— шепнула Зона и остановилась, дрожа от страха и пугливо озираясь, не видит ли кто. К счастью, улица была пустынна, наступала та пора, когда горожане запирали на засов двери и все уже давно сидели по домам. На улице ни души, слыхать только, как ночной сторож где-то далеко в темноте разговаривает с котом хаджи Йордана, неторопливо разгуливающим по черепицам высокой каменной ограды.
— Что тебе? — робко прошептала Зона. Васка поняла. Отошла в сторонку и стала караулить.
— Зона! — начал Мане и тихо откашлялся.
— Чего тебе? — шепнула Зона и тоже тихо кашлянула.
Они остановились в трех шагах друг от друга и, потупившись, глядели в землю.
— Зона, одно только слово...
— Оставь меня! — бросила испуганно Зона, озираясь по сторонам.
— Не слушай ты эту дуру, эту Доку! (Она теткой мне доводится, но дура дурой!) Не верь тому, что она там у вас наплела! Никто ее не посылал, сама пошла к вам!..
— Значит, она все налгала? Так, что ли?
— Нет, не лгала, только... не надо было ей говорить!
— А для чего ты мне это рассказываешь? Мне что за дело?
— Зона,— продолжал Мане, затягивая пояс.— Я ночи не сплю... В горло кусок не идет.
— Ахти! — насмешливо воскликнула Зона. -
— Вино наливаю, а пить не могу! Попрошу спеть песню, а песни не слышу, и все из-за тебя, Зона!.. Иду на охоту, про ружье забываю! Сам не знаю, что со мной, и все из-за тебя... Словно белены объелся... Совсем одурел, Зона!
— Ха!
Мане умолк, достал табакерку и принялся скручивать цигарку. Наступила небольшая пауза.
— Пропусти меня! — сказала Зона.
— Погоди еще немного! — остановил ее Мане.— Васка, гляди в оба!.. От отца остался у меня дом, виноградник, нивы... да и сам еще кое-что докупил и прибавил. Ремесло в руках.
— Знаю...
— Мастерская есть...
— Знаю и это.
— И от заказчиков нет отбою...
— Ну и ладно!
— Дом полная чаша...
— А для чего ты все это мне говоришь?
— Не бедняк я... «могу позволить себе жениться... могу и полдюжины жен прокормить,— такая у меня выручка!
— А ты перейди в турецкую веру и возьми целую дюжину...
— Не дай господь... Мне одна нужна...
— Мало их разве в городе...
— Много, но мне нужна только одна, только...
— Пусти меня, надо идти! — прервала его Зона и двинулась было, но Мане, задерживая ее, продолжал:
— Будешь жить не так, как наши женщины при мужьях живут... Пылинки не дам на тебя сесть!..
— Гм!
— Буду тебя беречь... лелеять... слушать... Одену и украшу, как жену паши!.. На одну тебя буду мастерить... Подмастерья и ученики пусть работают на клиентов, а я буду только для, тебя, Зона, ковать сурьму, серебро и золото — тебя украшать! Чтоб сияла ты и сверкала, как пресвятая Богородица Троеручица в церкви!.. Для тебя одной с утра до ночи буду спину гнуть, что мне выручка!
— А на что обедать станешь, коль не будет выручки?! — прервала его ехидно Зона.
— Не слушай моих врагов да сплетников уличных. Не такой я, Зона, как обо мне говорят... Буду тебя слушать; скажешь: останься — останусь, скажешь: иди — пойду.
— Ну, так вот, я тебе говорю: иди и пропусти меня! — сказала Зона и отступила на шаг.
— Погоди еще минутку! — И Мане приблизился к ней на шаг.
— Ну, чего тебе? — спросила она нетерпеливо и сердито.
— Отец и мать твои меня не любят, это я хорошо знаю. О том речи нет, хочу спросить о другом...— Мане на мгновение умолк.— Скажи... Васка... лгала, когда весточку от тебя принесла, говорила, вот... «Зона тебе кланяется»?..
— Это ее спроси... Я здесь при чем? Может, она перепутала, хотела сказать: «Калина тебе кланяется».
— Почему Калина?
— Потому что она тебе пара...
— Что ты мне о Калине говоришь? Калина свое счастье найдет... А я ищу свое счастье... Мне на роду написано не с Калиной быть.
— А ты уже прочитал, что тебе написано?..
— Хе, хе! — усмехнулась Зона.— Так кто же это может быть? Васка уже невеста... Большой пропой справили...
