордым видом,— шесть недель, как замужем...
— Ну! За кого же ты вышла?.. Кто твой муж?
— За гончара Гмитрача... У нас здесь виноградничек, послезавтра виноград будем собирать... И муж мой тут. Отпустил меня к тебе... Я заметила, как ты из города шел, и давно тебя поджидаю... Велено мне передать тебе весточку и привет...
Мане тихо откашлялся и неторопливо пошел дальше, за ним двинулась и Васка. После свадьбы она очень похорошела. Счастливая и довольная своей новой жизнью, она хотела осчастливить весь мир и потому охотно взяла на себя роль посредницы между двумя горемыками. Увидев, как Мане пошел на охоту, она кинулась к Зоне, столковалась с ней, а потом вернулась на виноградник и стала поджидать Мане. Помолчав немного и обдумав, с чего начать, она сказала:
— Братец Мане, а почему ты не спрашиваешь, от кого тебе весточка и привет?
— Да это твое дело.
— А ты спроси!
— Ну, и от кого?
— Кланяется тебе Зона... Мане молчал.
— Слышишь? Послала меня Зона, велела обязательно тебя разыскать и сказать, что она тебя любит... Без него, сказала, жизни мне нет...
— Сколько раз эти самые слова ты мне говорила?..
— Что, не веришь, братец Мане?
— Уж не напутала ли ты чего, молодка?.. Знаешь, Манулач и Манча звучат похоже, так, может, ты забыла, кому что она передать велела...
— Ах, ты! — засмеялась молодка.— Какой там Манулач! Осел... ишак чорбаджийский!
— Раз я уже попался... Второй раз меня не так-то просто провести!
— Нет, нет! Сейчас совсем другое дело! Напугал ты ее... Вот, послала тебе цветы! Сама в саду нарвала, для тебя! Когда отдавала мне для тебя — поцеловала. Поцелуй их и ты! Наказала тебе передать — ты прочтешь по ним все... Сказала: «Как вянут эти бледные цветы, так, мол, и я блекну и вяну от черной тоски...» — И Васка протянула Мане букет белых хризантем — «зимних роз».— И еще просила простить ее, весна, мол, давно миновала, пришла осень, лишь зимние розы — цветы!.. Весенние давно отцвели — нет больше и прежней Зоны! Отцвели цветы — отцвела и Зона!..— закончила дрожащим приглушенным голосом молодая женщина, украдкой утирая слезы.
— Эх! — горестно вздохнул Мане, беря в руки букет и нюхая цветы, и добавил едко: — Хорошо еще, что у «кобеля в чикчирах» есть куда сунуть цветы...
— Ну-ну! Какой же ты! — рассердилась Васка, поняв намек.— Забудь, что было. Поглядел бы ты, братец Мане, какой она стала, на что похожа!.. И ты еще помнишь те слова!.. Дочь богача-купца, балованная, безрассудная, росла в холе и неге, разве она знала, что такое беда и горе?.. А вот сейчас погляди и послушай, что она делает, что говорит!.. И вот еще что я тебе скажу... Я еще не кончила... Мне еще многое надо тебе сказать... Кланялась тебе Зона и велела передать: если ты еще сердит на ее стариков — это не страшно... Это она одолеет! Люди ее Побегушей зовут, и коли уж ни за что ни про что ее прозвали, так приходи ночью и увези ее... она тебя будет ждать. Коли зовут Побегушей, говорит, пусть хоть за дело. Вот что она тебе передала! Пусть, говорит, уведет — уйду с ним на край света!
— Как же я на ней женюсь! Как прокормлю? Я ведь, видишь, охотник, бродяга! Есть добыча — поужинаю, нет — голодный лягу. Мне под пару сирота безродная!.. Где уж бродяге жениться на девушке из купеческого дома!
— Ах ты, бедненький! — смеется Васка.
— Клянусь богом, правда!
— Она говорит, ты все это устроил, ты заварил кашу, ты и расхлебывай.
— Как же это получается? В городе говорят, что ее уводил Манулач, а сейчас мне ее выкрадывать?.. Я золотых дел мастер, однако... «ношеное золото»... гоже ли?
