)? Куда это все девалось, исчезло без следа? Кануло как камень, опало как пена... Не помню ни фамилий, ни профессий, даже лиц толком не представляю, ну, само собой, если не считать Ундину. Какие они с Иреной разные! Никогда не скажешь, что сестры. Ундина — пышная блондинка, разбитая, смешливая, и смех звонкий, как гриль жаворонка, и прилипчивый, как вирус. Она не читала ни одной моей книги, но отнюдь не видя в этом порока, откровенно сказала, что пришла просто на меня посмотреть и по такому случаю — какая честь! — даже отпросилась с работы: никогда не видела живого писателя, только по телевизору. А мне она хотела показать своих детей. «Винета, Дарис, идте сюда!» Подтолкнула дочку: «Сделай книксен!» И локтем сына: «Щелкни ножкой!» Детям этот балет не давался. Ундина махнула рукой — неслухи! Бабушка балует, а самой муштровать некогда — почти весь день на работе Где же она работает? Профессия очень романтичная — и ха-ха-ха! В каком смысле? Почти всегда можно что-то притащить домой, но «тащиловка эта вполне сообщила она и пригласила меня посетить «Радугу». А что это такое? Неужели не знаете знаменитую на весь район «Радугу»? Нет. Да это кафе!!! Ну если кафе, то знаю, похвалилась я и с важностью добавила, что дошла до самой его двери, больше того — постояла за дверью какое-то время. Она воскликнула: за дверью?! За дверью стоять вам больше ни придется. С этой минуты можете считать, что в «Радуге» у вас блат. Приходите в любой час дня и ночи, спросите Бобковиц или просто Ундину.,. Кем же вы там — директором? Директором?! Поваром!!! Угощу вас фирменными блюдами — «ошупилсский бефстроганов» и «раковые шейки»! Раковыми шейками? Настоящими? Ундина показала жестом, что у меня нет фантазии... Эту пилюлю я проглотила. Когда придется класть зубы на полку, воспользуюсь знакомством! Мы с ней болтали и шумели на весь коридор, который здесь важно зовется фойе, когда две дамы от культуры, с пышными бюстами, нас развели — «Позвольте!» — и потащили меня, как они выразились, на «маленький литературный ужин», который по традиции следовал за литературным словоизвержением. Стол был накрыт на два десятка персон. Подразумевалось, что я буду гвоздем застолья, демонстрируя отменный аппетит, блестящее остроумие и т. д. И тут, в совсем неподходящий момент, мне очень захотелось домой. За стеной уже наяривал оркестр, слышалось шарканье. Я почувствовала, как болят мои ноги (проклятые сапоги!). Хотелось переобуться, но пуще всего тянуло домой. Отчаянно, прозаично и против моей воли меня клонило в сон. После какого-то суперкомплимента по адресу моей особы я неприлично зевнула и не сумела этот факт скрыть. Ирена, подойдя ко мне, тихонько шепнула* «Еще только полчасика! Ну пожалуйста! Ладно?» Гунтар ждет внизу. Он домчит домой за каких-нибудь двадцать минут. В зале беспрерывно гремела музыка. Окна лоснились, за стеклом сеялась тусклая темнота. Может, и Гунтар время от времени поднимал взгляд на окна? Или просто сидел задумавшись под хмурым зимним небом? О чем он думал там на дворе, в оттепель, на февральском дожде? Только он это знал. На мой вопрос, не заждался ли, Гунтар без всяких эмоций отозвался — «дело привычное». В машине было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. А потом со спины мне был виден только крутой затылок, прямые плечи, уверенное, профессиональное движение сильной мужской руки, потянувшейся к переключателю скоростей. Ирена прямо упала на заднее сиденье со мной рядом, чуть не перекинув на себя переднее. При таком старте мотор наверняка должен был заглохнуть, но этого не случилось. И куцая рыжая Джеральдина, смешная и в то же время грозная как разъяренная корова, выскочила из круга света и музыки и, стрекоча подобно огромной швейной машине, понеслась провинциальной улицей, вечереющей и обледенелой. Весь облик Гунтара — одна сплошная воля и сноровка, но нет, не только — и какое-то строптивое безумство, и ненасытный азарт, и какая-то злая надменность! На первом повороте центробежной силой я чуть не раздавила Ирену в лепешку. Больно? Не успела она ответить, как мы вошли в новый вираж, на сей раз в противоположную сторону, и она замочком сумки — ой, вот больно-то! — оцарапала мне колено. Зато этот маневр благополучно вынес нас на шоссе, и машина удалялась от Ошупилса не только в пространств, но, казалось, и во времени, ибо теплые еще, со сковородки, впечатления, свежие еще, свеженькие воспоминания, которым долго бы плавать на поверхности сознания, — мигом напитавшись ускорением, сразу протряслись в прошлое, к ослизлым камням, ржавым железякам, худым кастрюлям, утопленным иллюзиям и прочему хламу.