— Не о Васке речь... Есть еще кого выдавать в том доме... Зона, милая,— голос его дрожал и прерывался.— Я знаю все... Ты теток боишься... Родители не позволяют... Но это пустяки! И отец мой Джорджия женился без благословения старой матери, уводом взял ту, что любил... И я так сделаю... Только дай согласие, я все улажу! У меня большая родня. Уведу тебя к родичам; побудешь там до венчания... Кого тебе бояться? Кто тебе что может?! У меня друзей и побратимов не перечесть! Погибнем, а не отдадим тебя!
— Нет!
— Почему?
— Мы не пара...
— У тебя есть пара?
— Есть...— бросила досадливо Зона.
— Кто?
— Мало ли кто,— сказала она кокетливо и гордо,— разве всех запомнишь?..
— Манулач?
— Кто знает...
— Э, нет, за Манулача ты не выйдешь!
— Вот еще!
— Зона! — воскликнул умоляющим голосом Мане.
— Оставь меня!
— Зачем же ты мне тогда лгала, привет посылала? Васка от тебя передала мне привет?
— Ах,— досадливо заметила Зона,— Васка может болтать, что ей вздумается,— это ее дело...
— Только и всего...
— Только и всего...— И Зона холодно повернулась к нему спиной.
— Ну, сука чорбаджийская,— крикнул Манча, оскорбленный до глубины души,— тогда ты скоро услышишь обо мне! Кой-кто на всю жизнь запомнит и дорого заплатит за «кобеля в чикчирах»!
— Уху-ху-ху! — закатилась глупым смехом Васка.— Ахти! Умора! «Кобель в чикчирах», как же это? — Смех Васки передался Зоне.
— Ха-ха-ха! — смеется Зона, подзывает Васку, и они, весело хохоча, уходят. Маке весь в поту смотрит им вслед и слушает их смех. Вот они вошли и заперли высокие ворота, а Мане все стоит, точно окаменев, на том же месте, не в силах двинуться, несчастный, подавленный, как изгнанный из рая Адам перед вратами Эдема...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В ней описаны страшные ночные кошмары — естественное последствие событий, содержащихся в предыдущей главе,— ставшие, в свою очередь (в какой-то мереу разумеется), причиной происшествий, о которых мы расскажем в последующих главах
Мане пришел домой как в лихорадке. В груди бушевала буря, в мозгу беспорядочно роились мысли, картины, голова раскалывалась. Не помогли ни долгое хождение по улицам, ни попытка развеять печаль в веселой компании, позабыть неприятную сцену, плясками и песнями заглушить бесновавшуюся в груди бурю. Поэтому он пришел домой раньше, чем обычно приходил по субботам, в надежде хотя бы тут, в своем старом, уединенном и тихом гнездышке отдохнуть и успокоиться, в надежде, что тишина ночи и спокойный сон прольют бальзам на его новые раны...
Пришел и повалился, не раздеваясь, на длинный диван, что тянулся вдоль всей стены их просторной гостиной. По случаю субботы перед ликом богородицы горела им же самим разукрашенная и посеребренная лампада, бросая мягкий свет на его измученное лицо. Мане была приятна торжественная, предпраздничная полутьма, мерцание лампады, то совсем угасающей, то вдруг вспыхивающей, отчего свет и тьма то и дело теснят друг друга на пестром ковре, покрывающем пол...
Он думал о Зоне, об их сегодняшней встрече и разговоре, о Манулаче, о просинах, об их свадьбе и жизни после свадьбы и испуганно вздрогнул от одной только этой мысли. Вспомнилось глупое хихиканье служанки Васки, а в ушах отчетливо и ясно звенел донесшийся со двора смех гордой дочери чорбаджи. Страшно было даже подумать о том, как смешно и жалко он выглядел, оставшись на улице один, гадко осмеянный дурой служанкой и холодной, бездушной дочерью именитог купца!
Не выходила из головы и присказка: «Надел кобель чикчиры и пустился в хоровод!» И как Мане ни старался ее забыть, она вновь и вновь, точно досадливая муха, которую никак не удается отогнать, возникала в памяти...
Он долго не мог сомкнуть глаз, тщетно пытаясь ни о чем не думать и поскорее заснуть. Наконец он погрузился не то в полусон, не то в полуявь.
Вот чудится ему вечерняя встреча. Он тяжело и сердито вздыхает. Над головой ясное, звездное небо, луна; Зона стоит в своей шубке, выставила вперед левую ногу и смотрит в землю; чуть в стороне служанка. Мане слышит ее слова, видит Манулача, который стоит, опустив руки, точно телеграфный столб, и скалится... «Ох, неужто там был Манулач,— думает Мане,— и я его не заметил? Какой позор! Хоть бы кто другой!» Он в гневе кидается на Манулача, но тут же приходит наполовину в себя. «Чушь! — думает он.— Манулача там не было. В эту пору он уже в постели. И это счастье,— ведь и без него стыда не оберешься! Конечно, мы были одни. Еще где-то далеко ходил ночной сторож, но что он мог слышать? Ничего! Зона и Васка не посмеют никому ничего сказать. Не дай боже, если б кто-нибудь это видел и слышал! Завтра бы осрамили на весь город! Нет, нет,— утешает себя Мане,— никого не было, только Зона и Васка, они побоятся, а что смеются — пусть себе смеются сколько душе угодно, подумаешь...» Мане снова видит их в тени высокой ограды, одну ближе, другую чуть подальше, Манулача нет, это смеется не он, а они.