— Да помалкивай уж, чертов кузнец,— прервала его молодка и, смеясь, хлопнула Мане по плечу.— Зачем зря говоришь?.. Чего уперся, упрямый осел!.. Все это твоих рук дело! А валишь на Манулача! Черт бы его побрал!.. Знаем мы, женщины, кто такой Манулач и кто золотых дел мастер Манасия и что он может, коли захочет... Ах, до чего же ты, братец Мане, вредный!
— Но ведь ты, Васка, опять меня обманываешь!
— Не обманываю, братец Мане, чтоб мне ослепнуть!.. Клянусь жизнью Гмитрача, а за него мне хоть весь Ниш отдай — не возьму! Поглядел бы ты на свою Зону! Сама на себя не похожа стала! Вот, смотри, как она тебя любит,— может, теперь поверишь: «Вот отнеси ему,— сказала Зона,— и спроси: было ли на свете такое, чтоб девушка парню это посылала?» — И Васка передала ему свернутый в узел шелковый платок.
— Что это? — воскликнул удивленно Мане, развернув платок.— Персик?!
— Персик! — прошептала молодка и испуганно отпрянула в сторону.
— Персик?! — прошептал Мане, зашатавшись от неожиданного счастья.
— Ага! — подтвердила Васка.
— И это Зона тебе... дала персик? Для меня дала?
— Зона!
— Неправда!
— Нет, правда, клянусь светом моих глаз, правда... Чтоб меня вот так скрючило, если вру! — воскликнула она и показала согнутый указательный палец.
— И это Зона тебя послала? — снова выпытывал ее Мане.
— Зона, а кто ж еще? — отвечала Васка.— Если у тебя есть сердце, если ты боишься бога, ты должен понять, до чего ее гложет печаль. «Я сделала сейчас все,— сказала мне Зона,— теперь пусть поступает как хочет!.. Коли, говорит, не придет этой осенью в дом, весной пусть наведается на кладбище!..»
— Ну! — воскликнул радостно Мане и от восторга выстрелил из ружья, хоть они и стояли у городской заставы, где их поджидал Гмитрач, потом закинул руки за затылок и стремительно рванулся вперед, как орел, разбегающийся для полета.
— Эй, а что мне сказать? — спросила Васка, кинувшись за ним.
— Скажи: кланялся, мол, Мане и передал: пусть ждут его в первое воскресенье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой описывается мальчишник Мане
Мане вернулся домой как на крыльях. Поцеловал матери руку, сказал, что жениться согласен, а все-де прочее — ее печаль. Завтра, мол, от Замфировых придет Калиопа, и пусть они вдвоем устроят все так, чтобы всем было по душе и по нраву. Евда, услыхав это, до того обрадовалась, что даже не стала сердиться, когда Мане пошел пировать с товарищами.
И Мане в этот вечер покутил всласть! Он никому не сказал в чем дело,— одному только Митке Петракиеву выложил все, как есть, и почему он сегодня такой веселый. И побратался с ним вторично.
В калоферлийском кабачке дым коромыслом... Бражничает Мане с товарищами... Поют скрипки, стонут зурны, звенят бубны, а грохот барабана сотрясает своды старого кабака, так что на веселящихся гостей с потолка сыплется пыль и древесная труха... У Мане с товарищами пир горой! Гром музыки разносится далеко по городу. Слышит ее и Зона в эту тихую сентябрьскую ночь, а еще раньше ей передали привет и сказали, что пьют за ее здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Девушки, заплатив за покупку, уходят. И они снова остаются одни.
И снова наступает пауза.
— Эх! — прерывает ее хаджи Замфир,— больно народ испортился! И деревня развратилась! Ни тебе стыдливости, ни скромности, как в былые времена!..
— Да просто оговорилась девочка...
— «Девочка»... а какая языкатая и что покупает? Ты ее знаешь?
— Ее? Нет, не знаю, хаджи...
— Золотых дел мастер, да чтоб сельских девчонок не знал?! — подтрунивает Замфир.— Да тут ничего плохого и нет... Только... сдается мне... для тебя, пожалуй, не подойдет!.. Ты еще неискушенный, любишь языком почесать, а другой слушает и думает — правда... Слушают ученики, а это непорядок. Худая молва про мастера идет!.. Ничего дурного, а непорядок!.. А будь у тебя хозяйка — статья уж совсем иная! Тут уж все было бы чин-чином, но и тогда перед учениками — ни-ни!.. А ты что делаешь? Губишь попусту свою молодость и красоту... Время идет... Пора уж тебе женой обзавестись... Матери и сейчас уже трудно за хозяйством уследить... Мать пожалеть надо, сынок!
