И тени созревали, как нивы. Ветер разлучал тучи, бледные солнечные пятна плыли по земле, скатывались с холма, пугливо и встревоженно бежали прочь со двора, на поле Алатаре, в мыраские леса и луга.
Паабу уехала в церковь. Элл тоже не было дома, она отпросилась на один день на смотрины к сестре, живущей в нескольких верстах от Паленой Горы; Май Кригуль обещала и обед подоить коров.
Батраку не нужно было ни в церковь, ни к родным, он воспользовался воскресеньем, чтобы хорошенько отдохнуть, и спал в амбаре. С человеком замкнутым, немногословным даже сну нелегко справиться. Но для коробейника сновидений ;)то не помеха, он бродил всюду: проводил границы, устанавливал знаки, у него был полон короб мыслей и желаний, ко
торым никогда не суждено было воплотиться в действительность.
Теперь, когда Яак прозевал свой случай, выпустил его из рук, он спит с переполненным злобой сердцем, готовый мстить до конца своих дней.
С удивлением и недовольством Хинд увидел с торца риги, как на скошенном перед Ивановым днем, приготовленном под отаву лугу, что лежит на стыке с Мыра, торчат спины коров; оттуда же, из-за холма, виднелись и овцы. А ведь он не раз говорил Мооритсу, чтобы тот не трогал тучную отаву. Опять нарушили его запрет, поступили по-своему! Но тут его мысли прервал собачий лай на Кузнечном Острове. Что бы это значило?
Сначала он кинулся было на примостки амбара, поднять батрака, чтобы тот посмотрел на это безобразие, узнал, кто скармливает средь бела дня отаву. Но у самой двери Хинд передумал, в душе у него разлилась горечь, закрались сомнения, перед глазами возник Яак, гнавшийся за ним с вилами наперевес. И он, погруженный в свои думы, тихо сошел с примостков, словно боясь нарушить сон своего работника.
Чувство вины все росло, ошибок накапливалось все больше. Хинд отправился на луг сам. Возле бани он вдруг почувствовал, что подул свежий ветер, солнце спряталось за тучи и бег теней приостановился, Хинд повернул назад, зашел в камору, и оделся потеплее.
В это время из амбара вышел Яак и сладко, во весь рот зевнул, что там у него творилось внутри, было не понять, как не разобрать, что творится внутри у огня или у ветра.
«Ах, еще бы чуток поспал!» — недовольно подумал хозяин, однако вслух ничего не сказал, будто Яака и не было вовсе, и торопливо спустился по склону, где уже белели одиночные белозоры, пошел протоптанной под горой тропинкой к пасущемуся на отаве стаду. Вдали, за полем, виднелись стоящие на мыраском склоне постройки, ими и замыкался горизонт.
Конечно, это был мыраский скот, отъедавшийся на паленогорской отаве. Чей же еще, если остальные хутора были далеко за лесом.
За последней копной, почти на меже, и все-таки на паленогорской стороне, Хинд увидел мыраского Сиймона. Сосед сидел на склоне холма спиной к полю и наблюдал, как его стадо жировало на чужой отаве.
— Бог в помочь!
— Спасибо! — ответил Сиймон, лениво обернувшись к приближающемуся Хинду.
— Межа проходит там, у крушины,— указал рукой паленогорский хозяин.
— Верно, у крушины,— беспечно ответил Сиймон.
— Чего же ты пасешь свое стадо на моей отаве? — спросил Хинда сердито и требовательно.
— Тут, на солнцепеке, хорошо ноги греть, вот почему. У меня на хуторе такого местечка нету.
Ну что ты тут скажешь, хоть смейся, хоть плачь.
— Так ведь солнце за тучи зашло,— проворчал Хинд.
— Сейчас зашло, а скоро опять выйдет,— ответил Сиймон и бросил взгляд на Паленую Гору, будто поинтересовался, куда же это солнце запропастилось.
И что же он увидел?
Крышу паленогорской риги лизало рыжее, как лиса, пламя.
— Гляди, у тебя хутор горит!
Хинд бросился бежать как ужаленный, потом резко остановился и в отчаянье закричал:
— Помоги, помоги же мне!
— Теперь-то уж ничем не поможешь,— ответил Сиймон, подымаясь на ноги и продолжая смотреть на горящую ригу.— Кто же справится в такой ветер! Впору думать о том, как самому ноги унести!
— Что же ты не идешь? — кричал Хинд.
— Не стоит зря суетиться. Пока мы наверх заберемся, вся рига займется огнем. Что пропало, то пропало.
Мыраский хозяин направился к стаду и спокойно, не спеша погнал его на свой луг. Небо затянулось тучами, когда еще выглянет солнце.
Не отрывая глаз от горящего дома, Хинд помчался напрямик, запутался в овсах и прыгнул обратно на тропинку. Когда он, запыхавшийся, с бешено колотящимся сердцем, деревянными, будто окоченелыми пальцами, открыл калитку во двор, на крыши риги пробкой выскочил большой сноп соломы, и ве- меча огонь и искры, забросил его через крышу амбара в поле Алатаре.
