Они карабкались вверх, все выше и выше, насквозь продуваемые гулким студеным ветром. Останавливались на минутку-другую, чтобы передохнуть, прижать к губам, к прохладным щекам кровоточащие ладони — и лезть снова.
И неожиданно, как все кошмарные сны, кончился и этот кошмар — они лежат на полу, на грубом, неровно замазанном бетонном полу неглубокого колодца, над которым искрится звездами ночное небо. И можно отдышаться, и прижаться лбом к сладостной прохладе бетона, и говорить...
— Ты не обиделся на меня? — шепчет Марина.
— За что?
— Так... За то, что флаер твой угнала. Да еще и синяк наставила.
— Сама угнала?
— Нет. Мальчишкам шепнула по телефону. Они и помогли.
— Ну и правильно сделала. И синяк правильно нарисовала. На самом нужном и видном месте.
Она прыснула:
— Какой ты смешной!.. Ну, что? Будем выбираться? Подсадишь?
— Нет, я первый. Она хмыкнула:
— Куда тебе, инвалиду! А ну, сцепи руки и стой смирно! Вскоре снаружи послышался ее громкий шепот:
— Давай сюда!.. Здесь никого нет!..
Подпрыгнув, он достал карниз и, подтянувшись, забросил на него колено, рывком перекинул тело. Колодец был окружен высокой чугунной решеткой, в которой имелась небольшая полуоткрытая дверь.
— Марина! Где ты? — позвал он. Ответом ему было молчание. Андрон выбежал наружу и замер на месте.
Девушка стояла поодаль от него, освещенная широким лучом света, который бил из тяжелого лоснящегося брюха зависшей над ней клюги.
Переулок наполнял унылый, монотонный голос:
— Человек! Стоять! Вы задержаны...
Глава четырнадцатая
ЛЮДИ И МАШИНЫ
Когда Синтия Лайменс вошла в комнату, Таня и Гриша сидели в уголке, на одной табуретке, нахохлившиеся, не по-детски серьезные. Они с надеждой посмотрели на нее.
— Не знаю, — призналась женщина, — ничего не знаю. Машина приняла ваш вопрос. А это уже много.
— А она могла и не принять? — с вызовом спросил Гриша.
— А как же? Машины любят корректное обращение. Оба засмеялись.
— Может быть, еще расшаркиваться перед ней прикажете? — фыркнула Таня. — «Многоуважаемая госпожа машина...»
— Ну, этого она, пожалуй, не поймет, а вот некорректно поставленную задачу вернет с уничтожающей рецензией. Сколько на этом наших кандидатов погорело...
— Тетя Синти, — с тревогой спросил Гриша, — а вдруг она и наш вопрос...
— Может быть, — призналась она. — Обычно перед ней таких абстрактных вопросов не ставят. Но память об этом вопросе у ней останется. И все свои последующие действия она будет согласовывать с этим пунктом. Понимаете, раньше все ее действия выполнялись с точки зрения экономической целесообразности. Она рубила леса в местах, близкие от деревообрабатывающих комплексов, сажала их в местах, нуждающихся в кислороде, строила металлургические комбинаты поблизости от рудников, белковые заводы в местах скопления рыбы и водорослей. Все было подчинено только выгоде. Причем выгоде для человечества. Теперь же мы с вами ввели в нее требования нравственной целесообразности, потребовали оценить свои действия с моральной стороны. И тут она должна призадуматься. Понимаешь?
Мальчик встрепенулся и захлопал слипающимися глазами.
— Да... в общем я... Мы пойдем, да? — Он толкнул Таню локтем.
— Куда это вы пойдете?
— Нам надо еще в пикетах стоять, правда, Таныд? Вместо ответа девочка сонно застонала.
— Хорошо, — согласилась Синтия. — Вы обязательно пойдете, только через полчаса. А пока идите в мою комнату, прилягте и отдохните.
Она властно завела их, сонных и упирающихся, в комнату, уложила на диванчик и погасила свет. Когда спустя несколько минут она принесла им свой плед, они уже сладко спали. Синтия укрыла их и еще несколько минут стояла рядом, ласково убрав с девичьего лба спутанную прядь русых волос. Слезы текли из ее глаз, рука дрожала, она кусала губы, чтобы не разрыдаться в голос. И выбежала наружу, услышав короткий мерный зуммер, возвещавший дежурным, что нагрузка на основные логические блоки резко возросла. Требовалось вводить запасные подстанции.