Ах, до чего же страшен этот смех, даже если завтра о нем никто не узнает! Тут и старая Таска, и она заливается, хохочут и две другие тетки, Калиопа и Урания. Только Дока не смеется, а злится, просто кипит от ярости, снимает с ноги шлепанец и кидается в драку. Мане останавливает ее, умоляет не собирать соседей, не срамиться. Но Дока не слушает и грубо рявкает: «Убирайся, сопляк несчастный! Не лезь в наши женские дела!» — и давай колотить их шлепанцами, приговаривая после каждого удара: «Вот тебе за «кобеля в чикчирах!» Мане бросается к ней, кричит не своим голосом... И тут же приходит в себя.
«Что это? — думает он.— Откуда взялись другие женщины? Никого там не было, только они двое».
И, крестясь, благодарит бога, что это лишь сон. Не хватало только еще теток в тот вечер!.. Becib о его позоре дошла бы до Куршумлии, Ристоваца и Сукова. Немного успокоившись, он снова погружается в думы, голова разрывается от боли, а желанного сна все нет. Перед глазами проходят странные картины. Как в горячке, чудится разная чертовщина, мучают кошмары, явь переходит в сон и обратно в явь, и уже нельзя понять и разобрать, гДе воспаленное воображение, где бред, а где плод обманчивого сновидения!.. Чудно и страшно... Люди кругом веселы, только он угрюм; все ликуют, радуются — только он несчастен; все шутят, смеются, издеваются над ним, даже последнее отребье. Мане понимает, что для него все пропало; он не знает, не помнит, когда были просины, обручение и почему так быстро настал день свадьбы: слышит только песню, слышит страшные слова:
Ведомо ль тебе, что я просватана?
И дальше совсем жуткие:
Горько ль тебе наше расставание — Расставание, а не свидание?
В ушах словно бьют молоты, их удары отдаются в груди, он бежит, чтобы спрятаться от насмешливых, злорадных взглядов. Венчание уже состоялось, миновал и свадебный обед, и сейчас все веселятся в доме чорбаджи Замфира< Уйма народу заполнила комнаты, веранды, двор и улицу; куда ни глянешь, кружатся хороводы: один, другой, третий — пестрят, колышутся!.. Всюду весело, всюду пляшут, поют, пьют, обнимаются, лишь он один, полный отчаяния, притаился в углу двора и оттуда, скрытый от глаз, украдкой смотрит на веселую карусель хороводов и разыскивает глазами ее... Вот наконец и она, Зона. Выходит из дому и спускается величаво, точно голубка, с высоких каменных ступеней вниз, во двор. Ведет ее Сотирач, двоюродный брат Манулача, он Зонин шафер, идет, прихрамывая: жмут нестерпимо новые лакированные ботинки, с которых он не сводит глаз. Мане смотрит на нее, не мигая, затаив дыхание и прижав руку к сильно бьющемуся в груди сердцу, и отступает еще глубже, боится, как бы не услышали громких ударов его сердца и не заметили его самого... А Зона хороша, краше, чем всегда, но очень бледна. Стиснула губы, словно вот-вот заплачет и ее мечтательный, усталый и печальный взгляд блуждает по собравшимся вокруг подружкам, которые поют:
Ступишь на тропу, слезми омытую,— Вспомнишь ли подружку позабытую?
Зона целуется с ними, они смотрят на нее, улыбаются, и глаза их полны слез, а потом начинают разглядывать ее богатый свадебный наряд. Свою дивную косу Зона перекинула со спины на грудь и переплела канителью, которая блестит и сверкает в черных пышных волосах. Зона кажется ему красной иконой в богатом окладе. На плечах у нее шубка из розового атласа, под шубкой либаде, под либаде елек, под ним рубашка из желтого батиста и белая грудь. На Зоне шелковая юбка и шальвары из ситца.
