Он же продолжал пребывать в твердой уверсшюпе, что ее долг по-прежнему стирать ему белье, чистить кастрюли даже и в том случае, если пишет фрески и придумывает двигатель она, а сам он не в состоянии придумать даже мухобойку. Мужчине важно чувствовать над женщиной свое превосходство, поэтому многим из них не нравятся умные женщины. Если мужчине досталась незаурядная жена, он постоянно испытывает терзания между гордостью за то, что сумел покорить эту особенную женщину (ведь логично предположить, что значит в нем тоже есть что-то особенное!) и полной неспособностью пойти ради нее хоть на малейшую жертву, больше того — в бытовой практике вся ее незаурядность—круглый нуль в сравнении с глобальной задачей обслуживать его персону.
В этом пункте, милая Ирена, эпицентр всех нынешних разногласий и взаимных претензий: другой пол мы стремимся приспособить к своим удобствам, в практическую эпоху мы также идеал хотим практический, удобный в эксплуатации и не слишком высокий (чтоб за него было сподручно засунуть ложку). Оба пола, как два враждебных лагеря, наставили друг на друга копья, стараясь противную сторону взять в плен и заковать в цепи. Однако мужчина не раб. А женщина не родильная машина — хотя в ней и сидит мать. Зато в мужчине сидит генерал — даже в том случае, если он всего лишь старшина. Поскольку мы женщины и нам ничего проще как желаемое принять за действительное, мы очень легко можем и своего старшину вообразить генералом. Одно плохо: как только мы вообразим старшину генералом, он тут же начинает считать нас солдатом своей армии, хотя и единственным...
Любили бы мы споил мужей хоть капельку больше, если бы они делали «о, что мы от них требуем мыли бы посуду, драили полы, стирали пеленки и г. д.? Поюсь, что нет. Ну что я припутываю Вас - мы, наших! Ну я прячусь за Вами — мы, нас! Я имею право говорить только от своего, от своего лица, по представляя ни пола, ни социального слоя, ни профессии, никого и ничего не представляя, а единственно и только себя. Я не имею права судить от имени других, ведь, может быть, другим женщинам надо нечто другое. Быть может, для других мои требования слишком бесстыдные? Быть может, для других мои жертвы — слишком жестокие?
Ведь я хочу, чтобы мой мужчина был моим рыцарем, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он был рыцарем моего народа.
Ведь я хочу, чтобы мой мужчина отвечал за нашу семью, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он был в ответе за наше общество.
Ведь я хочу, чтобы он заботился о будущем рода, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы его заботило будущее родины.
Ведь я хочу, чтобы он помогал мне не поднимать, а предотвращать панику в нашем доме, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он помогал мне не поднимать, а предотвращать панику на нашей планете.
Своему мужчине я готова жертвовать всем, ведь, будучи женщиной, я запрограммирована на жертвы. Я готова отдать все, что только можно отдать. Как Агнесса Своему Бранду, я готова отдать даже больше, чем можно отдать. Я готова пожертвовать всем, решительно всем ради его идеи — и не готова пожертвовать ничем ради его удобств.
Сердечные поздравления с Новым годом, который я, так же, как Вы, встречаю не в стоячем, а в лежачем положении.
31 декабря 1978 года
Р. 3. 1. В Вавилоне, по преданию, смешались языки... Вполне возможно. Хотя лично я думаю, что это лишь красивая аллегория и там, наверное, стряслось бедствие куда более грозное: закономерность смешалась со случайностью, общепринятое с исключением, традиция с мутацией. И по сей день еще мы ходим несколько смущенные, не зная, в сущности, к какому полу отнести, скажем, руки Рихтера или ноги Плисецкой, ведь руки Рихтера не просто мужские руки и ноги Плисецкой не просто женские ноги — ибо чудо искусства не имеет пола.
Р. 3. 2. Часто ли мы говорим: «Наши милые, дорогие, наши руганные, ни к чему не способные и ни на что не годные, но никем по сей день не замененные и незаменимые мужчины...»? М-да, боюсь только, как - бы они сразу же не навострили уши: «Чью-нибудь опять понадобилось? Что-то опять надо сделать? Куда-нибудь опять сходить? Сколько же опять надо отвалить Не дадут спокойно почитать газету!»