— Пошла, пошла родимая — весело закричал маленький Веня Корольков, которого для солидности и с легкой иронией прозвали Никодимычем. Провожая свернувший в сторону от основной магистрали поезд с платформами, груженными песком, он сорвал шапку и резко подбросил ее вверх, сопровождая это громким разбойничьим посвистом.
Он знал, что сделал большое и нужное дело, хотя и не представлял себе, для чего именно потребовалось переводить на другой путь груженый поезд.
Состав не достиг нужной станции. Приемники остались пустыми. Захваты работали вхолостую. Первое звено завода-автомата по производству полупроводников осталось без работы. Завод подал информацию в ближайший центр об остановке конвейера. Вся Восточная-Главная бросила силы на поиски пропавшего поезда и компенсацию недостачи исходного сырья.
Маленькая эскадрилься из семи патрульных аппаратов легко воспарила в небо и полетела, лавируя между высотными зданиями.
Над городом вставало Солнце. Его первые лучи ударили в низко нависшие далекие багровые тучи и, казалось, придали синему небу особую яркость и глубину. В загорающемся рассвете медленно гасли звезды. Саша Минасов скинул с голову рубашку и тряхнул головой, огибая угол Дворца Счастья. При этом он не обратил внимания на блеснувший неподалеку фиолетовый глазок телекамеры. Информация поступила в вычислительный центр. Служба Розыска отреагировала немедленно.
На пустыре горели костры. Весело потрескивали сухие сучья, обломки досок, с треском взлетали ввысь и гасли пучки искр. У костров сидели люди. И жались поближе друг к другу и к уютному, живому теплу. Они вовсе не потому, что им было холодно, хотя утренний майский ветерок и забирался под одежды. Многие из этих людей были совершенно незнакомы друг другу, однако чувствовали они небывалую общность, и близость, и единение душ и сердец. Они пели старые и добрые песни. Вспомнили и «Арбат, мой Арбат...», и «Комсомольскую площадь», и «Друга я никогда не забуду...» и читали стихи у огня. Их было несколько сотен. Но с ближайших станций монорельса сходили все новые и новые толпы людей, разбивали палатки, зажигали костры, вооружались кистями и красками и писали все новые и новые лозунги, которые не смогли бы оставить равнодушными ни одного человека.
Одинокий старик медленно бродил между кострами, слушал песни, грустно улыбаясь чему-то своему.
— Здрррась, дядя Жор! — рявкнула молодежная компания, расположившаяся у стены ветхого строения, которое видело и Петра, и Суворова и Наполеона пережило, а теперь стояло первым в списке сносящихся.
— Здравствуйте, дети, — ответил историк. —~ А что моя-то Маришка, не с вами?
Замялись, переглянулись.
— Нет, она в оргкомитете задержалась, — смело заявила Ирина. — Она попозже придет.
— Видите, какую мы вам армию собрали! — вступил в разговор юноша, которого звали Эриком. — Весь цвет российского студенчества!
— Да... — сказал Неходов. — Не думал я, что столько народу придет. Думал, признаться, только «коренные» соберутся. И то старики да бабки. А ведь это что значит? Это значит, что помнят люди. И не Москву, что с ней, с белокаменной, сделается, стояла она, стоит и стоять будет, горела, рушилась и еще краше вырастала. Человечность свою люди вспомнили! Душа народная в них пробудилась. И краса эта душевная в каждом из вас. Вновь сплотила, соединила всех нас Москва-матушка! И за то ей всенародное спасибо!.. — лепетал сквозь слезы старик, обнимая и целуя кого попало. А за спиной его занимался рассвет. И розовато-сапфировые нежные краски где-то вдалеке вспарывали резкие проблески электросварки и изжелта-белое плазменное пламя, стелющееся по самой земле.
Стройка приближалась со скоростью семьдесят метров в час...
— Слушай! — сказал Генка, когда они опустили клюги на крышу кустового информационно-вычислительного центра. — Я вот что боюсь: а они нас не обвинят потом в порче государственной собственности?
— Мы и так ее вон сколько попортили, — усмехнулся Саша. — Целых семь штук. Ничего, дело закончим, поставим шукеры на место — и ищи ветра в поле. Валите все на меня.
— А мы тебя одного не оставим, — сказал Михоня. — Если отвечать, то всем и за все сразу. А о казенном добре им надо было думать раньше, когда город под нож пускали. Ну что там?