О, вот это поездка!
У калитки своего двора я Гунтару сказала, что в его машину больше не сяду. Он пожал плечами, великодушно позволяя мне поступать по своему усмотрению, как заблагорассудится. В темноте не было видно, горят ли у него уши. Рассердился? Может быть, зайдем все трое — на чашку кофе? Спасибо, нет. А почему? Завтра рано на работу. Ну нет так нет. Мне, кстати, тоже завтра рано на работу! Так что с Гунтаром мы квиты. А с Иреной? Когда прощались, я смутно чувствовала, что она хочет мне что-то сказать. Я помедлила, но так и не дождалась. Интересно, что она хотела сказать?
20 февраля 1976 года
Я угадала, да! Она хотела сказать. Только не собралась с духом. Почему? Что ее удержало? Страшный рев мотора, в котором пришлось бы надрывать голос? Будничность ситуации? Бдительно наставленные уши Гунтара? А может быть, ей еще колет барабанные перепонки мой змеиный укус: «Боюсь, что у вас не совсем ясное представление о характере литературного труда» — или что-то в этом роде. А сегодня неожиданно — бац! — письмо со штемпелем ошупилсской почты и — о! — притом на машинке. Это выглядит так тонко и холодно, в серо-безликих рядах букв только долгое «ё» (долгота вписана ярко-синей шариковой ручкой) дышит человеческой теплотой. Тон весьма далек от самоуверенности. Не знаю, чего стоило Ирене признание (ее слово!), если я — «первый человек со стороны, который об этом узнаёт». Какое роковое слово — признание! Признание в преступлении. Признание в том, что ты пишешь прозу... Она не просит у меня протекции. Не просит совета. Так о чем же письмо? Хм... Быть может, Ирене стало тесно в яйце и она проклевывается на свет божий из надежной, но темной клетки? Или уже проклюнулась и на вселенском сквозняке подхватила насморк? Но может быть, я «не в том направлении гадаю» и «не в том подтексте думаю»?..
Напишу — пусть пришлет что-нибудь, прочитаю.
23 марта 1976 года
Сама напросилась, сама навязалась — теперь сижу и чешу затылок! Чертовски трудно прийти к какому-то решению. Типичные опыты новичка! Встречаются места, где мысль и глаз зацепятся, ах, за такую изюмину, что просто язык прокусишь от зависти, однако в делом ее рассказы пока что — столовский компот, где изюминка гоняется за изюминой в подслащенной, словно подкрашенной марганцовкой водице. Видителя ли перспектива? Поддержать ли мне надежду или наоборот убить одним ударом, чтоб человек не мучился в агонии долгие годы? А если я, не приведи бог, убью жизнеспособный зародыш таланта? Ведь в этих «изюминах» определенно что-то есть. Правда, о рассказах можно сказать мало хорошего, но это ничего еще не значит, ведь... Кто сказал, что плохо начинать — это... Ах да, Чехов. Сам Чехов говорил, что плохое начало для писателя счастье. Наверно, так оно и есть. Только многие, очень многие дальше плохого начала не пошли... Мне не хватает уверенности, чтобы принять решение. Надо встретиться, поговорить. Попробую позвонить с почты в учительскую. Угадать бы только — в перемену.
9 апреля 1976 года
Созвонилась с Иреной. Не хочу ли я приехать в Ошужилс? У них сейчас красиво. Отведет в какие-то там Скроты показать Большую Дарту. А что это такое? Живописный утес? Старый замок? Финская баня? Она смеется: нет, вяз это, но с двухметровым обхватом. Никогда я не видала такого могучего вяза. Надо посмотреть! Договариваемся на девятое число: по пятницам у нее «короткий день». По пути к Большой Дарте сможем побеседовать в сельской тиши, так сказать, и «о деле».