Р. 3. 3. В своем письме я так самоуверенно оба разложила по полочкам и рассовала но ящикам: женщина — мужчина, признаки такие-то и такие-то. Однако большинство особей как указывают (Вам приходилось читать?) психологи, находится где-то посредине между основными типами обоего пола (с главными для основного типа свойствами), иными словами — между мужественным мужчиной и женственной женщиной существуют бесчисленные разновидности мужиковатой женщины и бабистого мужчины с весьма различным поведением в одинаковых ситуациях, например — если мужественный мужчина моментально сообразит, что трансформатор барахлит никак не по вине жены и проклятия следует посылать куда-то на головы электриков, то женственный мужчина выльет свой гнев на голову ближайшего индивида, и чаще всего это будет голова жены; если она принадлежит к типу женственной женщины, то украдкой смахнет слезу и примирится с тем, что глажку придется отложить на завтра, тогда как мужественная женщина выставит супруга за дверь в метель с приказом в два счета подать сюда электричество, чтобы она могла посмотреть хоккей.
Р. 3. 4. Ах, в отношениях мужчины и женщины так трудно решить, что правильно и что нет, что вежливо и что нет, что допустимо и что нет! Ну, скажем, строго говоря, мужчина должен подняться, когда я стою, однако часто, когда я вхожу, и он сидит — и собирается встать, я говорю: «Сиди, сиди, сиди!», ведь так чудесно стоять под сводом окна, за которым мерцал звезды, когда он сидит в кресле где-то у твоих ног и смотрит на тебя снизу вверх. Если бы он поднялся, волшебство бы рассеялось... Принадлежи Вы к сильному полу в этом месте Вы бы воскликнули: «Вот тебе на! Сами не даст развиться в мужчине галантности, а потом плачете, что он не джентльмен!» Но быть джентльменом вовсе но означает подать женщине пальто или застегнул. бюстгальтер, а прежде всего и главным образом — хоть время от времени брать на себя жизненные тяготы.
Эти четыре постскриптума, как видите, но очень друг с другом вяжутся: я дописывала их сегодня всякий раз.
1 января 1979 года
ИЗ ДНЕВНИКА
2 января 1979 года
На такси подъехал Гунтар и привез записку от Ирены. Несколько строк всего, да и те кривые-косые, видимо, писались в неудобной позе, скорей всего лежа. Он живо поинтересовался, что Ирена мне пишет (значит самовольно не разнюхивал!). Я сказала, что из терапевтического отделения ее перевели в гинекологию, это он уже знал. Л еще что? Еще? Что любовь не игра в «Кто первый?», повторила я ее слова, и еще от себя произнесла небольшую тираду, что порой и Монте-Карло — игорный ад, где можно поставить на карту весь капитал и тем не менее проиграть, и тогда остается одно из двух — либо пустить себе пулю в лоб, либо жить дальше. Неожиданно он засмеялся. Может, он поймал меня на плутовстве, но, может быть, он просто-напросто бравый парень, ведь не у каждого, кто идет ко дну, хватит сил смеяться...
12 января 1979 года
Приехал Гунтар ветровым стеклом для «Запорожца» и сейчас чинит свою Джеральдину. Раза два зашел и ко мне — справиться, не надо ли чего. Увидав, что я села рукопись и уже что-то царапаю, он спросил, трудно ли писать. Я ответила утвердительно. Он полюбопытствовал: «Потому что нельзя писать все что хочешь?» Я на это спросила: «А разве в работе шофера главная трудность — автоинспектор?» Подтекста он не уловил и ответил положительно: «А точно». Читать ему лекции об особенностях творчества я не горела желанием, к тому же, пожалуй, нелегко было бы втолковать ему то, чего он не понял сам за годы жизни с Иреной... Но разве, тысячу раз сидя рядом с шофером, я научилась водить машину?
Так как погода теплая, даже моросит дождик, я надела пальто и вышла во двор посмотреть, как идут его дела. Он протянул VIне ладонь — видите? — на которой была, как мне сперва показалось, сплющенная от удара пуля! И ему это же пришло в голову. «Почти, как пуля, правда?» — заметил он. Приглядевшись, однако, я увидала, что это просто кусочок свинца, а может, и олова, который тогда колесом <<КамАЗа» внезапно бросило в стекло «Запорожца», ранив Гунтару лоб. Он и сойчас еще ходит с пластырем.