— Готово! — крышка люка со звоном откинулась.
— Значит, так, ребята, — предупреждал их Саша, когда они пробирались по чердаку. — Никакие кнопки не нажимайте. Мы не ломать пришли. Мы пришли спрашивать...
Ребята засмеялись.
— Вот она нам весь курс начерталки и сопромата вычислит... Двенадцать патрульных аппаратов стремительно приближались
к зданию КИВЦа. Телекамеры, установленные на лестницах, информировали Систему-1, что преступники проникли в самое сердце координирующего узла.
Глава пятнадцатая СВИДЕТЕЛИ И СУДЬИ
— Стоять, человек. Вы обязаны стоять, — приговаривала клюга. — Вы обвиняетесь в совершении общественно опасного деяния.
По опыту Гурилин знал, что когда аппарат начинает разглагольствовать, он вызвал подмогу и ожидает ее с минуты на минуту. Мысль лихорадочно металась в поисках выхода. Броситься на помощь девушке значило быть немедленно пораженным парализующим лучом. Второго удара он бы не пережил. Отвлечь внимание клюги на себя? Но аппарат способен одновременно держать в поле зрения трех-четырех человек и в случае необходимости принудить их к повиновению.
В этот момент послышался топот ног и из-за угла показались их преследователи.
— Попалась! Попалась, маська-мышка! — заорал Толяра, увидев Марину. "И пробежал еще несколько шагов, пока не остановился, ослепленный светом фар.
— Стоять! — приказала клюга. — Человеки! Стоять! Вы обвиняетесь в совершении общественно опас...
— ...твою-бога-душу... — Толяра вскинул пистолет. — Я тебе дам деяния. — В ночи загремели выстрелы.
Клюга двинулась к ним. В ту же секунду сверкнула вспышка мертвенно-белого света и окрестности потряс гулкий взрыв. Ощутив направленное физическое воздействие, аппарат послушно самоликвидировался.
— Ну поднимись же... привстань на секундочку... — стонала Марина, пытаясь выбраться из-под его тяжелого, внезапно обмякшего тела. Вылезла. Перевернула на спину, вгляделась в лицо. — Ты живой? Миленький, ты живой?!.
Он с трудом открыл глаза и вяло пробормотал:
— Пока...
Она вздохнула с облегчением:
— Ой, какой же ты глупый!.. Слушай, эта штука так страшно взорвалась...
— Плюс на минус... — сказал он, садясь.
— Что? Ой, у тебя, кажется, опять рана на голове открылась.
— Голова — это пустяк, — сказал он, пытаясь расстегнуть сорочку. — Посмотри, что у меня на спине.
Она помогла ему снять пиджак и рубашку и тихо вскрикнула.
— Ну что там?
— Там что-то вроде масла. И... какая-то железка торчит...
— Расстегни молнию на подкладке... до конца дергай, сильнее. Аэрозолем обработаешь рану, потом наложишь пластырь, сверху еще один. Приготовила?..
— Да.
— Дергай железку... Сильнее...
— Не выходит... она скользит...
— Зубами дергай... — Он зарычал от боли, поражаясь, до какой же степени громким может быть скрежет собственных зубов.
Отдышавшись он сказал:
— Теперь доставай ампулы. Две красные положи на левую руку, одну желтую прилепи под сердце, еще одну на правый висок... А теперь достань две такие большие таблетки...
Он почувствовал тепловатую кислоту на языке, медленно расползавшуюся по нёбу. С трудом, через силу заставил себя тщательно разжевать таблетки. .
Силы возвращались к нему быстро, гигантскими скачками, переполняли грудь, дыхание стало глубоким и резким, вены напряглись от потока крови, сердце гулко колотилось, с трудом вынося невиданный режим работы.
— Слушай меня внимательно, — говорил он ей, быстро шагая по мостовой. — Засеки время. Допинг действует не больше часа. Ровно через пятьдесят минут сломай этот брелок, а если помощь запоздает, вкатаешь мне еще одну ампулу. Даст бог, мой насос ее выдержит.
Они перешли на движущуюся мостовую, и через три минуты перед их глазами открылась сверкающая громада Дворца Правосудия.
Лежавшие на крыше вычислительного центра клюги работали. Но ни одна из похищенных клюг не теряла связи с другими аппаратами, и хотя в силу изменений программы они не могли сообщить о своем местонахождении, однако каждая из них сразу же уловила изменение в основной программе и соответствующим образом перепрограммировалась. Таким образом, механическое воздействие на их корпусы немедленно стало смертельно опасным для похитителя.
