Надо сообщить сведения о противнике, не знаю как, но попытаться спасти мальчика. Не то пурга мешает, не то сели батареи, в эфире один треск, никто не выходит с нами на связь. А мальчику все хуже и хуже. И вдруг радист поднял руку, просит тишины. Слушает внимательно, что-то записывает в блокнот. Поплотнее прижал наушники, сам заработал на ключе, заговорил на своем языке в эфире. Значит, с рацией все в порядке. Связист повеселел, докладывает с улыбкой:
— На связи советские товарищи! Запрашивают, нужна ли какая помощь? Что прикажете отвечать?
А я, признаться, и не знаю, что отвечать советским товарищам. Попросить, чтобы прислали вертолет с врачом для Махаммада. Но вправе ли я рисковать жизнью советских воинов, чтобы попытаться спасти жизнь одному мальчику. Кто может летать в такую погоду, вон как завывает ветер за забором ханы. А радист, словно мысли мои читает, говорит с уверенностью, как само собой разумеющееся:
— Они могут... Я видел... Летают в такую погоду... Они же русские!..
Собирался закурить, передумал, прячу пачку в карман. Еще несколько шагов от стены ханы до стены. И решаюсь!
— Выходите на связь с советскими товарищами! Передайте: «Нуждаюсь в помощи!»
* * *
Не знаю как, но в эту дьявольскую непогоду, когда в двух шагах ничего не видно, он нашел наш отряд. Завис
над кишлаком, надрывно ревет мотор, а самого вертолета не видно из-за снежной завесы.
Это было хлеще опасного аттракциона под куполом цирка. С двадцатиметровой высоты, раскачиваясь на ветру, как маятники старых стенных часов, с неба, по трапу спускались две человеческие фигурки. Чем ближе к земле, тем они становились выше ростом. Не дожидаясь последних ступенек, русские прыгают в глубокий снег. Вертолет сделал свое дело. Уплывает с ним и шум мотора. Мы спешим к своим друзьям. За плечами у каждого рюкзак, одеты в белые бараньи полушубки. Представляются, как положено настоящим солдатам, чеканно по уставу, лихо вскинув руку к шапке-ушанке.
— Лейтенант медицинской службы Петров!
— Сержант Ниточкин!
Я по старому нашему обычаю троекратно обнимаю гостей.
...Нам не нужен был переводчик. Лейтенант Петров свободно говорил на фарси. Увидев удивление на моем лице, пояснил:
— Отец — специалист по восточной истории, привил любовь к фарси с детства. Ну, а что мальчик, еще жив? Да идемте скорее, что мы стоим!
Навстречу короткому дню пришли сумерки. Я ждал доктора во дворе ханы, по которому расхаживали, кудахтая, голодные куры. Лейтенант вместе с Ниточкиным долго осматривали мальчика. Вышел один, без полушубка, тревожный, взволнованный. Охотно взял сигарету из моей пачки, молча закурили. Петров хоть и в медицинском ха^ лате, а на доктора не похож. Нет у него этакой солидности, докторской важности. У нас в Афганистане на доктора молятся, как на святого. Еще бы! На 15 миллионов жителей Афганистана врачей приходилось до Апрельской революции чуть более тысячи. И лечили они только богатых и знатных людей. Многие бойцы моего отряда врачей и в глаза никогда не видели, где их найдешь вот в таких кишлаках, как этот.
Мне повезло... Мой дядя по матери был доктором. Ходил он как индюк надутый, в глаза никому не глядел, слово молвил, что жвачку жевал. Лейтенант медицинской службы Петров совсем не такой. В движениях быстр, глаза внимательные, голубые-голубые, как небо в ясный день. Белобрысый, губы девичьи, пухлые, курит жадно, глубоко затягиваясь...
— Ну что, лейтенант, плохи дела у мальчика?— спрашиваю я его.
— Плохи,— говорит он тихо.— Две пули в брюшине. Надо срочно оперировать!
— Как, прямо здесь, в хане?— Искренне удивляюсь я.
— Здесь... Ниточкин уже готовит раненого к операции.
— А ты не боишься ее делать?