17 января 1979 года
Вхожу — с кровати Ирены ко мне обращен чужой взгляд! Набург? Она в гинекологии. Боже мой, куда меня занесло! Я же знала, что ее перевели, так как началось кровотечение. Мне называют номер палаты. Вхожу — но и здесь Ирены нет... и вдруг меня окликает ее голос. Серое лицо, серые губы... Кажется, что лица вообще нет, над краем одеяла торчит один нос. Нет даже глаз — две тусклые стекляшки под черными дугами бровей. И то, что не в силах сказать ее обычно такие выразительные глаза, теперь говорит ее большой выразительный нос, так неузнаваемо заострившийся, как будто она лежит в гробу. Спешу согнать с лица растерянность, пока подхожу, и говорю что-то ободряющее. Но мой оптимизм к ней не пристает. Она крайне подавлена. Врачи, правда, еще оставляют надежду, да, видно, и в третий раз будет то же самое — ей жутко не везет! В больнице она чувствовала себя, как в крепости, но, видимо, даже крепость не может ее защитить. Она говорила о Гунтаре? Наверное, так как едва помянула Гунтара я, Ирена сразу разволновалась, проговорив «никогда» и «все напрасно». И вдруг странно как-то прибавила:
— Мы — совершенно чужие! И самое странное, может быть, в том, что впервые я это открыла во сне: я в врде и стала тонуть, а Гунтар в лодке. Я зову, кричу, а он смеясь уезжает. Потом этот сон я видела каждую ночь, пока не поняла, что это вовсе не сон. И теперь у меня такое чувство, будто я потеряла руку, которая очень болела. Рука ампутирована, и боли почти нет, однако нету и руки.
После этих ее слов я не решалась говорить пи о чем, что могло бы ее взволновать. Она хотела узнать, как двигается моя работа. Но за время болезни я сделала мало. Тогда она пожелала услышать о моей болезни. Мы поговорили немножко и об этом. Куда как занимательная тема!
28 февраля 1979 года
Сегодня мы сидели в комнате отдыха на ее этаже под пальмой и беседовали около часа. Ирене придется еще остаться в больнице — на сохранение. И она останется сколько потребуется — хоть и до самых родов. Она говорила таким легким тоном, что эта легкость меня обманула трижды. Первый раз — когда она чуть ли не весело объявила, что уйдет из школы и будет работать в библиотеке, и я неосторожно спросила, что это — невозможность примириться или, напротив, примирение? И в горле у нее что-то дернулось. Стараясь загладить неловкость, я поспешила добавить, что, видимо, она в самом деле не может работать в школе, если решилась вкатить пощечину, но что она может работать в прозе, если решилась вкатить пощечину, — ив горле у нее опять что-то дернулось. Она силилась мне улыбнуться, но у нее дрогнули и уголки губ, и получилась не улыбка, скорее гримаса.
Вообще же она полна решимости начать новую жизнь и даже расписала все по пунктам, в деталях: набираться знаний (пока, правда, только теоретически), необходимых для работы в библиотеке, где платят конечно, меньше, зато больше свободного времени (и это очень важно, правда ведь, когда есть маленький ребенок!), с сестрой и с мамой они уже решили, как поделить комнаты на Сорочьей улице: Ундине — большая, ей—меньшая, маме—каморка, куда может иной раз забраться и она, Ирена, так как угол для швейной машины выкроили на кухне. В этой новой жизни она обдумала и предусмотрела почти все, даже место для швейной машины, не оставив места только для Гунтара, и я осмелилась об этом напомнить. Она перебила меня возгласом: «У меня такое чувство, что я как дева Мария зачала 01 святого духа (смех!) и что Гунтар тут совершенно ни при чем!», и в горле у нее опять что-то предательски дернулось.