Но здоровый рослый Митяй, дежуривший на крыше вычислительного центра, не знал всей этой хитрой механики. И когда над ним зависли толстобрюхие машины и на все голоса загундосили свое: «Человек! Стоять!» — вскинул обрез, который с гордостью носил под курткой.
Первая клюга, взорвавшись после получения заряда из мелко нарубленного провода, поразила своими осколками вторую, та — третью, и вскоре вся крыша здания превратилась в пылающий ад.
Дворец Правосудия, несмотря на ранний час, было полон. Эксперимент по применению электронного судейства продолжался. Из длинной вереницы молодых людей, ожидавших разбирательства, Андрон выдернул Краммера и потащил к лифту, не обращая внимания на возгласы и недоуменные взгляды сослуживцев. К нему поспешил возмущенный заместитель председателя Верховного Суда.
— Стыдитесь, инспектор! — с глубоким возмущением произнес он. — Мало того что вы оскорбили депутатов муниципалитета, набезобразничали в Музее Истории...
— Минуточку, — прервал его Гурилин. — Вы сказали «набезобразничали»...
— Лично я квалифицировал бы ваше поведение как хулиганское.
— Значит, меня не разыскивают по обвинению в убийстве бедняги Шенбрунна?
— Насколько мне известно, электронная система квалифицировала это как несчастный случай, не связанный с производством...
Гурилин расхохотался.
— Значит, я все еще инспектор юстиции?
— Да, но только до восьми часов утра. Потом вы пойдете под суд. Видите, какая здесь очередь преступников?
— И я еще пользуюсь правами государственного обвинителя?
— Я повторю, до восьми...
— Прекрасно, — заявил Гурилин, — тогда я забираю этого молодого человека на доследование и собираюсь через двадцать минут передать его дело в суд. Допрашивать его я буду в своем кабинете. Можете вести контроль по внутренним камерам.
Они с Мариной втолкнули Краммера в лифт, провожаемые изумленными взглядами сотрудников.
— Безобразие! — возмутился Верховный Судья. — Разве можно появляться в Храме Юстиции в таком виде?..
Вид полуобнаженного инспектора, с окровавленной повязкой на голове, с телом, усеянным пластырем и нашлепками биостимуляторов, и в самом деле был ужасен.
Усадив Краммера в кресло, Гурилин сел напротив и несколько секунд изучал его хмурое лицо, растерянный бегающий взгляд. Затем он спросил:
— Скажите, Краммер, вы когда-нибудь задумывались над тем, отчего наше общество столь гуманно к преступникам? Почему вас перевоспитывают в курортных зонах, читают лекции, беседуют с вами, пытаются убедить в необходимости соблюдения правил человеческого общежития?..
Ничего не ответив, тот пожал плечами.
— Многие думают, что в этом воплощена слабость нашего общества, — продолжал инспектор. — А между тем здесь особенно убедительно проявляется его сила. Мы ценим человеческую личность как уникальное явление природы. Дорожа каждым человеком, мы пытаемся вернуть вас к нормальной жизни сделать полноценными членами нашего общества. И поэтому крайняя мера наказания в судейской практике применяется очень редко. Лишь к самым подлым и отъявленным злодеям, которые уверены в своем праве попирать человеческие законы, убивать и калечить людей. Эта мера — Абсолютная Изоляция. Мало кто знает, что это такое. Считается, чем меньше знают о негативных сторонах нашей жизни, тем лучше. Но это не так. Абсолютная изоляция личности — это не смертная казнь, не пожизненное заключение в одиночке. Это — когда общество, признавшись в своей неспособности излечить человека и опасаясь содержать его среди людей, лишает его дееспособности...
Инспектор ненадолго задумался и продолжал:
— Я всего лишь раз присутствовал при этой процедуре, и она на всю жизнь врезалась в мою память. Во время сна преступнику, подлому убийце, ввели лекарство. И перевезли в другое отделение. Там его раздели и положили в ванну с физиологическим раствором. Подключили питание, кислород и... ушли. А он остался. Он не спал. Он не будет спать еще сотню, другую, третью лет, не в силах пошевелить и пальцем и следя за всем происходящим полными слез глазами, пока потомки вновь не разбудят его и не призовут на суд. И уж они будут решать, достоин этот человек жизни среди людей или и дальше должен находиться в состоянии, подобном параличу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
И неожиданно, как все кошмарные сны, кончился и этот кошмар — они лежат на полу, на грубом, неровно замазанном бетонном полу неглубокого колодца, над которым искрится звездами ночное небо. И можно отдышаться, и прижаться лбом к сладостной прохладе бетона, и говорить...