— Откровенно? Очень боюсь. Это же моя первая операция в полевых условиях.
Не докурил, вмял с силой носком сапога окурок в снег.
— А может, не стоит... Зачем такого маленького перед смертью мучить...— неожиданно сорвалось с моего языка.
Лейтенант так посмотрел на меня, что я отшатнулся. А он повернулся через левое плечо, одернул халат и твердой походкой пошел в хану.
...Быстро смеркалось. В комнату, где предстояло делать операцию, солдаты внесли сбитый топчан, покрыли его клеенкой. Это будет операционный стол. Другого не найти. Пусты крестьянские дома, нет здесь ни стола, ни стула. Привыкли люди сидеть на полу, поджав под себя ноги.
Мы собрали все керосиновые лампы, какие нашли в кишлаке. Заправили керосином, поправили фитили, чтобы не коптили, отдраили стекла от копоти... Зажгли. Светло как днем, а он все недоволен.
— Это не свет, а черт знает что... Неужели больше ничего нельзя придумать? Думайте, думайте, командир!
Придумал. У нас в отряде было несколько больших и ярких японских электрофонарей. Дал команду, принесли. Несколько солдат будут светить во время операции.
— Мне нужны такие, чтоб хорошо светили, не дергались, крови не боялись во время операции. Смышленых и расторопных!
А сам над тазом медным нагнулся, стал мыть лицо и руки, готовиться к операции. Ассистировать будет сержант Ниточкин. Он же будет выполнять обязанности операционной сестры. Ниточкин по образованию фельдшер. Тесен операционный халат в плечах коренастого сержанта, руки сильные с бугорками пухлых вен. Он готов, ждет только приказа лейтенанта. Вспыхнули яркие лучи, хирург склонился над мальчиком. Операция началась, и вдруг полоснула далекая, глухая автоматная очередь. Ей ответила встречная, уже громкая и длинная. Застучал, захлебываясь, пулемет. Это совсем рядом огонь ведет первый пост. Влетел, как вихрь, связной:
— Душманы! Спустились с перевала, выходят к околице!..
— Гаси свет! В ружье! — приказываю я.
— .Отставить! — Неожиданно резко и громко на фарси командует лейтенант.
Солдаты в растерянности: кого слушать, браться ли за автоматы или светить фонарями. А он снова громко и повелительно:
— Свет! Давай на меня! Свети лучше... Да не дрожите вы, как зайцы!
Совсем рядом ахнула мина, посыпалась глина с потолка. Дальше рисковать было невозможно.
— Прекратить операцию! Слушай мою команду!
Петров даже головы не повернул. Молча работают с
сержантом.
— Лейтенант, вы с ума сошли! Бой начался. Надо гасить свет, если не желаете стать мишенью для душманов!
— Да полно вам, прекратить истерику!— осаждает он меня чужим незнакомым голосом. Оторвался на миг от стола, повернулся ко мне, лицо закрыто, видно только глаза... Они смотрят на меня строго и холодно...
— Не мешайте работать... Ваше место в отряде... Идите, принимайте командование, занимайте круговую оборону, бейте в хвост и в гриву этих мерзавцев!
— А вы?
— Не беспокойтесь. Мы знаем свой долг, на крайний случай оружие с нами...
И уже мягко, как уговаривают врачи больного проглотить горькую пилюлю, просит:
— Постарайтесь, пожалуйста, не подпускать бандитов. По крайней мере, пока не закончу операцию. Идите. Не волнуйте меня, командир. Помогите спасти мальчика! Договорились? Вот и хорошо... Займемся каждый своим делом.
Банда Али Шаха, как оказалось потом, не могла пройти через перевал. Высланная вперед разведка душманов натолкнулась на прочный заслон солдат армейской части и отряда добровольцев защиты революции. Без единого выстрела, осторожно, как кошка с взъерошенной шерстью перед собакой, попятился назад Али Шах со своими головорезами. Голод и холод погнал их по старым следам. Расчет был прост. На пургу и неожиданный ночной удар. Враг не застал нас врасплох. Похоронив до захода солнца погибших сельчан по всем мусульманским обычаям, я удвоил караулы. Али Шах нарвался на плотный прицельный огонь. Освещая место боя ракетами, мы с хороших позиций расстреливали душманов в упор, не пропуская их в кривую улочку, где ярко горел свет в одной- единственной хане в эту темную, тревожную ночь.