А теперь я сижу и никак не соберу мысли. Что ж выходит — что и в жизни ребенка Гунтар будет ни при чем? Правильно ли я поступила, даже не попробовав их помирить? Давая им расстаться у меня на глазах — и даже пальцем не пошевелив, чтобы этому помешать... Быть может, через два десятка лет случится так, что дочь Гунтара будет ехать с ним в одном купе и, поверх книги или журнала разглядывая все еще статного, хоть и не первой молодости блондина (рыжие люди седея сначала делаются блондинами), будет с грустью гадать, отец это ее или нет, и порой ей будет казаться, что да, а порой, что нет? И не будет ли сын Гунтара всю жизнь страдать
оттого, что у него не было отца, а были только почтовые переводы? Возможно мне удалось бы склеить эту семью? И ручаюсь головой, что и этой семье сын но выучился бы ни курить, пи нить, а дочь научилась бы женским обязанностям, по могу ли я поклясться, что сын не усвоил бы великое искусство, дочь Науку спать с нелюбимым мужчиной? Возможно еще Следовало бы напомнить Ирене, что миллионы мужчин Это делают каждый день и миллионы женщин с этим каждый день мирятся и что миллионы женщин это каждый день делают и миллионы мужчин с этим каждый день мирятся, что для миллионов мужчин и миллионов женщин это само собой разумеется, если бы только я не Знала, что для других миллионов мужчин и женщин Это само собой не разумеется (и если одни сгорают в собственном огне, то другие, исколовшись о собственные шипы, исходят кровью!), ведь каждый данный человек способен лишь на собственную модель поведения, на свое представление о добре и зле, о грани между допустимым и недопустимым, о своей правде и своих ошибках — независимо от того, как поступают другие? Следовало ли мне посмеяться, что я не считаю неверность таким смертным грехом, каким считает она, но, может быть, я не считаю это смертным грехом только оттого, что на сей раз это не коснулось меня и не причинило боли моему сердцу? Следовало ли мне сказать, что надо уметь не только осуждать, но и прощать? И, быть может, я так бы и сделала, если бы только «прощать» не означало краткого мига примирения, за которым можно красиво закрыть занавес и отправиться в гардероб и затем не следовало бы бесконечно длинное «жить» и «прожить», превращающее жизнь в ад? Или под страхом демографического кризиса мне следовало обречь ее на речную каторгу, какой становится для женщины брак без любви? Следовало мне внушить ей, что Гуптар ее любит, и только представления людей о любви различны, так же как сами люди, и что Гунтару достаточно того, что он лишь «телесная часть»? Но, быть может, я ошибаюсь, и однажды он бы догадался, что Иренино сердце ему не принадлежит, — не стал бы тогда брак и для него вечной каторгой? И если не каторгой, то не театром ли варьете, где главное — развлекательная музыка, необременительный для пищеварения сюжет и прельстительная нагота? Винить ли мне И реи у, что она боится растить ребенка в такой близи к сладкому аду страсти и в такой дали от белого солнца чувств? Или мне теперь утверждать (хотя я однажды писала ей — литератору не всегда в жизни удастся соответствовать своему идеалу), что жизнь литератора вообще не имеет связи с его идеалом?
И вот я сижу и спрашиваю... спрашиваю себя без конца — и ни на один вопрос нет у меня однозначного ответа. Может быть, я излишне теоретизирую, тогда как в жизни все гораздо проще: порвался последний волосок, на котором держался их брак, в чашу упала последняя капля — и та сразу переполнилась...
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Милое дитя!
Я села за дневник и уже написала первые слова, как по стеклу кто-то постучал. Я посмотрела в окно, но ничего не увидела, так как внутри было светлей, чем снаружи. Тогда я выключила лампу, и теперь снаружи стало светлей, чем внутри, поскольку ночь была лунная. И я увидела, что верхушка яблони неподвижна, значит на дворе безветренно и стучала значит не ветка. Для летучей мыши не то время года, для человека час слишком поздний — и к тому же я сидела наверху, на втором этаже! Кто мог скрестись в мое окно? Может, это просто слуховой обман? Но в ушах все еще звучали мягкие удары, будто бы в стекло нежно бились лунные лучи. Или то скорее был шелест — чиркнул по стеклу кончик птичьего крыла? Или, может быть, ха, мимо моего окна вихрем пронеслась метла?..
Мне так захотелось с кем-то поговорить, но дома никого не было .И тогда я решила заочно поговорить с Вами —- отложила дневник и взялась за письмо.