— Ты не обиделся на меня? — шепчет Марина.
— За что?
— Так... За то, что флаер твой угнала. Да еще и синяк наставила.
— Сама угнала?
— Нет. Мальчишкам шепнула по телефону. Они и помогли.
— Ну и правильно сделала. И синяк правильно нарисовала. На самом нужном и видном месте.
Она прыснула:
— Какой ты смешной!.. Ну, что? Будем выбираться? Подсадишь?
— Нет, я первый. Она хмыкнула:
— Куда тебе, инвалиду! А ну, сцепи руки и стой смирно! Вскоре снаружи послышался ее громкий шепот:
— Давай сюда!.. Здесь никого нет!..
Подпрыгнув, он достал карниз и, подтянувшись, забросил на него колено, рывком перекинул тело. Колодец был окружен высокой чугунной решеткой, в которой имелась небольшая полуоткрытая дверь.
— Марина! Где ты? — позвал он. Ответом ему было молчание. Андрон выбежал наружу и замер на месте.
Девушка стояла поодаль от него, освещенная широким лучом света, который бил из тяжелого лоснящегося брюха зависшей над ней клюги.
Переулок наполнял унылый, монотонный голос:
— Человек! Стоять! Вы задержаны...
Глава четырнадцатая
ЛЮДИ И МАШИНЫ
Когда Синтия Лайменс вошла в комнату, Таня и Гриша сидели в уголке, на одной табуретке, нахохлившиеся, не по-детски серьезные. Они с надеждой посмотрели на нее.
— Не знаю, — призналась женщина, — ничего не знаю. Машина приняла ваш вопрос. А это уже много.
— А она могла и не принять? — с вызовом спросил Гриша.
— А как же? Машины любят корректное обращение. Оба засмеялись.
— Может быть, еще расшаркиваться перед ней прикажете? — фыркнула Таня. — «Многоуважаемая госпожа машина...»
— Ну, этого она, пожалуй, не поймет, а вот некорректно поставленную задачу вернет с уничтожающей рецензией. Сколько на этом наших кандидатов погорело...
— Тетя Синти, — с тревогой спросил Гриша, — а вдруг она и наш вопрос...
— Может быть, — призналась она. — Обычно перед ней таких абстрактных вопросов не ставят. Но память об этом вопросе у ней останется. И все свои последующие действия она будет согласовывать с этим пунктом. Понимаете, раньше все ее действия выполнялись с точки зрения экономической целесообразности. Она рубила леса в местах, близкие от деревообрабатывающих комплексов, сажала их в местах, нуждающихся в кислороде, строила металлургические комбинаты поблизости от рудников, белковые заводы в местах скопления рыбы и водорослей. Все было подчинено только выгоде. Причем выгоде для человечества. Теперь же мы с вами ввели в нее требования нравственной целесообразности, потребовали оценить свои действия с моральной стороны. И тут она должна призадуматься. Понимаешь?
Мальчик встрепенулся и захлопал слипающимися глазами.
— Да... в общем я... Мы пойдем, да? — Он толкнул Таню локтем.
— Куда это вы пойдете?
— Нам надо еще в пикетах стоять, правда, Таныд? Вместо ответа девочка сонно застонала.
— Хорошо, — согласилась Синтия. — Вы обязательно пойдете, только через полчаса. А пока идите в мою комнату, прилягте и отдохните.
Она властно завела их, сонных и упирающихся, в комнату, уложила на диванчик и погасила свет. Когда спустя несколько минут она принесла им свой плед, они уже сладко спали. Синтия укрыла их и еще несколько минут стояла рядом, ласково убрав с девичьего лба спутанную прядь русых волос. Слезы текли из ее глаз, рука дрожала, она кусала губы, чтобы не разрыдаться в голос. И выбежала наружу, услышав короткий мерный зуммер, возвещавший дежурным, что нагрузка на основные логические блоки резко возросла. Требовалось вводить запасные подстанции.