9 апреля 1976 года
Ну и день выдался, ну и денек! Земля смешалась с небом. На что это похоже, чтобы в апреле — и такая метель! Никому этот снег не нужен, и меньше всего нам, но ему ни до кого нет дела, и меньше всего до нас. В лоскутах ветра гурьбой, ватагой бегут огромные белые пушинки, да не пушинки даже, нет, целые комки пуха. Ведь вроде бы уж прилетели жаворонки, жалобно произнесла Ирена и поглядела на небо, которое можно было достать рукой. Мы делали героические усилия, пытаясь добраться до Большой Дарты, однако на половине пути от своего намерения отказались: ни подойти туда без дороги, ни толком осмотреть. Ирена провела меня только мимо школы, хотя, по правде говоря, и там смотреть было особенно не на что. Поняла это и она, как бы со стороны, как бы чужими глазами окинув строение из красного кирпича — двойник Дома культуры, только трехэтажный. Классы, говорит, разбросаны по разным зданиям, в следующей пятилетке намечается строить новую школу, как и жилой дом для учителей. Она показала и место, но ничего не было видно — слишком уж бесновалась метель.
Низко над нашими головами просвистел снежок агрессии или простая случайность? За углом мелькнула вихрастая голова. Виновник нападения или случайный свидетель? Телесных повреждений причинено нам не было, наши пальто не испачканы, так что достоинство наше не понесло урона, тем не менее Ирена строю окликнула: «Сипол!» Из-за угла показалась не только голова. «Я нечаянно, честное... Я не...» — «А где твоя шапка, Сипол?» Мальчик воевал с карманом до тех пор, пока не вытащил из него нечто похожее на стоптанную тапку. «Надень, Яник, и иди домой». Надвинув на патлатый чуб предмет, который по-прежнему больше напоминал шлепанец, чем головной убор, мальчик снова скрылся за домом, в котором сквозь снежную мглу белесо горели огни. Я засмеялась, а Ирена нет (очевидно, смеяться в такой ситуации было непедагогично!). Она рассказала, что отец мальчика совхозный электрик — с утра до вечера по животноводческим фермам, — а мать, наверно, снова положили в стационар: у нее опухоль мозга — злокачественная и не злокачественная, доброкачественная не доброкачественная, однако раза два-три в году это приводит ее в психиатрическую больницу, когда она в очередной раз пытается покончить с собой, и тогда парень остается фактически один. Взяли его в группу продленного дня, но из продленки ведь тоже вечером надо идти домой, проговорила Ирена, судорожно вздохнула, как после долгих рыданий, и неожиданно предложила зайти посидеть в «Радуге» (мы обе распливились). Ну «Радуга» так «Радуга» — хотя я слабо себе представляла, как это о нашем предмете мы будем беседовать в присутствии чужих людей, которые, уплетая бефстроганов с картофелем фри, будут ловить краем уха литературные термины.
' Но оказалось все не так плохо, как я опасалась. Недаром здесь работает Ундина! Столик на двоих стоит от других в сторонке. Ирена куда-то ушла, наверно на кухню к Ундине, и на обратном пути принесла нам из буфета по фужеру коктейля. Называется «пестрая смесь» и будто бы безалкогольный. Прекрасно! Название это кстати подходило и к здешней публике. Тут подкреплялись проездом и столичные франты, и перед входом красовались их лакированные, хромированные «тачки», и трудяги в спецовках, которые не торопясь потягивали сухое винцо и уже слегка размякли. Включили магнитофон, и существо среднего рода не то баритоном, не то контральто пело что-то трогательное, душещипательное. Наконец Ирена села. Она сидела против меня на фоне окна, и на дворе по-прежнему шел снег. Она не обращала внимания ни на кого, ни на что, смотрела только на меня. Ее глаза горели фарами. Если бы вы снова были молодой, неожиданно спросила она, если бы снова могли выбирать свой путь, — стали бы вы писать, начали бы все сначала? Бог ты мой, где она подхватила этот чудный вопрос — в газетных статьях, в интервью? Й какого ответа она ждала (баритон, контральто продолжал петь что-то печально-сладострастное)... какого ответа хотела, какой надеялась услышать? И я сказал то, чего требует в таких случаях хороший тон: да, сказала я, и притом уверенно, начала бы все сначала. Она переспросила: «Начали бы все сначала?», и ее взгляд затуманился. Истина от повторения не тускнеет, но подтвердить свои слова я не успела: официантка поставила перед нами тарелки с хрустяще зажаренным струганым мясом. Знаменитые «раковье шейки»? От блюда исходил такой смачный запах, что