Подружки рассматривают ее наряд и спрашивают, не жалко ли ей расставаться с домом, с матерью, не страшно ли уходить в чужую семью, к свекрови, не боязно ли будет спать не под родной крышей? У Зоны глаза полны слез, вот-вот заплачет. Рядом, ухватившись за юбку, стоит ее маленький племянник, сын Коста-динки Миланче. Девушки и парни окружили его и дразнят: «Не придется больше тебе спать у тетки Зоны! Хотят ее у тебя украсть!.. А ты молчишь, эх ты! А еще носишь такое славное королевское имя!.. Стыдно, Миланче!» Малыш внимательно слушает, пытливо смотрит то на них, то на Зону, натянуто улыбается и кричит: «Не отдам!» И вдруг становится серьезным, хлопает глазами и заливается слезами. Прижимается к Зоне, обнимает ее колени, топает ногами, бранит Манулача, пинает шафера Сотирача и зовет свою мать Костадин-ку: «Мама, скоро у нас украдут тетю Зону!» Глядя на него, ударяется в слезы и Зона.
— Музыка! — кричит старый Замфир.— Чего все умолкли?! Что здесь, панихида, где горюют и плачут или свадьба, где веселятся и пляшут?!
Цыгане тут же начинают играть коло, и все кидаются в хоровод. И дурачок Гане тут как тут, и его привлекла свадьба. Лишь две вещи он еще любит на свете: девушек и литые гвозди, у него всегда полная горсть гвоздей, которые ему, как незадачливому жениху, подносят после очередных просин. Только ввалится в дом, сразу сватает девушку, ему скажут: дескать, уже просватали, либо: нет у них девушки на выданье, и отсыплют в горсть гвоздей; он возьмет, скажет спасибо и рад-радешенек гвоздям, а о девушке и думать позабыл. Так вот, и Гане тут, пришел и он на веселье. Все его тормошат, но он в долгу не остается. Девушки подзывают его, одна спрашивает, хочет ли он быть у нее дружкой, другая приглашает в девери, третья — в кумовья, четвертая — старшим сватом, а он, заикаясь, отвечает: «Не-не-не-не могу! Ни-и-и-как не мо-о-о-гу! Жжженихом с-о-о-гласен, а ку-ку-кумом и сва-а-том нннет, не хочу!» Его спрашивают, на ком он хочет жениться? «На всех,— говорит он,— что во дво-о-ре и-и-и на улице». Девушки смеются: «Ну и ну, дурак-то дурак, а знает, что хорошо!» — и дают ему полную горсть литых гвоздей, и он отходит, глядя на них со счастливой улыбкой.
Даже Зона смеется сквозь слезы. И этот смех сквозь слезы кажется Манче улыбчивым лучом, пробившимся сквозь дождевые тучи и осветившим землю... Вот она вошла в коло с целой ватагой подружек. Здесь и Тимка Калта-гджийская, и Дика Грнчарская, и Ленче Кубеджийская, и Генча Кривокапская, и Зона Ставрина, и Иона Мамина. Пляшут девушки и поют любимое Зонино коло «Йелку-тюремщицу»...
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я,—
Лишь за нашего соседа, За банкирчика младого!
Чуть погодя, в сопровождении матери появляется и Манулач; мать подталкивает сына, чтобы он пошел танцевать. Он не хочет, упирается, а она треплет его по щеке, целует, подбадривает, просит. Наконец он входит в коло и начинает приплясывать точь-в-точь по пословице: «Коль ноги гнилы, так и танцы не милы».
Все пускаются в пляс; вскрикивают, взвизгивают под переливы скрипок, вой зурны и грохот тамбуринов. А Мане все глубже прячется в угол, и все тоскливей становится у него на душе. Тошно смотреть ему на неуклюжую пляску пентюха Манулача, больно сжимается сердце, и Мане шепчет про себя: «Разве я не лучше этого болвана, и все-таки она предпочла его?!» И черные думы, как черная ночь, все сильнее опутывают и давят на его страждущую душу, пока его не возвращает к действительности громоподобный хохот, от которого ходит ходуном вся усадьба и высокий четырехэтажный дворец богатого хаджи Замфира. Со всех сторон хлопают в ладоши, раздаются возгласы: «Ух ты!»-— » снова взрывы хохота...
Мане вздрагивает, озирается, пытаясь понять причину смеха, и видит^что все взгляды устремлены на хороводника, это над ним смеются сваты. Всмотревшись хорошенько, Мане обнаружил, что коло ведет не кто-нибудь, а старый Шарик, кобель Замфира!.. «Что же это, господи боже мой? — думает Мане и в недоумении крестится.— Святая владычица, такого чуда в жизни не видал! — Он посмотрел еще раз внимательней, не обманывают ли глаза? Нет, все правильно — собака ведет коло!.. Чтоб собака вела коло,— хоть убей! — такого он не помнит! Уж кто-кто, а он на своем веку плясал достаточно и хороводником был не раз, но чтобы кобель когда-нибудь водил коло, такого он не помнит! И потом, откуда у кобеля деньги на бакшиш музыкантам?! Манулач мог бы еще вести коло, но кобель — никогда!.. «Вот те на, собачье коло! Есть ли еще такое чуда на свете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Что тебе? — робко прошептала Зона. Васка поняла. Отошла в сторонку и стала караулить.