Я рассказывала Вам, как однажды Вас аттестовала мама? Человек ветра... И как я долго и тщетно искала значение этого сочетания в словарях, пока наконец прошлой зимой... Смешно просто: разве в ту ночь я выяснила его значение? Ничего я не выяснила! То было лишь сказочно прекрасное и зловеще жуткое — а может быть, и просто ирреальное? — ощущение. Разгадка коснулась меня легким крылом, как сейчас вот этот загадочный стук в окно (а что если это все же был шелест?)... И тогда тоже светила полная луна. Против обыкновения — так как потом я долго мучаюсь, не в силах уснуть — я работала допоздна, и случилось то, что и должно было случиться, и после полуночи сна не было у меня ни в одном глазу, к тому же, как обычно среди недели, дома тоже никого не было, с кем можно бы скоротать время и поболтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
В этом пункте, милая Ирена, эпицентр всех нынешних разногласий и взаимных претензий: другой пол мы стремимся приспособить к своим удобствам, в практическую эпоху мы также идеал хотим практический, удобный в эксплуатации и не слишком высокий (чтоб за него было сподручно засунуть ложку). Оба пола, как два враждебных лагеря, наставили друг на друга копья, стараясь противную сторону взять в плен и заковать в цепи. Однако мужчина не раб. А женщина не родильная машина — хотя в ней и сидит мать. Зато в мужчине сидит генерал — даже в том случае, если он всего лишь старшина. Поскольку мы женщины и нам ничего проще как желаемое принять за действительное, мы очень легко можем и своего старшину вообразить генералом. Одно плохо: как только мы вообразим старшину генералом, он тут же начинает считать нас солдатом своей армии, хотя и единственным...
Любили бы мы споил мужей хоть капельку больше, если бы они делали «о, что мы от них требуем мыли бы посуду, драили полы, стирали пеленки и г. д.? Поюсь, что нет. Ну что я припутываю Вас - мы, наших! Ну я прячусь за Вами — мы, нас! Я имею право говорить только от своего, от своего лица, по представляя ни пола, ни социального слоя, ни профессии, никого и ничего не представляя, а единственно и только себя. Я не имею права судить от имени других, ведь, может быть, другим женщинам надо нечто другое. Быть может, для других мои требования слишком бесстыдные? Быть может, для других мои жертвы — слишком жестокие?
Ведь я хочу, чтобы мой мужчина был моим рыцарем, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он был рыцарем моего народа.
Ведь я хочу, чтобы мой мужчина отвечал за нашу семью, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он был в ответе за наше общество.
Ведь я хочу, чтобы он заботился о будущем рода, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы его заботило будущее родины.
Ведь я хочу, чтобы он помогал мне не поднимать, а предотвращать панику в нашем доме, но прежде всего и больше всего я желаю, чтобы он помогал мне не поднимать, а предотвращать панику на нашей планете.
Своему мужчине я готова жертвовать всем, ведь, будучи женщиной, я запрограммирована на жертвы. Я готова отдать все, что только можно отдать. Как Агнесса Своему Бранду, я готова отдать даже больше, чем можно отдать. Я готова пожертвовать всем, решительно всем ради его идеи — и не готова пожертвовать ничем ради его удобств.
Сердечные поздравления с Новым годом, который я, так же, как Вы, встречаю не в стоячем, а в лежачем положении.
31 декабря 1978 года
Р. 3. 1. В Вавилоне, по преданию, смешались языки... Вполне возможно. Хотя лично я думаю, что это лишь красивая аллегория и там, наверное, стряслось бедствие куда более грозное: закономерность смешалась со случайностью, общепринятое с исключением, традиция с мутацией. И по сей день еще мы ходим несколько смущенные, не зная, в сущности, к какому полу отнести, скажем, руки Рихтера или ноги Плисецкой, ведь руки Рихтера не просто мужские руки и ноги Плисецкой не просто женские ноги — ибо чудо искусства не имеет пола.
Р. 3. 2. Часто ли мы говорим: «Наши милые, дорогие, наши руганные, ни к чему не способные и ни на что не годные, но никем по сей день не замененные и незаменимые мужчины...»? М-да, боюсь только, как - бы они сразу же не навострили уши: «Чью-нибудь опять понадобилось? Что-то опять надо сделать? Куда-нибудь опять сходить? Сколько же опять надо отвалить Не дадут спокойно почитать газету!»