— Да я женюсь...
— Чего же ты ждешь?.. Деньги тебе нужны, приданое?
— Нет, чорбаджи, девушка мне нужна!.. «Приданое»... Какое в Нише приданое? Что мне дадут в приданое? Кулек каленых орехов?
— Почему каленых орехов? Есть такие, что и деньги бы дали! Скажи-ка лучше — ты сватался?
— Сам-то не сватался, но...
— К кому ты сватался, кто тебе отказал? Есть ли у нас в городе такой человек?
— Как тебе сказать, хаджи!.. Молва обо мне худая: и охотник-де я, и развратник, и кутила, и картежник... выходит, вроде самый никудышный в городе человек среди торговцев и мастеров!.. Так как же я могу к кому-нибудь посвататься, если наверняка знаю, что мне девушку не отдадут?
— А почему не попросишь достойного, уважаемого человека?.. У отца твоего друзей было не перечесть, а ты ворон ловишь, губишь свою молодость с деревенскими девками!.. Мы ведь с твоим отцом жили как братья. Вот и пришел бы ко мне, попросил бы меня, значит, сосватать тебе какую купеческую дочку... Так не пришел же!..
— Не пришел,— отозвался Мане, протягивая Замфиру починенный мундштук.
— У меня, Мане, нет сына. Отец твой Джорджия мне тебя завещал,— знает об этом один бог да черная земля Горицы, что покрыла твоего отца. Отныне чорбаджи или хаджи меня не величай, зови отцом... Отец я тебе, потому что ты мне завещан... Если хочешь жениться, только скажи... Понятно? — заканчивает старый Замфир, прощаясь с Мане, а тот, тронутый до глубины души, целует ему руку...
* * *
Вернувшись домой, старый Замфир рассказал жене об этом разговоре, не скрыл и того, что Мане, надо надеяться, его понял и завтра или послезавтра дело наконец разрешится. А о том, что Ташана не стала делать из этого тайны для дочери, полагаю, и говорить не приходится.
Полные надежды, они, каждый день ждали, что вот-вот появится сват. Однако надежды их не сбывались. Прошла неделя, а от Мане не было ни слуху ни духу. И это несмотря на то, что Замфир через надежного человека передал, что в день обручения даст в приданое Зоне пятьсот дукатов.
Мане был счастлив и доволен разговором со старым Замфиром, он все отлично понял и все-таки не сделал ни шага навстречу желаниям хаджи. Он хорошо знал старого деспота, знал, что у себя в доме он владыка, как скажет, так тому и быть, а что прикажет — будет выполнено. Но он ничего не хотел получать насильно. Его не интересовало, что о нем думают и как к нему относятся родители девушки,— его волновало и мучило, что думает и говорит о нем сама Зона — и за спиной и в глаза. И он вовсе не хотел, чтобы она вышла за него, боясь отца, как послушная дочь, запуганная, по принуждению. Потому Мане и проявил холодность, сдержанность и не давал ответа.
Это сильно подействовало на всех обитателей дома хаджи Замфира, особенно на Зону. Она казалась совсем убитой: неизменно грустная, хмурая и красивая, точно наступающая осень. Как пожелтелые листья, сорвавшиеся с веток, опадали одна за другой ее надежды. Зону охватило тяжелое, горькое раскаяние. Нагоняла тоску и тихая осенняя погода...
«Ах, какой я могла быть счастливой!» — думала девушка. Сидя на усыпанной осенними листьями веранде, она обрывала лепестки поздних хризантем и тихо пела:
Во саду гиацинт красовался,— На него глядеть не глядела; Над цветком соловей заливался,— А я слушать его не хотела...
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В ней рассказывается, как все получилось — ну точно как в
известной песенке, от слова до слова: «Я упрашивал девицу,
заклинал ее как бога,— прошло время, и девица заклинать
меня готова»
Евда, еще молодая и красивая, была женщиной старого закала (как сказали бы в тех краях: «старозаветная»), серьезная и полная достоинства. Мане, ее сын, очень ее уважал, беспрекословно слушался и относился к ней с необычайной нежностью. И, может быть, поэтому далеко не всем с ней делился. Так было и в этот раз. О том, что знала тетка Дока, Евда не имела никакого понятия, потому что Мане не хотел, а никто другой не смел ничего ей об этом сказать. И хотя до Евды дошли кой-какие слухи о Зонином бегстве или похищении, Мане никто при ней не поминал, а ко всей этой истории она относилась с недоверием. Евда знала, что Зона порядочная девушка, считала, что разговоры о ней — гнусные сплетни бездельников, и потому в одно ухо их впускала, в другое выпускала, тут же о них забывая.