я... Господи, да я же не обедала! Но набрасываться на еду, будто я из голодного края, и уписывать за обе щеки казалось неудобным. И несколько выбитая из колеи — втайне уже отказавшись от благородной мысли лезть в высокие сферы искусства и решив скромно обойтись «мелиорацией», — я сказала, что высшее филологическое образование, которое у нее есть, избавляет нас от дискуссии на тему, надо ли ставить запятую перед «но»... или что-то в этом роде. Ирена чуть отпрянула. Вступление, видимо, казалось ей зловещим. Она перебила меня вопросом, есть ли... есть ли у нее талант. Я набрала полную грудь воздуха, так что со стороны это могло показаться вздохом, и довольно неопределенно начала со слова «пожалуй». Она переспросила: «Пожалуй?» Не уточняя — пожалуй да или пожалуй нет, она тоже втянула ртом воздух, причем так глубоко, что это могло показаться вздохом. И в этот драматический момент мы обе увидели Гунтара. Он быстрым взглядом окинул зал, длинным шагом подошел и остановился у нашего столика. Он не поме-
шает? До него «дошли сведения», что мы здесь, что мы тут сидим, болтаем и... И что? Что дальше? Выпиваем? Заливаем? Пьем мертвую? Гунтар коротко усмехнулся: ну зачем так сразу и «мертвую»? Просто подкрепляетесь. Он это и хотел сказать — подкрепляетесь. Мама предложила молочный суп и яичницу-глазунью, но ему тоже захотелось жареной говядины. Чем он хуже? Посадить его было некуда. Но он не уходил. Стоял и глядел на нас с высоты своего роста. Он смотрел на наши фужеры, чтобы разведать, что мы пьем. Смотрел на наши тарелки, чтобы узнать, что мы едим. Смотрел на нас самих, желая угадать, о чем мы говорим. Он смотрел на нас так, будто мы где-то далеко внизу.
Наконец его заметила официантка, кивнула — и Гунтар возвратился со стулом. Потом заказал то же, что и мы (он и в самом деле не хуже нас!). Пока он ожидал свою порцию, я, дабы поддержать разговор, с наигранной веселостью описывала нашу тщетную попытку обойти местные достопримечательности, которая счастливым образом завершилась в «Радуге». Ирена не вставила ни слова. И Гунтар слушал без улыбки, как будто у него есть право требовать объяснения, почему мы вдвоем здесь сидим, и к тому же еще слегка усомниться, всю ли я говорю правду. И хотя он был прав, так как я говорила не всю правду, и, может быть, именно потому, что он был прав, меня постепенно брала злость. Почему я должна оправдываться? С какой стати мне чувствовать себя виновной — как искусительнице и совратительнице, которая уводит Ирену от мужа, от дома, от непроверенных тетрадей и непришитых пуговиц в какую-то, по мнению Гунтара, неизведанную страну, к какой-то, по мнению Гунтара, сладкой жизни, вход в которую для него закрыт?
Наш ужин втроем грозил превратиться в довольно мрачное действо (мы сидели как на динамите!). И так бы, наверно, оно и вышло, если бы заказ Гунтару не принесла с кухни сама Ундина. Всем добрый вечер! Ну как, вкусно? Может, принести и салаты? Не салат, а объедение!!! Семьдесят две копейки порция, зато со гурчиками и куриным мясом высшей категории, это вам не третьесортные куры, костлявые, по ее словам, как танцорки в ресторане «Русе». (Хм!) Пусть Гунтар угостит дам! Ну Гунтар! Чаевых-то набегает сколько — для чего ж они еще?! Сидит на своей сберкнижке как змей о трех головах — боится даже выпить бутылку пива! Гунтар залился краской. Ха, злорадно подумала я, поддела и, видно, попала в самую точку! Но она кольнула и Ирену, когда та спросила, не слишком ли салат жирный. Нам с ходу сообщили, что она «поминутно взвешивается — страх как боится потерять фигуру». Теперь покраснела Ирена. Потом Ундина подмигнула в мою сторону: вот нам с ней хорошо, нам уже терять нечего! М-да, мне тоже досталось на орехи... Зато наша внутренне скованная, опасно взвинченная троица, только что грозившая взорваться как пороховая бочка, с завидным единодушием тут же наставила рога на Ундину.
Когда Ирена с Гунтаром провожали меня на автобус, он взял нас обеих под локоть. В знак примирения? Удовлетворения? Или вместе с салатом из отменной курятины проглотил и обиду? Мы шагали в лад, стараясь быть остроумными, и нам было даже довольно весело. Из окна автобуса я видела, что они и домой шли под руку. Красивая это была картина, когда они вдвоем шли сквозь свет фонарей и снежные вихри — и растаяли так внезапно, испарилась точно видения, будто никогда на свете и не жили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19