Р. 3. 3. В своем письме я так самоуверенно оба разложила по полочкам и рассовала но ящикам: женщина — мужчина, признаки такие-то и такие-то. Однако большинство особей как указывают (Вам приходилось читать?) психологи, находится где-то посредине между основными типами обоего пола (с главными для основного типа свойствами), иными словами — между мужественным мужчиной и женственной женщиной существуют бесчисленные разновидности мужиковатой женщины и бабистого мужчины с весьма различным поведением в одинаковых ситуациях, например — если мужественный мужчина моментально сообразит, что трансформатор барахлит никак не по вине жены и проклятия следует посылать куда-то на головы электриков, то женственный мужчина выльет свой гнев на голову ближайшего индивида, и чаще всего это будет голова жены; если она принадлежит к типу женственной женщины, то украдкой смахнет слезу и примирится с тем, что глажку придется отложить на завтра, тогда как мужественная женщина выставит супруга за дверь в метель с приказом в два счета подать сюда электричество, чтобы она могла посмотреть хоккей.
Р. 3. 4. Ах, в отношениях мужчины и женщины так трудно решить, что правильно и что нет, что вежливо и что нет, что допустимо и что нет! Ну, скажем, строго говоря, мужчина должен подняться, когда я стою, однако часто, когда я вхожу, и он сидит — и собирается встать, я говорю: «Сиди, сиди, сиди!», ведь так чудесно стоять под сводом окна, за которым мерцал звезды, когда он сидит в кресле где-то у твоих ног и смотрит на тебя снизу вверх. Если бы он поднялся, волшебство бы рассеялось... Принадлежи Вы к сильному полу в этом месте Вы бы воскликнули: «Вот тебе на! Сами не даст развиться в мужчине галантности, а потом плачете, что он не джентльмен!» Но быть джентльменом вовсе но означает подать женщине пальто или застегнул. бюстгальтер, а прежде всего и главным образом — хоть время от времени брать на себя жизненные тяготы.
Эти четыре постскриптума, как видите, но очень друг с другом вяжутся: я дописывала их сегодня всякий раз.
1 января 1979 года
ИЗ ДНЕВНИКА
2 января 1979 года
На такси подъехал Гунтар и привез записку от Ирены. Несколько строк всего, да и те кривые-косые, видимо, писались в неудобной позе, скорей всего лежа. Он живо поинтересовался, что Ирена мне пишет (значит самовольно не разнюхивал!). Я сказала, что из терапевтического отделения ее перевели в гинекологию, это он уже знал. Л еще что? Еще? Что любовь не игра в «Кто первый?», повторила я ее слова, и еще от себя произнесла небольшую тираду, что порой и Монте-Карло — игорный ад, где можно поставить на карту весь капитал и тем не менее проиграть, и тогда остается одно из двух — либо пустить себе пулю в лоб, либо жить дальше. Неожиданно он засмеялся. Может, он поймал меня на плутовстве, но, может быть, он просто-напросто бравый парень, ведь не у каждого, кто идет ко дну, хватит сил смеяться...
12 января 1979 года
Приехал Гунтар ветровым стеклом для «Запорожца» и сейчас чинит свою Джеральдину. Раза два зашел и ко мне — справиться, не надо ли чего. Увидав, что я села рукопись и уже что-то царапаю, он спросил, трудно ли писать. Я ответила утвердительно. Он полюбопытствовал: «Потому что нельзя писать все что хочешь?» Я на это спросила: «А разве в работе шофера главная трудность — автоинспектор?» Подтекста он не уловил и ответил положительно: «А точно». Читать ему лекции об особенностях творчества я не горела желанием, к тому же, пожалуй, нелегко было бы втолковать ему то, чего он не понял сам за годы жизни с Иреной... Но разве, тысячу раз сидя рядом с шофером, я научилась водить машину?
Так как погода теплая, даже моросит дождик, я надела пальто и вышла во двор посмотреть, как идут его дела. Он протянул VIне ладонь — видите? — на которой была, как мне сперва показалось, сплющенная от удара пуля! И ему это же пришло в голову. «Почти, как пуля, правда?» — заметил он. Приглядевшись, однако, я увидала, что это просто кусочок свинца, а может, и олова, который тогда колесом <<КамАЗа» внезапно бросило в стекло «Запорожца», ранив Гунтару лоб. Он и сойчас еще ходит с пластырем.