— Зона! — начал Мане и тихо откашлялся.
— Чего тебе? — шепнула Зона и тоже тихо кашлянула.
Они остановились в трех шагах друг от друга и, потупившись, глядели в землю.
— Зона, одно только слово...
— Оставь меня! — бросила испуганно Зона, озираясь по сторонам.
— Не слушай ты эту дуру, эту Доку! (Она теткой мне доводится, но дура дурой!) Не верь тому, что она там у вас наплела! Никто ее не посылал, сама пошла к вам!..
— Значит, она все налгала? Так, что ли?
— Нет, не лгала, только... не надо было ей говорить!
— А для чего ты мне это рассказываешь? Мне что за дело?
— Зона,— продолжал Мане, затягивая пояс.— Я ночи не сплю... В горло кусок не идет.
— Ахти! — насмешливо воскликнула Зона. -
— Вино наливаю, а пить не могу! Попрошу спеть песню, а песни не слышу, и все из-за тебя, Зона!.. Иду на охоту, про ружье забываю! Сам не знаю, что со мной, и все из-за тебя... Словно белены объелся... Совсем одурел, Зона!
— Ха!
Мане умолк, достал табакерку и принялся скручивать цигарку. Наступила небольшая пауза.
— Пропусти меня! — сказала Зона.
— Погоди еще немного! — остановил ее Мане.— Васка, гляди в оба!.. От отца остался у меня дом, виноградник, нивы... да и сам еще кое-что докупил и прибавил. Ремесло в руках.
— Знаю...
— Мастерская есть...
— Знаю и это.
— И от заказчиков нет отбою...
— Ну и ладно!
— Дом полная чаша...
— А для чего ты все это мне говоришь?
— Не бедняк я... «могу позволить себе жениться... могу и полдюжины жен прокормить,— такая у меня выручка!
— А ты перейди в турецкую веру и возьми целую дюжину...
— Не дай господь... Мне одна нужна...
— Мало их разве в городе...
— Много, но мне нужна только одна, только...
— Пусти меня, надо идти! — прервала его Зона и двинулась было, но Мане, задерживая ее, продолжал:
— Будешь жить не так, как наши женщины при мужьях живут... Пылинки не дам на тебя сесть!..
— Гм!
— Буду тебя беречь... лелеять... слушать... Одену и украшу, как жену паши!.. На одну тебя буду мастерить... Подмастерья и ученики пусть работают на клиентов, а я буду только для, тебя, Зона, ковать сурьму, серебро и золото — тебя украшать! Чтоб сияла ты и сверкала, как пресвятая Богородица Троеручица в церкви!.. Для тебя одной с утра до ночи буду спину гнуть, что мне выручка!
— А на что обедать станешь, коль не будет выручки?! — прервала его ехидно Зона.
— Не слушай моих врагов да сплетников уличных. Не такой я, Зона, как обо мне говорят... Буду тебя слушать; скажешь: останься — останусь, скажешь: иди — пойду.
— Ну, так вот, я тебе говорю: иди и пропусти меня! — сказала Зона и отступила на шаг.
— Погоди еще минутку! — И Мане приблизился к ней на шаг.
— Ну, чего тебе? — спросила она нетерпеливо и сердито.
— Отец и мать твои меня не любят, это я хорошо знаю. О том речи нет, хочу спросить о другом...— Мане на мгновение умолк.— Скажи... Васка... лгала, когда весточку от тебя принесла, говорила, вот... «Зона тебе кланяется»?..
— Это ее спроси... Я здесь при чем? Может, она перепутала, хотела сказать: «Калина тебе кланяется».
— Почему Калина?
— Потому что она тебе пара...
— Что ты мне о Калине говоришь? Калина свое счастье найдет... А я ищу свое счастье... Мне на роду написано не с Калиной быть.
— А ты уже прочитал, что тебе написано?..
— Хе, хе! — усмехнулась Зона.— Так кто же это может быть? Васка уже невеста... Большой пропой справили...
— Не о Васке речь... Есть еще кого выдавать в том доме... Зона, милая,— голос его дрожал и прерывался.— Я знаю все... Ты теток боишься... Родители не позволяют... Но это пустяки! И отец мой Джорджия женился без благословения старой матери, уводом взял ту, что любил... И я так сделаю... Только дай согласие, я все улажу! У меня большая родня. Уведу тебя к родичам; побудешь там до венчания... Кого тебе бояться? Кто тебе что может?! У меня друзей и побратимов не перечесть! Погибнем, а не отдадим тебя!