— Пошла, пошла родимая — весело закричал маленький Веня Корольков, которого для солидности и с легкой иронией прозвали Никодимычем. Провожая свернувший в сторону от основной магистрали поезд с платформами, груженными песком, он сорвал шапку и резко подбросил ее вверх, сопровождая это громким разбойничьим посвистом.
Он знал, что сделал большое и нужное дело, хотя и не представлял себе, для чего именно потребовалось переводить на другой путь груженый поезд.
Состав не достиг нужной станции. Приемники остались пустыми. Захваты работали вхолостую. Первое звено завода-автомата по производству полупроводников осталось без работы. Завод подал информацию в ближайший центр об остановке конвейера. Вся Восточная-Главная бросила силы на поиски пропавшего поезда и компенсацию недостачи исходного сырья.
Маленькая эскадрилься из семи патрульных аппаратов легко воспарила в небо и полетела, лавируя между высотными зданиями.
Над городом вставало Солнце. Его первые лучи ударили в низко нависшие далекие багровые тучи и, казалось, придали синему небу особую яркость и глубину. В загорающемся рассвете медленно гасли звезды. Саша Минасов скинул с голову рубашку и тряхнул головой, огибая угол Дворца Счастья. При этом он не обратил внимания на блеснувший неподалеку фиолетовый глазок телекамеры. Информация поступила в вычислительный центр. Служба Розыска отреагировала немедленно.
На пустыре горели костры. Весело потрескивали сухие сучья, обломки досок, с треском взлетали ввысь и гасли пучки искр. У костров сидели люди. И жались поближе друг к другу и к уютному, живому теплу. Они вовсе не потому, что им было холодно, хотя утренний майский ветерок и забирался под одежды. Многие из этих людей были совершенно незнакомы друг другу, однако чувствовали они небывалую общность, и близость, и единение душ и сердец. Они пели старые и добрые песни. Вспомнили и «Арбат, мой Арбат...», и «Комсомольскую площадь», и «Друга я никогда не забуду...» и читали стихи у огня. Их было несколько сотен. Но с ближайших станций монорельса сходили все новые и новые толпы людей, разбивали палатки, зажигали костры, вооружались кистями и красками и писали все новые и новые лозунги, которые не смогли бы оставить равнодушными ни одного человека.
Одинокий старик медленно бродил между кострами, слушал песни, грустно улыбаясь чему-то своему.
— Здрррась, дядя Жор! — рявкнула молодежная компания, расположившаяся у стены ветхого строения, которое видело и Петра, и Суворова и Наполеона пережило, а теперь стояло первым в списке сносящихся.
— Здравствуйте, дети, — ответил историк. —~ А что моя-то Маришка, не с вами?
Замялись, переглянулись.
— Нет, она в оргкомитете задержалась, — смело заявила Ирина. — Она попозже придет.
— Видите, какую мы вам армию собрали! — вступил в разговор юноша, которого звали Эриком. — Весь цвет российского студенчества!
— Да... — сказал Неходов. — Не думал я, что столько народу придет. Думал, признаться, только «коренные» соберутся. И то старики да бабки. А ведь это что значит? Это значит, что помнят люди. И не Москву, что с ней, с белокаменной, сделается, стояла она, стоит и стоять будет, горела, рушилась и еще краше вырастала. Человечность свою люди вспомнили! Душа народная в них пробудилась. И краса эта душевная в каждом из вас. Вновь сплотила, соединила всех нас Москва-матушка! И за то ей всенародное спасибо!.. — лепетал сквозь слезы старик, обнимая и целуя кого попало. А за спиной его занимался рассвет. И розовато-сапфировые нежные краски где-то вдалеке вспарывали резкие проблески электросварки и изжелта-белое плазменное пламя, стелющееся по самой земле.
Стройка приближалась со скоростью семьдесят метров в час...
— Слушай! — сказал Генка, когда они опустили клюги на крышу кустового информационно-вычислительного центра. — Я вот что боюсь: а они нас не обвинят потом в порче государственной собственности?
— Мы и так ее вон сколько попортили, — усмехнулся Саша. — Целых семь штук. Ничего, дело закончим, поставим шукеры на место — и ищи ветра в поле. Валите все на меня.
— А мы тебя одного не оставим, — сказал Михоня. — Если отвечать, то всем и за все сразу. А о казенном добре им надо было думать раньше, когда город под нож пускали. Ну что там?
— Готово! — крышка люка со звоном откинулась.