Хинд распахнул дверь риги, его обдало дымом и жаром, он отскочил в сторону. Ворота мякинника он не смог открыть, те были заперты изнутри деревянным засовом. Там гудел
огонь.
Нее пропало, Сиймон прав.
Хинд подбежал к амбару. Дверь была открыта. Яак собирал на своей половине пожитки. Хинд заметил, как у него дрожал подбородок.
Хинд кинулся в соседний амбар и стал выбрасывать оттуда все, что попадало под руку. Ведь и амбар мог вспыхнуть от горящей соломы, которую метала рига. С большими сундуками одному было не справиться. К счастью, закрома были пусты.
Батрак и не думал ему помогать.
Своя рубашка ближе к телу.
Когда Хинд позвал его на помощь, батрак, не сказав ни слова, взял узелок с одеждой, перекинул через плечо шубу, сшитую в знак примирения, и направился в сторону лощины. И вскоре скрылся с глаз.
Вышли во двор алатареские. Ааду опирался на палку, выхваченную из кучи хвороста,— у него все еще болела нога,— стоял с угрюмым лицом, словно ригу только для того и подпалили, чтобы омрачить жизнь бедным людям, жившим внизу, причинить им зло; Май посматривала, не залетела ли какая искра на крышу их захудалой хибары.
Хинд звал на помощь, махал рукой, однако его работники побоялись оставить свои пожитки на произвол судьбы и подняться наверх.
Мооритс, увидев пожар, бросил стадо и одним махом взметнулся на гору, испуганно уставился на огонь. И на Отсаском хуторе заметили, что творится у соседей.
Под торопливо бегущими тучами через овсяное поле поспешно поднимался наверх седой человек.
— Где батрак? — первым делом спросил он.
— Собрал свои пожитки и спустился в лощину,— ответил Хинд.
— Мооритс, сбегай за ним, скажи, пусть идет амбар спасать!
Ветер рвал и метал, полностью захватив власть в свои руки.
Но и Хинд с Эвертом не сидели сложа руки. Они принялись выносить из амбара мешки из-под зерна, опускали их в колоду с водой, и расстилали на крыше амбара, и еще раз окатывали мешки водой, так что с них даже текло. К счастью, ветер повернул к югу, головешки и искры летели мимо амбара в куртину. С крыши амбара стадо мыраского Сиймона было видно как на ладони. Эверт внимательно присмотрелся и с удивлением заметил:
— Так то же мыраские коровы, узнаю их по пестрой телке, почему это они на твоей отаве пасутся?
— А это Сиймон греет свои ноги на склоне.
— Как же он может греться, ежели солнце за тучи ушло? — засомневался судья.— Лучше пусть он их погреет здесь, у огня.
Хозяин крепко сжал зубы и ничего не сказал.
Вернулся Мооритс, посланный искать батрака, и сообщил:
— Яак спит в дальней лощине под ясенем. Я ему сказал, что на хуторе рига горит, а он мне ответил, пускай горит, на то она и есть Паленая Гора, чудно так засмеялся и натянул шубу на голову.
Сказав это, пастушонок в голос заплакал. До него вдруг дошло, что мякинник сгорел, а вместе с ним и отцовская шуба, все его сиротское имущество.
— Ну что ж,— задумчиво произнес Эверт.— Посмотрим, как Яак Эли в суде будет смеяться.
Крыша давно уже провалилась. Огонь стихал, искры сыпались все реже. На сей раз огонь удовольствовался ригой и шубой оргуского Мооритса.
На следующее утро батрак, увидев дрожащего на свежем ветру пастушонка, сказал:
— Я ж тебе говорил в четверг вечером: забери шубу из мякинника. Чего ж ты не забрал? Теперь поздно жалеть.
КОРОЛЕВСКИЙ ПОСОХ И ЦАРСКИЙ ЖЕЗЛ
Хинд завел Лалль в оглобли и спустился, поскрипывая деревянными осями, с горы. На болоте туман остудил его разгоряченную голову, в которой будто полыхало пламя пожара. Лошадь лениво брела мимо отсаской развилки, через болото, на Кузнечный Остров.
Там, в глубине, в ельнике, была угольница Мангу, там выжигал он звенящий древесный уголь и ходил с угольным мешком меж тремя мызами, выполняя кузнечные работы, черный с головы до ног, за что и получил прозвище Черные Жабры. Отец наказывал, чтобы дети держались подальше от угольницы. И все-таки Юхан, когда отец не видел, прошелся разок, оставляя за собой огнедышащие следы, по покрытому землей печному своду, под которым лежали груды жара, но поведать об этом он решился только Хинду.
Огненные следы, огнедышащие следы.
Там, на другом конце леса, напротив Островных болот, были заготовлены бревна для риги, те, что теперь превратились в пепел.
Тень огня заревом мелькала повсюду.
Каждое мгновенье, каждый шаг были завязаны тугим узлом, каждый узел терялся в путанке бесчисленных узлов.
Все пепел, один лишь пепел.
Хинд купил в корчме бутылку водки и развернул лошадь. Не поехал он ни на мызу, ни в суд, а отправился собирать на погорелое.