17 января 1979 года
Вхожу — с кровати Ирены ко мне обращен чужой взгляд! Набург? Она в гинекологии. Боже мой, куда меня занесло! Я же знала, что ее перевели, так как началось кровотечение. Мне называют номер палаты. Вхожу — но и здесь Ирены нет... и вдруг меня окликает ее голос. Серое лицо, серые губы... Кажется, что лица вообще нет, над краем одеяла торчит один нос. Нет даже глаз — две тусклые стекляшки под черными дугами бровей. И то, что не в силах сказать ее обычно такие выразительные глаза, теперь говорит ее большой выразительный нос, так неузнаваемо заострившийся, как будто она лежит в гробу. Спешу согнать с лица растерянность, пока подхожу, и говорю что-то ободряющее. Но мой оптимизм к ней не пристает. Она крайне подавлена. Врачи, правда, еще оставляют надежду, да, видно, и в третий раз будет то же самое — ей жутко не везет! В больнице она чувствовала себя, как в крепости, но, видимо, даже крепость не может ее защитить. Она говорила о Гунтаре? Наверное, так как едва помянула Гунтара я, Ирена сразу разволновалась, проговорив «никогда» и «все напрасно». И вдруг странно как-то прибавила:
— Мы — совершенно чужие! И самое странное, может быть, в том, что впервые я это открыла во сне: я в врде и стала тонуть, а Гунтар в лодке. Я зову, кричу, а он смеясь уезжает. Потом этот сон я видела каждую ночь, пока не поняла, что это вовсе не сон. И теперь у меня такое чувство, будто я потеряла руку, которая очень болела. Рука ампутирована, и боли почти нет, однако нету и руки.
После этих ее слов я не решалась говорить пи о чем, что могло бы ее взволновать. Она хотела узнать, как двигается моя работа. Но за время болезни я сделала мало. Тогда она пожелала услышать о моей болезни. Мы поговорили немножко и об этом. Куда как занимательная тема!
28 февраля 1979 года
Сегодня мы сидели в комнате отдыха на ее этаже под пальмой и беседовали около часа. Ирене придется еще остаться в больнице — на сохранение. И она останется сколько потребуется — хоть и до самых родов. Она говорила таким легким тоном, что эта легкость меня обманула трижды. Первый раз — когда она чуть ли не весело объявила, что уйдет из школы и будет работать в библиотеке, и я неосторожно спросила, что это — невозможность примириться или, напротив, примирение? И в горле у нее что-то дернулось. Стараясь загладить неловкость, я поспешила добавить, что, видимо, она в самом деле не может работать в школе, если решилась вкатить пощечину, но что она может работать в прозе, если решилась вкатить пощечину, — ив горле у нее опять что-то дернулось. Она силилась мне улыбнуться, но у нее дрогнули и уголки губ, и получилась не улыбка, скорее гримаса.
Вообще же она полна решимости начать новую жизнь и даже расписала все по пунктам, в деталях: набираться знаний (пока, правда, только теоретически), необходимых для работы в библиотеке, где платят конечно, меньше, зато больше свободного времени (и это очень важно, правда ведь, когда есть маленький ребенок!), с сестрой и с мамой они уже решили, как поделить комнаты на Сорочьей улице: Ундине — большая, ей—меньшая, маме—каморка, куда может иной раз забраться и она, Ирена, так как угол для швейной машины выкроили на кухне. В этой новой жизни она обдумала и предусмотрела почти все, даже место для швейной машины, не оставив места только для Гунтара, и я осмелилась об этом напомнить. Она перебила меня возгласом: «У меня такое чувство, что я как дева Мария зачала 01 святого духа (смех!) и что Гунтар тут совершенно ни при чем!», и в горле у нее опять что-то предательски дернулось.