— Значит, так, ребята, — предупреждал их Саша, когда они пробирались по чердаку. — Никакие кнопки не нажимайте. Мы не ломать пришли. Мы пришли спрашивать...
Ребята засмеялись.
— Вот она нам весь курс начерталки и сопромата вычислит... Двенадцать патрульных аппаратов стремительно приближались
к зданию КИВЦа. Телекамеры, установленные на лестницах, информировали Систему-1, что преступники проникли в самое сердце координирующего узла.
Глава пятнадцатая СВИДЕТЕЛИ И СУДЬИ
— Стоять, человек. Вы обязаны стоять, — приговаривала клюга. — Вы обвиняетесь в совершении общественно опасного деяния.
По опыту Гурилин знал, что когда аппарат начинает разглагольствовать, он вызвал подмогу и ожидает ее с минуты на минуту. Мысль лихорадочно металась в поисках выхода. Броситься на помощь девушке значило быть немедленно пораженным парализующим лучом. Второго удара он бы не пережил. Отвлечь внимание клюги на себя? Но аппарат способен одновременно держать в поле зрения трех-четырех человек и в случае необходимости принудить их к повиновению.
В этот момент послышался топот ног и из-за угла показались их преследователи.
— Попалась! Попалась, маська-мышка! — заорал Толяра, увидев Марину. "И пробежал еще несколько шагов, пока не остановился, ослепленный светом фар.
— Стоять! — приказала клюга. — Человеки! Стоять! Вы обвиняетесь в совершении общественно опас...
— ...твою-бога-душу... — Толяра вскинул пистолет. — Я тебе дам деяния. — В ночи загремели выстрелы.
Клюга двинулась к ним. В ту же секунду сверкнула вспышка мертвенно-белого света и окрестности потряс гулкий взрыв. Ощутив направленное физическое воздействие, аппарат послушно самоликвидировался.
— Ну поднимись же... привстань на секундочку... — стонала Марина, пытаясь выбраться из-под его тяжелого, внезапно обмякшего тела. Вылезла. Перевернула на спину, вгляделась в лицо. — Ты живой? Миленький, ты живой?!.
Он с трудом открыл глаза и вяло пробормотал:
— Пока...
Она вздохнула с облегчением:
— Ой, какой же ты глупый!.. Слушай, эта штука так страшно взорвалась...
— Плюс на минус... — сказал он, садясь.
— Что? Ой, у тебя, кажется, опять рана на голове открылась.
— Голова — это пустяк, — сказал он, пытаясь расстегнуть сорочку. — Посмотри, что у меня на спине.
Она помогла ему снять пиджак и рубашку и тихо вскрикнула.
— Ну что там?
— Там что-то вроде масла. И... какая-то железка торчит...
— Расстегни молнию на подкладке... до конца дергай, сильнее. Аэрозолем обработаешь рану, потом наложишь пластырь, сверху еще один. Приготовила?..
— Да.
— Дергай железку... Сильнее...
— Не выходит... она скользит...
— Зубами дергай... — Он зарычал от боли, поражаясь, до какой же степени громким может быть скрежет собственных зубов.
Отдышавшись он сказал:
— Теперь доставай ампулы. Две красные положи на левую руку, одну желтую прилепи под сердце, еще одну на правый висок... А теперь достань две такие большие таблетки...
Он почувствовал тепловатую кислоту на языке, медленно расползавшуюся по нёбу. С трудом, через силу заставил себя тщательно разжевать таблетки. .
Силы возвращались к нему быстро, гигантскими скачками, переполняли грудь, дыхание стало глубоким и резким, вены напряглись от потока крови, сердце гулко колотилось, с трудом вынося невиданный режим работы.
— Слушай меня внимательно, — говорил он ей, быстро шагая по мостовой. — Засеки время. Допинг действует не больше часа. Ровно через пятьдесят минут сломай этот брелок, а если помощь запоздает, вкатаешь мне еще одну ампулу. Даст бог, мой насос ее выдержит.
Они перешли на движущуюся мостовую, и через три минуты перед их глазами открылась сверкающая громада Дворца Правосудия.
Лежавшие на крыше вычислительного центра клюги работали. Но ни одна из похищенных клюг не теряла связи с другими аппаратами, и хотя в силу изменений программы они не могли сообщить о своем местонахождении, однако каждая из них сразу же уловила изменение в основной программе и соответствующим образом перепрограммировалась. Таким образом, механическое воздействие на их корпусы немедленно стало смертельно опасным для похитителя.