Вот почему она очень удивилась, когда на воздвиженье к ней подошла Зона и начала жаловаться. Евда вышла из церкви немного посидеть на паперти и увидела, что ее там поджидает Зона. Девушка ускользнула от родителей, чтобы с ней встретиться. Поцеловав ей руку и отозвав в сторонку, в церковный сад, в беседку, обвитую виноградом, Зона излила ей душу. Рассказала все, как есть. Прерывающимся от плача голосом призналась, что и сама во многом виновата, любила Мане, хотела за него выйти, но все испортили тетки... И все же она не заслуживает того, что на нее обрушилось, да и Мане виноват еще больше: это он пустил слух — не кто иной, как он,— грозился и выполнил свою угрозу. Загубил ее, сделал посмешищем в глазах людей! И Зона разрыдалась.
Евда поначалу искренне защищала сына, от души веря в его невиновность, но, когда Зона упомянула, что в деле была замешана Дока, Евде все стало ясно, и она поняла, что все так и было, как рассказывает Зона, она пообещала девушке повлиять на сына и выразила надежду, что сын ее послушает и Зоне не придется долго плакать...
По дороге домой Евда была грустна и задумчива. Она с горечью размышляла о рассказе Зоны. Рыдания несчастной девушки, точно похоронный звон, неотвязно звучали в ушах, а последние слова Зоны, которые она сказала при расставании, целуя ей руку: «Тетушка Евда, или ты этой осенью станешь мне матушкой, или к весне будет ею могилка да зеленая травушка!» — никак не выходили из головы. Теперь Евде все было ясно. Она поверила исповеди несчастной девушки, поверила так, словно своими глазами все видела, своими ушами все слышала. Она поняла, почему у Мане веселое настроение, вспомнила и покойного мужа Джорджию, отца Мане, который всегда был готов на такие проделки, а Мане — вылитый отец...
Сын очень виноват, решила Евда, но ради праздника она сдержалась и в тот день ничего ему не сказала. Зато на следующий день она накинулась на него со всей запальчивостью оскорбленной благородной матери. Мане всячески отнекивался и оправдывался. Тогда Евда вспылила: — Совести у тебя нет, бога ты не боишься... Губишь девичье счастье!..
— Да не виноват я, мам ...— оправдывался Мане.
— Да, да, горе мое, узнаю Джорджиину кровь!.. Джорджия! Джорджия!
— Нет, мама,— урезонивал ее сын,— княнусь честью... ж вот...
— Ну-ну, ну-ну, давай... поклянись! Чего остановился! Почему не клянешься?! Поклянись, если смеешь и можешь!..
— Да нет же, мама... ну, пожалуйста: да не видать мне счастья на охоте, если я виноват.
— Виноват, виноват, Мане. Я тебя хорошо знаю... Да! Ты женишься на другой, а эта будет тебя проклинать! Вот чего дождется твоя горемычная мать!
— Не женюсь я, мама.
— Манче! — крикнула Евда.— Опомнись, сынок, подумай! Бог ни у кого в долгу не остается! Плохо придется тому, сынок, кого проклянет оклеветанная и оскорбленная девушка. До самого бога дойдет ее проклятье!..
— Да не виноват же я, мама!
— Нет, виноват, во всем виноват! А отпираешься, потому что такой же упрямец, каким был твой отец.— И она пригрозила ему, что пожалуется владыке.— Я сама пойду к нему с жалобой. Ты что думаешь? Очернил девушку и шапку набекрень?! Лучше церковь ограбить и поджечь, чем обидеть девушку...
Мане умолк и больше не оправдывался. Нелегко было ему выслушивать упреки матери, он поднялся и вышел из дому. Не в силах взяться ни за какое дело, он вскинул ружье на плечо и направился в поле проветриться.