Понеся большие потери, Али Шах отступил. Мы сделали свое дело, как и полагается солдатам народной армии. Справился со своей операцией и русский доктор, лейтенант Петров... Весь мокрый от пота, сорвал с себя маску, стащил с рук операционные перчатки, сказал устало, негромко:
— Вот и все!..
Прислонился спиной к оконцу, чтобы остудиться, взвешивает на вытянутой ладони две ставшие бурыми от запекшейся крови свинцовые пули, извлеченные из тела мальчика.
— Это ему на память. От русского доктора дяди Вани...
И заулыбался своими пухлыми губами, довольный собой, что сумел-таки осилить, успешно провести эту сложнейшую операцию в необычных полевых, а точнее, фронтовых условиях...
И вдруг шальная пуля, продырявив стекло оконца, впилась ему в спину. Доктор вздрогнул, с удивлением оглянулся, посмотрел в темноту ночи и медленно, цепляясь руками за стенку, стал валиться, как подкошенная сосна от острой пилы лесоруба.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!— закричал не своим голосом Ниточкин и бросился к доктору, не дал упасть ему на земляной пол, принял на свои руки.
...Он лежал на мягкой соломе, укрытый своим полушубком. Лицо сразу осунулось, потускнела голубизна глаз. А рядом — Ниточкин. Растерялся сержант, не знает, что и говорить в таких случаях надо.
— Рана пустяковая... Я вот укольчик сделаю...
— Не суетись и не хитри, Саша,— отвечает Петров тихим голосом.— Укольчик твой не поможет... Я врач... Все понимаю...
Попытался чуть пошевелиться, боль по всему телу, Застонал тяжко.
— А вы потерпите, товарищ лейтенант... Скоро наш вертолет прилетит... По рации сообщили... В один миг в госпитале будем...— успокаивает Ниточкин.
Петров знал, что свои в беде не оставят. Интересно, кого пошлют. Вопрос только один: не поздно ли будет?
В части все пилоты классные и отчаянные. Особенно, когда надо спасать человека... Вот и сейчас можно не сомневаться, прилетят в любую погоду.
— А может, попить желаете?— Ниточкин никак не угомонится.— Чай черный, как деготь.
— Иди лучше к мальчику... Там ты больше нужен... Я здесь с командиром... поговорю. Иди же, Саша, иди!
Ниточкин бурчит что-то невнятное себе под нос, но слушается лейтенанта, идет в соседнюю комнату, где еще не отошел от наркоза Махаммад. Я ближе подсаживаюсь к Петрову.
— Что, прибавил я тебе хлопот, командир,— улыбается он через силу.
— Ничего... Все обойдется,— говорю я ему.
— Обойдется,— думая о своем, соглашается он со мной.— Махаммад будет жить! Это точно... Это главное... А остальное несущественно... Главное — мальчик!
— Мы все не знаем, как благодарить тебя, доктор.
— Свои люди — сочтемся,— пытается он шутить.
Помолчав немного, лизнул языком шершавые губы
и с вопросом, довольно неожиданным, обратился ко мне:
— А ты женат, командир?
— Не успел еще, все воюем...
— Я тоже не успел... В отпуск собрался... Свадьбу играть дома. А ночью подняли по тревоге... По вашей просьбе... На помощь...— Рассказывал с придыханием лейтенант.— Невесту Таней зовут. Она у меня добрая. Лицо смешливое, в веснушках... А глаза синие с отливом... Глянешь в них — на душе радость...
Веки прикрыл, устал, лежит тихо, Таню свою вспоминает.
Я хотел встать потихонечку, огонь убавить в керосиновой лампе... А он снова заговорил.