— Нет!
— Почему?
— Мы не пара...
— У тебя есть пара?
— Есть...— бросила досадливо Зона.
— Кто?
— Мало ли кто,— сказала она кокетливо и гордо,— разве всех запомнишь?..
— Манулач?
— Кто знает...
— Э, нет, за Манулача ты не выйдешь!
— Вот еще!
— Зона! — воскликнул умоляющим голосом Мане.
— Оставь меня!
— Зачем же ты мне тогда лгала, привет посылала? Васка от тебя передала мне привет?
— Ах,— досадливо заметила Зона,— Васка может болтать, что ей вздумается,— это ее дело...
— Только и всего...
— Только и всего...— И Зона холодно повернулась к нему спиной.
— Ну, сука чорбаджийская,— крикнул Манча, оскорбленный до глубины души,— тогда ты скоро услышишь обо мне! Кой-кто на всю жизнь запомнит и дорого заплатит за «кобеля в чикчирах»!
— Уху-ху-ху! — закатилась глупым смехом Васка.— Ахти! Умора! «Кобель в чикчирах», как же это? — Смех Васки передался Зоне.
— Ха-ха-ха! — смеется Зона, подзывает Васку, и они, весело хохоча, уходят. Маке весь в поту смотрит им вслед и слушает их смех. Вот они вошли и заперли высокие ворота, а Мане все стоит, точно окаменев, на том же месте, не в силах двинуться, несчастный, подавленный, как изгнанный из рая Адам перед вратами Эдема...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В ней описаны страшные ночные кошмары — естественное последствие событий, содержащихся в предыдущей главе,— ставшие, в свою очередь (в какой-то мереу разумеется), причиной происшествий, о которых мы расскажем в последующих главах
Мане пришел домой как в лихорадке. В груди бушевала буря, в мозгу беспорядочно роились мысли, картины, голова раскалывалась. Не помогли ни долгое хождение по улицам, ни попытка развеять печаль в веселой компании, позабыть неприятную сцену, плясками и песнями заглушить бесновавшуюся в груди бурю. Поэтому он пришел домой раньше, чем обычно приходил по субботам, в надежде хотя бы тут, в своем старом, уединенном и тихом гнездышке отдохнуть и успокоиться, в надежде, что тишина ночи и спокойный сон прольют бальзам на его новые раны...
Пришел и повалился, не раздеваясь, на длинный диван, что тянулся вдоль всей стены их просторной гостиной. По случаю субботы перед ликом богородицы горела им же самим разукрашенная и посеребренная лампада, бросая мягкий свет на его измученное лицо. Мане была приятна торжественная, предпраздничная полутьма, мерцание лампады, то совсем угасающей, то вдруг вспыхивающей, отчего свет и тьма то и дело теснят друг друга на пестром ковре, покрывающем пол...
Он думал о Зоне, об их сегодняшней встрече и разговоре, о Манулаче, о просинах, об их свадьбе и жизни после свадьбы и испуганно вздрогнул от одной только этой мысли. Вспомнилось глупое хихиканье служанки Васки, а в ушах отчетливо и ясно звенел донесшийся со двора смех гордой дочери чорбаджи. Страшно было даже подумать о том, как смешно и жалко он выглядел, оставшись на улице один, гадко осмеянный дурой служанкой и холодной, бездушной дочерью именитог купца!
Не выходила из головы и присказка: «Надел кобель чикчиры и пустился в хоровод!» И как Мане ни старался ее забыть, она вновь и вновь, точно досадливая муха, которую никак не удается отогнать, возникала в памяти...
Он долго не мог сомкнуть глаз, тщетно пытаясь ни о чем не думать и поскорее заснуть. Наконец он погрузился не то в полусон, не то в полуявь.
Вот чудится ему вечерняя встреча. Он тяжело и сердито вздыхает. Над головой ясное, звездное небо, луна; Зона стоит в своей шубке, выставила вперед левую ногу и смотрит в землю; чуть в стороне служанка. Мане слышит ее слова, видит Манулача, который стоит, опустив руки, точно телеграфный столб, и скалится... «Ох, неужто там был Манулач,— думает Мане,— и я его не заметил? Какой позор! Хоть бы кто другой!» Он в гневе кидается на Манулача, но тут же приходит наполовину в себя. «Чушь! — думает он.— Манулача там не было. В эту пору он уже в постели. И это счастье,— ведь и без него стыда не оберешься! Конечно, мы были одни. Еще где-то далеко ходил ночной сторож, но что он мог слышать? Ничего! Зона и Васка не посмеют никому ничего сказать. Не дай боже, если б кто-нибудь это видел и слышал! Завтра бы осрамили на весь город! Нет, нет,— утешает себя Мане,— никого не было, только Зона и Васка, они побоятся, а что смеются — пусть себе смеются сколько душе угодно, подумаешь...» Мане снова видит их в тени высокой ограды, одну ближе, другую чуть подальше, Манулача нет, это смеется не он, а они.