* * *
Там он проходил до вечера. День был теплый, погожий, настоящий сентябрьский день, чуть грустный из-за тишины, присущей ранней осени, когда большая часть перелетных птиц уже оставляет наши края. Мане обошел свои виноградники, заглянул и в соседние, а когда солнце закатилось, повернул к дому, так ничего и не убив. Сильные переживания и тяжелые думы вытеснили мысли об охоте, и если бы зайцы даже из-под самых его ног выскакивали, он все равно бы их не заметил.
Уже совсем стемнело, когда он проходил мимо виноградников, расположенных у самой городской окраины. Из задумчивости его вывел женский голос:
— Братец Мане, это ты?
Мане остановился. Из кустов к нему спешила какая-то женщина; подойдя поближе, она снова его окликнула:
— Что, не признаешь?
— Кто ты? — приглядываясь, спросил Мане.
— Не бойся, не разбойник!.. Неужто не признаешь? — засмеялась молодка.— Я ведь Васка... Васка Гмитрачева — не признаешь?.. Та, что была у хаджи Замфира служанкой, еще приносила тебе от Зоны весточки.
— А, это ты, Васка?.. Здравствуй, девушка!
— Э, теперь уж я не девушка,— сказала она с довольным и гордым видом,— шесть недель, как замужем...
— Ну! За кого же ты вышла?.. Кто твой муж?
— За гончара Гмитрача... У нас здесь виноградничек, послезавтра виноград будем собирать... И муж мой тут. Отпустил меня к тебе... Я заметила, как ты из города шел, и давно тебя поджидаю... Велено мне передать тебе весточку и привет...
Мане тихо откашлялся и неторопливо пошел дальше, за ним двинулась и Васка. После свадьбы она очень похорошела. Счастливая и довольная своей новой жизнью, она хотела осчастливить весь мир и потому охотно взяла на себя роль посредницы между двумя горемыками. Увидев, как Мане пошел на охоту, она кинулась к Зоне, столковалась с ней, а потом вернулась на виноградник и стала поджидать Мане. Помолчав немного и обдумав, с чего начать, она сказала:
— Братец Мане, а почему ты не спрашиваешь, от кого тебе весточка и привет?
— Да это твое дело.
— А ты спроси!
— Ну, и от кого?
— Кланяется тебе Зона... Мане молчал.
— Слышишь? Послала меня Зона, велела обязательно тебя разыскать и сказать, что она тебя любит... Без него, сказала, жизни мне нет...
— Сколько раз эти самые слова ты мне говорила?..
— Что, не веришь, братец Мане?
— Уж не напутала ли ты чего, молодка?.. Знаешь, Манулач и Манча звучат похоже, так, может, ты забыла, кому что она передать велела...
— Ах, ты! — засмеялась молодка.— Какой там Манулач! Осел... ишак чорбаджийский!
— Раз я уже попался... Второй раз меня не так-то просто провести!
— Нет, нет! Сейчас совсем другое дело! Напугал ты ее... Вот, послала тебе цветы! Сама в саду нарвала, для тебя! Когда отдавала мне для тебя — поцеловала. Поцелуй их и ты! Наказала тебе передать — ты прочтешь по ним все... Сказала: «Как вянут эти бледные цветы, так, мол, и я блекну и вяну от черной тоски...» — И Васка протянула Мане букет белых хризантем — «зимних роз».— И еще просила простить ее, весна, мол, давно миновала, пришла осень, лишь зимние розы — цветы!.. Весенние давно отцвели — нет больше и прежней Зоны! Отцвели цветы — отцвела и Зона!..— закончила дрожащим приглушенным голосом молодая женщина, украдкой утирая слезы.
— Эх! — горестно вздохнул Мане, беря в руки букет и нюхая цветы, и добавил едко: — Хорошо еще, что у «кобеля в чикчирах» есть куда сунуть цветы...
— Ну-ну! Какой же ты! — рассердилась Васка, поняв намек.— Забудь, что было. Поглядел бы ты, братец Мане, какой она стала, на что похожа!.. И ты еще помнишь те слова!.. Дочь богача-купца, балованная, безрассудная, росла в холе и неге, разве она знала, что такое беда и горе?.. А вот сейчас погляди и послушай, что она делает, что говорит!.. И вот еще что я тебе скажу... Я еще не кончила... Мне еще многое надо тебе сказать... Кланялась тебе Зона и велела передать: если ты еще сердит на ее стариков — это не страшно... Это она одолеет! Люди ее Побегушей зовут, и коли уж ни за что ни про что ее прозвали, так приходи ночью и увези ее... она тебя будет ждать. Коли зовут Побегушей, говорит, пусть хоть за дело. Вот что она тебе передала! Пусть, говорит, уведет — уйду с ним на край света!