— Не уходи, посиди рядом,— просит лейтенант.— Скоро снег растает, потеплеет... Сеять надо... Вы, пожалуйста, быстрее кончайте свою контру. А тогда ко мне в Орел, в гости... Испечет мама пирог. Угостит молочком топленым с пеночкой зажаристой... Только адрес запомни. Обязательно...
...Я запомнил твой адрес, Ваня. На всю жизнь. Не раз брался за ручку, чтобы написать письмо родным и не мог. Мы все же поймали Али Шаха, разгромили его банду.
Скоро очистим всю нашу землю от этой нечисти... Скоро! И тогда я обязательно приеду в Орел, Московская улица, дом 114.
Приеду, чтобы низко поклониться твоим степным полям, отцу с матерью, твоей Тане...
А в кишлак этот, что под небесами, я еще вернусь, не один, с воспитанником нашего отряда, со смелым разведчиком Махаммад ом... Мы придем, чтобы помочь построить новым жителям кишлака для детишек школу... Школу имени советского лейтенанта Ивана Петрова.
ГЛАВА XXXVI
Доколе нам к этому миру стремиться, от страсти дрожа?
Доколь разъедать нашу душу и тело он будет, как ржа?
Коль долю твою увеличить не могут усилья твои,
Не лучше ль избрать своей долей сидение руки сложа?
В ту ночь я так и не осмелился рассказать Ахмаду о встрече с Джамилей. По сей день не могу объяснить причину, почему я скрыл от самого близкого друга все, что произошло у меня с Джамилей. Может, потому, что сам Ахмад был не совсем равнодушным к девушке. По крайней мере мне так казалось. А может, последовал древней афганской пословице: лучше отрезать собственный язык, чем поведать третьему об измене любимой женщины. Я умолчал о Джамиле, а он, оказывается, знал о нашей встрече... но мне ни слова... Не в характере Ахмада было заглядывать через дул на чужой двор. Любил не раз повторять, что для ран сердечных есть одно доброе лекарство — время. Но не этой мудростью руководствовался он при нашем свидании тогда в отеле.
Он знал о Джамиле такое, что боялся произнести вслух. Наверное, в душе был очень благодарен мне, что я не вспомнил ее имя... Иначе надо было рассказать всю правду... А он щадил меня, берег как друга и боевого товарища перед заключительной операцией «Икс-81»... Лучше сказать все сразу потом, когда сладится дело, когда будет выполнена поставленная перед нами задача.
* * *
Она не удивилась звонку Ахмада. Такое нынче время, афганцы в эмиграции быстро вспоминают всех своих знакомых, ближних и дальних родственников, кто может помочь бедному человеку на чужбине.
— Приятно слышать твой голос, Ахмад,— отвечала Джамиля по телефону.— Хотел бы повидаться со мной? Я буду рада встрече со старым другом. Где?..— Она призадумалась только на одно мгновение и тут же дала ответ.— Прокатимся на моем катере... Жду у причала номер пять.
Несется по голубой глади залива легкий, как птица, быстроходный катер. За рулем Джамиля... Ахмад смотрит на нее и не узнает былой красавицы. Джамиля поблекла, и никакие модные кремы и маски не могут вернуть ее лицу прежнюю свежесть юности. Глаза спокойные, без единой искры жизни, ко всему равнодушные. И к бешеной скорости, и к россыпи серебристых брызг от разрезаемой волны стальным носом белого катера. Она старалась казаться веселой, но улыбка у нее получалась натянутой и неестественной.
— Ну как ты живешь, Джамиля?— спрашивает ее Ахмад.
— Живу...— неопределенно отвечает она.
— Ну, а все же?
— Лучше расскажи о себе, Ахмад,— просит она.
— Что ж, я не жалуюсь на свою судьбу. Живу хорошо, честно служу партии.
— Это как прикажешь тебя понимать? Как же ты служишь партии, если ты сейчас в Пакистане?— допытывалась Джалиля.
— У меня была и остается одна партия — Народно- демократическая партия Афганистана. И от ее имени я пришел к тебе за помощью.
Джамиля руль катера из рук выпустила, смотрит на разведчика с удивлением, пытается понять, шутит он или нет.
— А ты не боишься, что я заявлю о тебе местным властям?