Ах, до чего же страшен этот смех, даже если завтра о нем никто не узнает! Тут и старая Таска, и она заливается, хохочут и две другие тетки, Калиопа и Урания. Только Дока не смеется, а злится, просто кипит от ярости, снимает с ноги шлепанец и кидается в драку. Мане останавливает ее, умоляет не собирать соседей, не срамиться. Но Дока не слушает и грубо рявкает: «Убирайся, сопляк несчастный! Не лезь в наши женские дела!» — и давай колотить их шлепанцами, приговаривая после каждого удара: «Вот тебе за «кобеля в чикчирах!» Мане бросается к ней, кричит не своим голосом... И тут же приходит в себя.
«Что это? — думает он.— Откуда взялись другие женщины? Никого там не было, только они двое».
И, крестясь, благодарит бога, что это лишь сон. Не хватало только еще теток в тот вечер!.. Becib о его позоре дошла бы до Куршумлии, Ристоваца и Сукова. Немного успокоившись, он снова погружается в думы, голова разрывается от боли, а желанного сна все нет. Перед глазами проходят странные картины. Как в горячке, чудится разная чертовщина, мучают кошмары, явь переходит в сон и обратно в явь, и уже нельзя понять и разобрать, гДе воспаленное воображение, где бред, а где плод обманчивого сновидения!.. Чудно и страшно... Люди кругом веселы, только он угрюм; все ликуют, радуются — только он несчастен; все шутят, смеются, издеваются над ним, даже последнее отребье. Мане понимает, что для него все пропало; он не знает, не помнит, когда были просины, обручение и почему так быстро настал день свадьбы: слышит только песню, слышит страшные слова:
Ведомо ль тебе, что я просватана?
И дальше совсем жуткие:
Горько ль тебе наше расставание — Расставание, а не свидание?
В ушах словно бьют молоты, их удары отдаются в груди, он бежит, чтобы спрятаться от насмешливых, злорадных взглядов. Венчание уже состоялось, миновал и свадебный обед, и сейчас все веселятся в доме чорбаджи Замфира< Уйма народу заполнила комнаты, веранды, двор и улицу; куда ни глянешь, кружатся хороводы: один, другой, третий — пестрят, колышутся!.. Всюду весело, всюду пляшут, поют, пьют, обнимаются, лишь он один, полный отчаяния, притаился в углу двора и оттуда, скрытый от глаз, украдкой смотрит на веселую карусель хороводов и разыскивает глазами ее... Вот наконец и она, Зона. Выходит из дому и спускается величаво, точно голубка, с высоких каменных ступеней вниз, во двор. Ведет ее Сотирач, двоюродный брат Манулача, он Зонин шафер, идет, прихрамывая: жмут нестерпимо новые лакированные ботинки, с которых он не сводит глаз. Мане смотрит на нее, не мигая, затаив дыхание и прижав руку к сильно бьющемуся в груди сердцу, и отступает еще глубже, боится, как бы не услышали громких ударов его сердца и не заметили его самого... А Зона хороша, краше, чем всегда, но очень бледна. Стиснула губы, словно вот-вот заплачет и ее мечтательный, усталый и печальный взгляд блуждает по собравшимся вокруг подружкам, которые поют:
Ступишь на тропу, слезми омытую,— Вспомнишь ли подружку позабытую?
Зона целуется с ними, они смотрят на нее, улыбаются, и глаза их полны слез, а потом начинают разглядывать ее богатый свадебный наряд. Свою дивную косу Зона перекинула со спины на грудь и переплела канителью, которая блестит и сверкает в черных пышных волосах. Зона кажется ему красной иконой в богатом окладе. На плечах у нее шубка из розового атласа, под шубкой либаде, под либаде елек, под ним рубашка из желтого батиста и белая грудь. На Зоне шелковая юбка и шальвары из ситца.