— Как же я на ней женюсь! Как прокормлю? Я ведь, видишь, охотник, бродяга! Есть добыча — поужинаю, нет — голодный лягу. Мне под пару сирота безродная!.. Где уж бродяге жениться на девушке из купеческого дома!
— Ах ты, бедненький! — смеется Васка.
— Клянусь богом, правда!
— Она говорит, ты все это устроил, ты заварил кашу, ты и расхлебывай.
— Как же это получается? В городе говорят, что ее уводил Манулач, а сейчас мне ее выкрадывать?.. Я золотых дел мастер, однако... «ношеное золото»... гоже ли?
— Да помалкивай уж, чертов кузнец,— прервала его молодка и, смеясь, хлопнула Мане по плечу.— Зачем зря говоришь?.. Чего уперся, упрямый осел!.. Все это твоих рук дело! А валишь на Манулача! Черт бы его побрал!.. Знаем мы, женщины, кто такой Манулач и кто золотых дел мастер Манасия и что он может, коли захочет... Ах, до чего же ты, братец Мане, вредный!
— Но ведь ты, Васка, опять меня обманываешь!
— Не обманываю, братец Мане, чтоб мне ослепнуть!.. Клянусь жизнью Гмитрача, а за него мне хоть весь Ниш отдай — не возьму! Поглядел бы ты на свою Зону! Сама на себя не похожа стала! Вот, смотри, как она тебя любит,— может, теперь поверишь: «Вот отнеси ему,— сказала Зона,— и спроси: было ли на свете такое, чтоб девушка парню это посылала?» — И Васка передала ему свернутый в узел шелковый платок.
— Что это? — воскликнул удивленно Мане, развернув платок.— Персик?!
— Персик! — прошептала молодка и испуганно отпрянула в сторону.
— Персик?! — прошептал Мане, зашатавшись от неожиданного счастья.
— Ага! — подтвердила Васка.
— И это Зона тебе... дала персик? Для меня дала?
— Зона!
— Неправда!
— Нет, правда, клянусь светом моих глаз, правда... Чтоб меня вот так скрючило, если вру! — воскликнула она и показала согнутый указательный палец.
— И это Зона тебя послала? — снова выпытывал ее Мане.
— Зона, а кто ж еще? — отвечала Васка.— Если у тебя есть сердце, если ты боишься бога, ты должен понять, до чего ее гложет печаль. «Я сделала сейчас все,— сказала мне Зона,— теперь пусть поступает как хочет!.. Коли, говорит, не придет этой осенью в дом, весной пусть наведается на кладбище!..»
— Ну! — воскликнул радостно Мане и от восторга выстрелил из ружья, хоть они и стояли у городской заставы, где их поджидал Гмитрач, потом закинул руки за затылок и стремительно рванулся вперед, как орел, разбегающийся для полета.
— Эй, а что мне сказать? — спросила Васка, кинувшись за ним.
— Скажи: кланялся, мол, Мане и передал: пусть ждут его в первое воскресенье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой описывается мальчишник Мане
Мане вернулся домой как на крыльях. Поцеловал матери руку, сказал, что жениться согласен, а все-де прочее — ее печаль. Завтра, мол, от Замфировых придет Калиопа, и пусть они вдвоем устроят все так, чтобы всем было по душе и по нраву. Евда, услыхав это, до того обрадовалась, что даже не стала сердиться, когда Мане пошел пировать с товарищами.
И Мане в этот вечер покутил всласть! Он никому не сказал в чем дело,— одному только Митке Петракиеву выложил все, как есть, и почему он сегодня такой веселый. И побратался с ним вторично.
В калоферлийском кабачке дым коромыслом... Бражничает Мане с товарищами... Поют скрипки, стонут зурны, звенят бубны, а грохот барабана сотрясает своды старого кабака, так что на веселящихся гостей с потолка сыплется пыль и древесная труха... У Мане с товарищами пир горой! Гром музыки разносится далеко по городу. Слышит ее и Зона в эту тихую сентябрьскую ночь, а еще раньше ей передали привет и сказали, что пьют за ее здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17