Но здоровый рослый Митяй, дежуривший на крыше вычислительного центра, не знал всей этой хитрой механики. И когда над ним зависли толстобрюхие машины и на все голоса загундосили свое: «Человек! Стоять!» — вскинул обрез, который с гордостью носил под курткой.
Первая клюга, взорвавшись после получения заряда из мелко нарубленного провода, поразила своими осколками вторую, та — третью, и вскоре вся крыша здания превратилась в пылающий ад.
Дворец Правосудия, несмотря на ранний час, было полон. Эксперимент по применению электронного судейства продолжался. Из длинной вереницы молодых людей, ожидавших разбирательства, Андрон выдернул Краммера и потащил к лифту, не обращая внимания на возгласы и недоуменные взгляды сослуживцев. К нему поспешил возмущенный заместитель председателя Верховного Суда.
— Стыдитесь, инспектор! — с глубоким возмущением произнес он. — Мало того что вы оскорбили депутатов муниципалитета, набезобразничали в Музее Истории...
— Минуточку, — прервал его Гурилин. — Вы сказали «набезобразничали»...
— Лично я квалифицировал бы ваше поведение как хулиганское.
— Значит, меня не разыскивают по обвинению в убийстве бедняги Шенбрунна?
— Насколько мне известно, электронная система квалифицировала это как несчастный случай, не связанный с производством...
Гурилин расхохотался.
— Значит, я все еще инспектор юстиции?
— Да, но только до восьми часов утра. Потом вы пойдете под суд. Видите, какая здесь очередь преступников?
— И я еще пользуюсь правами государственного обвинителя?
— Я повторю, до восьми...
— Прекрасно, — заявил Гурилин, — тогда я забираю этого молодого человека на доследование и собираюсь через двадцать минут передать его дело в суд. Допрашивать его я буду в своем кабинете. Можете вести контроль по внутренним камерам.
Они с Мариной втолкнули Краммера в лифт, провожаемые изумленными взглядами сотрудников.
— Безобразие! — возмутился Верховный Судья. — Разве можно появляться в Храме Юстиции в таком виде?..
Вид полуобнаженного инспектора, с окровавленной повязкой на голове, с телом, усеянным пластырем и нашлепками биостимуляторов, и в самом деле был ужасен.
Усадив Краммера в кресло, Гурилин сел напротив и несколько секунд изучал его хмурое лицо, растерянный бегающий взгляд. Затем он спросил:
— Скажите, Краммер, вы когда-нибудь задумывались над тем, отчего наше общество столь гуманно к преступникам? Почему вас перевоспитывают в курортных зонах, читают лекции, беседуют с вами, пытаются убедить в необходимости соблюдения правил человеческого общежития?..
Ничего не ответив, тот пожал плечами.
— Многие думают, что в этом воплощена слабость нашего общества, — продолжал инспектор. — А между тем здесь особенно убедительно проявляется его сила. Мы ценим человеческую личность как уникальное явление природы. Дорожа каждым человеком, мы пытаемся вернуть вас к нормальной жизни сделать полноценными членами нашего общества. И поэтому крайняя мера наказания в судейской практике применяется очень редко. Лишь к самым подлым и отъявленным злодеям, которые уверены в своем праве попирать человеческие законы, убивать и калечить людей. Эта мера — Абсолютная Изоляция. Мало кто знает, что это такое. Считается, чем меньше знают о негативных сторонах нашей жизни, тем лучше. Но это не так. Абсолютная изоляция личности — это не смертная казнь, не пожизненное заключение в одиночке. Это — когда общество, признавшись в своей неспособности излечить человека и опасаясь содержать его среди людей, лишает его дееспособности...
Инспектор ненадолго задумался и продолжал:
— Я всего лишь раз присутствовал при этой процедуре, и она на всю жизнь врезалась в мою память. Во время сна преступнику, подлому убийце, ввели лекарство. И перевезли в другое отделение. Там его раздели и положили в ванну с физиологическим раствором. Подключили питание, кислород и... ушли. А он остался. Он не спал. Он не будет спать еще сотню, другую, третью лет, не в силах пошевелить и пальцем и следя за всем происходящим полными слез глазами, пока потомки вновь не разбудят его и не призовут на суд. И уж они будут решать, достоин этот человек жизни среди людей или и дальше должен находиться в состоянии, подобном параличу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16