Подружки рассматривают ее наряд и спрашивают, не жалко ли ей расставаться с домом, с матерью, не страшно ли уходить в чужую семью, к свекрови, не боязно ли будет спать не под родной крышей? У Зоны глаза полны слез, вот-вот заплачет. Рядом, ухватившись за юбку, стоит ее маленький племянник, сын Коста-динки Миланче. Девушки и парни окружили его и дразнят: «Не придется больше тебе спать у тетки Зоны! Хотят ее у тебя украсть!.. А ты молчишь, эх ты! А еще носишь такое славное королевское имя!.. Стыдно, Миланче!» Малыш внимательно слушает, пытливо смотрит то на них, то на Зону, натянуто улыбается и кричит: «Не отдам!» И вдруг становится серьезным, хлопает глазами и заливается слезами. Прижимается к Зоне, обнимает ее колени, топает ногами, бранит Манулача, пинает шафера Сотирача и зовет свою мать Костадин-ку: «Мама, скоро у нас украдут тетю Зону!» Глядя на него, ударяется в слезы и Зона.
— Музыка! — кричит старый Замфир.— Чего все умолкли?! Что здесь, панихида, где горюют и плачут или свадьба, где веселятся и пляшут?!
Цыгане тут же начинают играть коло, и все кидаются в хоровод. И дурачок Гане тут как тут, и его привлекла свадьба. Лишь две вещи он еще любит на свете: девушек и литые гвозди, у него всегда полная горсть гвоздей, которые ему, как незадачливому жениху, подносят после очередных просин. Только ввалится в дом, сразу сватает девушку, ему скажут: дескать, уже просватали, либо: нет у них девушки на выданье, и отсыплют в горсть гвоздей; он возьмет, скажет спасибо и рад-радешенек гвоздям, а о девушке и думать позабыл. Так вот, и Гане тут, пришел и он на веселье. Все его тормошат, но он в долгу не остается. Девушки подзывают его, одна спрашивает, хочет ли он быть у нее дружкой, другая приглашает в девери, третья — в кумовья, четвертая — старшим сватом, а он, заикаясь, отвечает: «Не-не-не-не могу! Ни-и-и-как не мо-о-о-гу! Жжженихом с-о-о-гласен, а ку-ку-кумом и сва-а-том нннет, не хочу!» Его спрашивают, на ком он хочет жениться? «На всех,— говорит он,— что во дво-о-ре и-и-и на улице». Девушки смеются: «Ну и ну, дурак-то дурак, а знает, что хорошо!» — и дают ему полную горсть литых гвоздей, и он отходит, глядя на них со счастливой улыбкой.
Даже Зона смеется сквозь слезы. И этот смех сквозь слезы кажется Манче улыбчивым лучом, пробившимся сквозь дождевые тучи и осветившим землю... Вот она вошла в коло с целой ватагой подружек. Здесь и Тимка Калта-гджийская, и Дика Грнчарская, и Ленче Кубеджийская, и Генча Кривокапская, и Зона Ставрина, и Иона Мамина. Пляшут девушки и поют любимое Зонино коло «Йелку-тюремщицу»...
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я,—
Лишь за нашего соседа, За банкирчика младого!
Чуть погодя, в сопровождении матери появляется и Манулач; мать подталкивает сына, чтобы он пошел танцевать. Он не хочет, упирается, а она треплет его по щеке, целует, подбадривает, просит. Наконец он входит в коло и начинает приплясывать точь-в-точь по пословице: «Коль ноги гнилы, так и танцы не милы».
Все пускаются в пляс; вскрикивают, взвизгивают под переливы скрипок, вой зурны и грохот тамбуринов. А Мане все глубже прячется в угол, и все тоскливей становится у него на душе. Тошно смотреть ему на неуклюжую пляску пентюха Манулача, больно сжимается сердце, и Мане шепчет про себя: «Разве я не лучше этого болвана, и все-таки она предпочла его?!» И черные думы, как черная ночь, все сильнее опутывают и давят на его страждущую душу, пока его не возвращает к действительности громоподобный хохот, от которого ходит ходуном вся усадьба и высокий четырехэтажный дворец богатого хаджи Замфира. Со всех сторон хлопают в ладоши, раздаются возгласы: «Ух ты!»-— » снова взрывы хохота...
Мане вздрагивает, озирается, пытаясь понять причину смеха, и видит^что все взгляды устремлены на хороводника, это над ним смеются сваты. Всмотревшись хорошенько, Мане обнаружил, что коло ведет не кто-нибудь, а старый Шарик, кобель Замфира!.. «Что же это, господи боже мой? — думает Мане и в недоумении крестится.— Святая владычица, такого чуда в жизни не видал! — Он посмотрел еще раз внимательней, не обманывают ли глаза? Нет, все правильно — собака ведет коло!.. Чтоб собака вела коло,— хоть убей! — такого он не помнит! Уж кто-кто, а он на своем веку плясал достаточно и хороводником был не раз, но чтобы кобель когда-нибудь водил коло, такого он не помнит! И потом, откуда у кобеля деньги на бакшиш музыкантам?! Манулач мог бы еще вести коло, но кобель — никогда!.. «Вот те на, собачье коло! Есть ли еще такое чуда на свете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17