А теперь я сижу и никак не соберу мысли. Что ж выходит — что и в жизни ребенка Гунтар будет ни при чем? Правильно ли я поступила, даже не попробовав их помирить? Давая им расстаться у меня на глазах — и даже пальцем не пошевелив, чтобы этому помешать... Быть может, через два десятка лет случится так, что дочь Гунтара будет ехать с ним в одном купе и, поверх книги или журнала разглядывая все еще статного, хоть и не первой молодости блондина (рыжие люди седея сначала делаются блондинами), будет с грустью гадать, отец это ее или нет, и порой ей будет казаться, что да, а порой, что нет? И не будет ли сын Гунтара всю жизнь страдать
оттого, что у него не было отца, а были только почтовые переводы? Возможно мне удалось бы склеить эту семью? И ручаюсь головой, что и этой семье сын но выучился бы ни курить, пи нить, а дочь научилась бы женским обязанностям, по могу ли я поклясться, что сын не усвоил бы великое искусство, дочь Науку спать с нелюбимым мужчиной? Возможно еще Следовало бы напомнить Ирене, что миллионы мужчин Это делают каждый день и миллионы женщин с этим каждый день мирятся и что миллионы женщин это каждый день делают и миллионы мужчин с этим каждый день мирятся, что для миллионов мужчин и миллионов женщин это само собой разумеется, если бы только я не Знала, что для других миллионов мужчин и женщин Это само собой не разумеется (и если одни сгорают в собственном огне, то другие, исколовшись о собственные шипы, исходят кровью!), ведь каждый данный человек способен лишь на собственную модель поведения, на свое представление о добре и зле, о грани между допустимым и недопустимым, о своей правде и своих ошибках — независимо от того, как поступают другие? Следовало ли мне посмеяться, что я не считаю неверность таким смертным грехом, каким считает она, но, может быть, я не считаю это смертным грехом только оттого, что на сей раз это не коснулось меня и не причинило боли моему сердцу? Следовало ли мне сказать, что надо уметь не только осуждать, но и прощать? И, быть может, я так бы и сделала, если бы только «прощать» не означало краткого мига примирения, за которым можно красиво закрыть занавес и отправиться в гардероб и затем не следовало бы бесконечно длинное «жить» и «прожить», превращающее жизнь в ад? Или под страхом демографического кризиса мне следовало обречь ее на речную каторгу, какой становится для женщины брак без любви? Следовало мне внушить ей, что Гуптар ее любит, и только представления людей о любви различны, так же как сами люди, и что Гунтару достаточно того, что он лишь «телесная часть»? Но, быть может, я ошибаюсь, и однажды он бы догадался, что Иренино сердце ему не принадлежит, — не стал бы тогда брак и для него вечной каторгой? И если не каторгой, то не театром ли варьете, где главное — развлекательная музыка, необременительный для пищеварения сюжет и прельстительная нагота? Винить ли мне И реи у, что она боится растить ребенка в такой близи к сладкому аду страсти и в такой дали от белого солнца чувств? Или мне теперь утверждать (хотя я однажды писала ей — литератору не всегда в жизни удастся соответствовать своему идеалу), что жизнь литератора вообще не имеет связи с его идеалом?
И вот я сижу и спрашиваю... спрашиваю себя без конца — и ни на один вопрос нет у меня однозначного ответа. Может быть, я излишне теоретизирую, тогда как в жизни все гораздо проще: порвался последний волосок, на котором держался их брак, в чашу упала последняя капля — и та сразу переполнилась...
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Милое дитя!
Я села за дневник и уже написала первые слова, как по стеклу кто-то постучал. Я посмотрела в окно, но ничего не увидела, так как внутри было светлей, чем снаружи. Тогда я выключила лампу, и теперь снаружи стало светлей, чем внутри, поскольку ночь была лунная. И я увидела, что верхушка яблони неподвижна, значит на дворе безветренно и стучала значит не ветка. Для летучей мыши не то время года, для человека час слишком поздний — и к тому же я сидела наверху, на втором этаже! Кто мог скрестись в мое окно? Может, это просто слуховой обман? Но в ушах все еще звучали мягкие удары, будто бы в стекло нежно бились лунные лучи. Или то скорее был шелест — чиркнул по стеклу кончик птичьего крыла? Или, может быть, ха, мимо моего окна вихрем пронеслась метла?..
Мне так захотелось с кем-то поговорить, но дома никого не было .И тогда я решила заочно поговорить с Вами —- отложила дневник и взялась за письмо.
Я рассказывала Вам, как однажды Вас аттестовала мама? Человек ветра... И как я долго и тщетно искала значение этого сочетания в словарях, пока наконец прошлой зимой... Смешно просто: разве в ту ночь я выяснила его значение? Ничего я не выяснила! То было лишь сказочно прекрасное и зловеще жуткое — а может быть, и просто ирреальное? — ощущение. Разгадка коснулась меня легким крылом, как сейчас вот этот загадочный стук в окно (а что если это все же был шелест?)... И тогда тоже светила полная луна. Против обыкновения — так как потом я долго мучаюсь, не в силах уснуть — я работала допоздна, и случилось то, что и должно было случиться, и после полуночи сна не было у меня ни в одном глазу, к тому же, как обычно среди недели, дома тоже никого не было, с кем можно бы скоротать время и поболтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19