— Ты этого не сделаешь,— уверенно заявляет Ахмад.
— Да почему же?— удивляется Джамиля.— Я же вышла из НДПА.
— Совесть тебе не позволит... Да, ты оставила ряды нашей партии. Сошла в сторону с трудной тропы. Это слабость, но не предательство. Ты не подняла руки на свою родину. Мы продолжаем верить тебе, Джамиля.
— Кто это мы?
— Твои друзья, твой народ...
Рука ее машинально потянулась к щитку управления. Она слегка повернула ключ, выключила зажигание, откинулась на спинку кресла, запрокинула голову к синему небу и замерла, как завороженная. Катер какое-то время все еще двигался по инерции, но вот кончились его силы, стал беспомощным, неуправляемым, подставляя свои борта легкой волне.
Ахмад старался не смотреть на Джамилю, перегнулся через борт, курит молчаливо. Ахмад ждет, что скажет она в ответ на его слова. Внешне, со стороны, он казался абсолютно спокойным человеком, которого сейчас больше интересуют водоросли в светлой воде, чем ответ Джамили. Только частое машинальное разглаживание усов выдавало его волнение... Ахмад ждал, надеялся. Он вопреки очевидным фактам продолжал верить Джамиле, как товарищу по борьбе. А вот его друзья по разведке о ней были другого мнения.
— Женщина эта коварная и опасная. Ради личного благополучия она порывает с партией, меняет революционную борьбу на сытость и роскошь в семейном кругу. От нее помощи ждать, что от козла молока,— утверждал на оперативном совещании у генерала полковник Ясан Сахеб.
— Она предатель в большом и малом, в общественном и личном,— дополняет нелестную характеристику бедной женщины другой коллега.— Из-за нее Салех попадает в тюрьму. Он верит, что Джамиля его любит, Джамиля его ждет... А ее след простыл, не стала ждать, когда его выпустят на свободу. Нет, доверия не внушает, может завалить всю операцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— На связи советские товарищи! Запрашивают, нужна ли какая помощь? Что прикажете отвечать?
А я, признаться, и не знаю, что отвечать советским товарищам. Попросить, чтобы прислали вертолет с врачом для Махаммада. Но вправе ли я рисковать жизнью советских воинов, чтобы попытаться спасти жизнь одному мальчику. Кто может летать в такую погоду, вон как завывает ветер за забором ханы. А радист, словно мысли мои читает, говорит с уверенностью, как само собой разумеющееся:
— Они могут... Я видел... Летают в такую погоду... Они же русские!..
Собирался закурить, передумал, прячу пачку в карман. Еще несколько шагов от стены ханы до стены. И решаюсь!
— Выходите на связь с советскими товарищами! Передайте: «Нуждаюсь в помощи!»
* * *
Не знаю как, но в эту дьявольскую непогоду, когда в двух шагах ничего не видно, он нашел наш отряд. Завис
над кишлаком, надрывно ревет мотор, а самого вертолета не видно из-за снежной завесы.
Это было хлеще опасного аттракциона под куполом цирка. С двадцатиметровой высоты, раскачиваясь на ветру, как маятники старых стенных часов, с неба, по трапу спускались две человеческие фигурки. Чем ближе к земле, тем они становились выше ростом. Не дожидаясь последних ступенек, русские прыгают в глубокий снег. Вертолет сделал свое дело. Уплывает с ним и шум мотора. Мы спешим к своим друзьям. За плечами у каждого рюкзак, одеты в белые бараньи полушубки. Представляются, как положено настоящим солдатам, чеканно по уставу, лихо вскинув руку к шапке-ушанке.
— Лейтенант медицинской службы Петров!
— Сержант Ниточкин!
Я по старому нашему обычаю троекратно обнимаю гостей.
...Нам не нужен был переводчик. Лейтенант Петров свободно говорил на фарси. Увидев удивление на моем лице, пояснил:
— Отец — специалист по восточной истории, привил любовь к фарси с детства. Ну, а что мальчик, еще жив? Да идемте скорее, что мы стоим!