Дорогой он принялся рассматривать бутылку, эту красивую ложь, со всех сторон, затем вытащил пробку и глотнул из горлышка. Однако горе и тоска не улеглись. Он еще раз приложился к бутылке, немного погодя глотнул и третий раз. Ведь оттого, что рига стала добычей ветра, ни луна, ни солнце не остановили свой ход, да только стыдно было побираться, признавать свою нищету. Будто он сам виноват в пожаре, чуть ли не поджигатель, преступник.
Неуверенно начал он свой скорбный обход.
На болоте, перед Алаяниским хутором, где весной деревья звали его столь призывно и неотступно, навстречу ему попался низкий, крепко сбитый мужик. Подъехав ближе, Хинд признал портного Пакка, с которым они не виделись с самой зимы.
—- Бог в помочь, паленогорский хозяин! — бодро приветствовал его портной.
Хинд остановил лошадь, вытащил бутылку и протянул ее тулупнику. Портной Пакк выпил, отер губы рукавом и спросил грубым, насмешливым голосом:
— Чего ж ты ригу-то спалил?
— Я? Как так? — изумился Хинд.
— А кто же еще? Я ведь говорил, что скоро подует сильный ветер. Тебе от ветра уже перепало. Я тебе шубу сшил до пят, чтобы ты был точно Карл Железная Голова, а ты шляешься по деревне с бутылкой под соломенным тюфяком.
— На погорелое собираю.
Портной потянулся за бутылкой и отпил еще один добрый глоток, а затем ухватился обеими руками за боковину и продолжал:
— Я всегда других обувал-одевал, я из тех, кто ничего для других не жалеет, все отдам, берите, будьте любезны, взамен ничего не получал. Да мне и не надо, пока ноги ходят и глаза видят, пока сам могу нитку в иголку вдеть...
Разговор на мгновенье иссяк. Но тут же портному пришла новая мысль, и он, расчувствовавшись, воскликнул:
— Ежели ты спалил пошитую мною шубу, значит, тебе нечего надеть! Ведь сказано же; и радушно будешь подавать
голому! На, возьми, снимаю с себя последнее! — и портной неверными движениями стянул с себя драную одежку цвета ольховой коры и бросил Хинду в телегу.— Беднее от этого я не стану, не прыгать же тебе голому, подобно кузнечику, когда ветер покрепче подует.
— Какой еще ветер?
— Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра — королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.
— Как это так? — не поверил Хинд,— При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил...
— Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.— И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому- то невидимому.— Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!
— Зимой ты говорил, что...
— Зимой! — захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.— Я всякую работу разумею, какая крестьянину нужна, никогда в беде не останусь. Ты еще не испортил свою пригожую ключницу?
— Нет,— ответил Хинд ревниво.
— Такую ясноликую девку не часто встретишь. Тридцать лет думал, брать жену иль не брать, наконец надумал, сниму грех с души, хватит одному-то по свету бродить. Смотри, я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить аметист- камень, как в Библии сказано. У меня в городе несколько сотен на интересе.
Портной заторопился, поежился от порыва холодного ветра, еще раз отхлебнул водки и объявил:
— Пойду женюсь на твоей ключнице!
— Черт! — вспыхнул Хинд.
— Вот те и черт! — засмеялся портной Пакк.— От вас
В Лифляндии крепостное право было отменено в 1819 году, однако заменившая его барщина оказалась еще непосильнее для крестьян.
толку мало, из-за вас, глупых мальчишек, ясноликая ключница в девках останется.
Его глаза блестели, мужик был под хмельком. Он резко повернулся и быстро зашагал, широко размахивая руками.
— Я моложе всех вас, вместе взятых! Молчи, геенна огненная! — крикнул он паленогорскому хозяину через плечо.
Со смешанными чувствами глядел Хинд на взбирающегося по склону тулупника. Неужто этот растягиватель шкур и вправду забредет в Паленую Гору, как грозился? Кто его знает, все-таки тридцать лет раскачивался. Вспомнилось, как он шил шубы ранней весной. Ту ночь не забыть — ночь без надежд в худые времена. Портной Пакк словно бы еще больше растянул длинную зимнюю ночь — и тогда на пороге возник волк...
Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток — надо же в чем-то утешенье найти.
За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? — промелькнуло в голове.— Был бы я веселый парень, всем по душе».
И снова — вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.
Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.
— Не плачь, Мари,— расчувствовался опьяневший Хинд.
— Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,— всхлипывала хозяйка.— Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.
Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:
— Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто
хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит...
Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.
Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.
— Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! — Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.— Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку...
— Рига у меня сгорела,— заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.
— Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет...— прочитала Мари.
— Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? — прервал ее паленогорский хозяин.— Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.
Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала:
— Есть у меня старая прялка. Мярт заказал новую, старая стоит без дела, так что забирай;— тусклая улыбка осветила изборожденное глубокими морщинами лицо.— Так ведь у тебя жены нет. Правда, брат оставил в наследство невесту, да ты небось брезгуешь ею. Ну коли прялка есть, за женой дело не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14