Навстречу короткому дню пришли сумерки. Я ждал доктора во дворе ханы, по которому расхаживали, кудахтая, голодные куры. Лейтенант вместе с Ниточкиным долго осматривали мальчика. Вышел один, без полушубка, тревожный, взволнованный. Охотно взял сигарету из моей пачки, молча закурили. Петров хоть и в медицинском ха^ лате, а на доктора не похож. Нет у него этакой солидности, докторской важности. У нас в Афганистане на доктора молятся, как на святого. Еще бы! На 15 миллионов жителей Афганистана врачей приходилось до Апрельской революции чуть более тысячи. И лечили они только богатых и знатных людей. Многие бойцы моего отряда врачей и в глаза никогда не видели, где их найдешь вот в таких кишлаках, как этот.
Мне повезло... Мой дядя по матери был доктором. Ходил он как индюк надутый, в глаза никому не глядел, слово молвил, что жвачку жевал. Лейтенант медицинской службы Петров совсем не такой. В движениях быстр, глаза внимательные, голубые-голубые, как небо в ясный день. Белобрысый, губы девичьи, пухлые, курит жадно, глубоко затягиваясь...
— Ну что, лейтенант, плохи дела у мальчика?— спрашиваю я его.
— Плохи,— говорит он тихо.— Две пули в брюшине. Надо срочно оперировать!
— Как, прямо здесь, в хане?— Искренне удивляюсь я.
— Здесь... Ниточкин уже готовит раненого к операции.
— А ты не боишься ее делать?
— Откровенно? Очень боюсь. Это же моя первая операция в полевых условиях.
Не докурил, вмял с силой носком сапога окурок в снег.
— А может, не стоит... Зачем такого маленького перед смертью мучить...— неожиданно сорвалось с моего языка.
Лейтенант так посмотрел на меня, что я отшатнулся. А он повернулся через левое плечо, одернул халат и твердой походкой пошел в хану.
...Быстро смеркалось. В комнату, где предстояло делать операцию, солдаты внесли сбитый топчан, покрыли его клеенкой. Это будет операционный стол. Другого не найти. Пусты крестьянские дома, нет здесь ни стола, ни стула. Привыкли люди сидеть на полу, поджав под себя ноги.
Мы собрали все керосиновые лампы, какие нашли в кишлаке. Заправили керосином, поправили фитили, чтобы не коптили, отдраили стекла от копоти... Зажгли. Светло как днем, а он все недоволен.
— Это не свет, а черт знает что... Неужели больше ничего нельзя придумать? Думайте, думайте, командир!
Придумал. У нас в отряде было несколько больших и ярких японских электрофонарей. Дал команду, принесли. Несколько солдат будут светить во время операции.
— Мне нужны такие, чтоб хорошо светили, не дергались, крови не боялись во время операции. Смышленых и расторопных!
А сам над тазом медным нагнулся, стал мыть лицо и руки, готовиться к операции. Ассистировать будет сержант Ниточкин. Он же будет выполнять обязанности операционной сестры. Ниточкин по образованию фельдшер. Тесен операционный халат в плечах коренастого сержанта, руки сильные с бугорками пухлых вен. Он готов, ждет только приказа лейтенанта. Вспыхнули яркие лучи, хирург склонился над мальчиком. Операция началась, и вдруг полоснула далекая, глухая автоматная очередь. Ей ответила встречная, уже громкая и длинная. Застучал, захлебываясь, пулемет. Это совсем рядом огонь ведет первый пост. Влетел, как вихрь, связной:
— Душманы! Спустились с перевала, выходят к околице!..
— Гаси свет! В ружье! — приказываю я.
— .Отставить! — Неожиданно резко и громко на фарси командует лейтенант.
Солдаты в растерянности: кого слушать, браться ли за автоматы или светить фонарями. А он снова громко и повелительно:
— Свет! Давай на меня! Свети лучше... Да не дрожите вы, как зайцы!
Совсем рядом ахнула мина, посыпалась глина с потолка. Дальше рисковать было невозможно.
— Прекратить операцию! Слушай мою команду!
Петров даже головы не повернул. Молча работают с
сержантом.
— Лейтенант, вы с ума сошли! Бой начался. Надо гасить свет, если не желаете стать мишенью для душманов!
— Да полно вам, прекратить истерику!— осаждает он меня чужим незнакомым голосом. Оторвался на миг от стола, повернулся ко мне, лицо закрыто, видно только глаза... Они смотрят на меня строго и холодно...
— Не мешайте работать... Ваше место в отряде... Идите, принимайте командование, занимайте круговую оборону, бейте в хвост и в гриву этих мерзавцев!
— А вы?
— Не беспокойтесь. Мы знаем свой долг, на крайний случай оружие с нами...
И уже мягко, как уговаривают врачи больного проглотить горькую пилюлю, просит:
— Постарайтесь, пожалуйста, не подпускать бандитов. По крайней мере, пока не закончу операцию. Идите. Не волнуйте меня, командир. Помогите спасти мальчика! Договорились? Вот и хорошо... Займемся каждый своим делом.
Банда Али Шаха, как оказалось потом, не могла пройти через перевал. Высланная вперед разведка душманов натолкнулась на прочный заслон солдат армейской части и отряда добровольцев защиты революции. Без единого выстрела, осторожно, как кошка с взъерошенной шерстью перед собакой, попятился назад Али Шах со своими головорезами. Голод и холод погнал их по старым следам. Расчет был прост. На пургу и неожиданный ночной удар. Враг не застал нас врасплох. Похоронив до захода солнца погибших сельчан по всем мусульманским обычаям, я удвоил караулы. Али Шах нарвался на плотный прицельный огонь. Освещая место боя ракетами, мы с хороших позиций расстреливали душманов в упор, не пропуская их в кривую улочку, где ярко горел свет в одной- единственной хане в эту темную, тревожную ночь.
Понеся большие потери, Али Шах отступил. Мы сделали свое дело, как и полагается солдатам народной армии. Справился со своей операцией и русский доктор, лейтенант Петров... Весь мокрый от пота, сорвал с себя маску, стащил с рук операционные перчатки, сказал устало, негромко:
— Вот и все!..
Прислонился спиной к оконцу, чтобы остудиться, взвешивает на вытянутой ладони две ставшие бурыми от запекшейся крови свинцовые пули, извлеченные из тела мальчика.
— Это ему на память. От русского доктора дяди Вани...
И заулыбался своими пухлыми губами, довольный собой, что сумел-таки осилить, успешно провести эту сложнейшую операцию в необычных полевых, а точнее, фронтовых условиях...
И вдруг шальная пуля, продырявив стекло оконца, впилась ему в спину. Доктор вздрогнул, с удивлением оглянулся, посмотрел в темноту ночи и медленно, цепляясь руками за стенку, стал валиться, как подкошенная сосна от острой пилы лесоруба.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!— закричал не своим голосом Ниточкин и бросился к доктору, не дал упасть ему на земляной пол, принял на свои руки.
...Он лежал на мягкой соломе, укрытый своим полушубком. Лицо сразу осунулось, потускнела голубизна глаз. А рядом — Ниточкин. Растерялся сержант, не знает, что и говорить в таких случаях надо.
— Рана пустяковая... Я вот укольчик сделаю...
— Не суетись и не хитри, Саша,— отвечает Петров тихим голосом.— Укольчик твой не поможет... Я врач... Все понимаю...
Попытался чуть пошевелиться, боль по всему телу, Застонал тяжко.
— А вы потерпите, товарищ лейтенант... Скоро наш вертолет прилетит... По рации сообщили... В один миг в госпитале будем...— успокаивает Ниточкин.
Петров знал, что свои в беде не оставят. Интересно, кого пошлют. Вопрос только один: не поздно ли будет?
В части все пилоты классные и отчаянные. Особенно, когда надо спасать человека... Вот и сейчас можно не сомневаться, прилетят в любую погоду.
— А может, попить желаете?— Ниточкин никак не угомонится.— Чай черный, как деготь.
— Иди лучше к мальчику... Там ты больше нужен... Я здесь с командиром... поговорю. Иди же, Саша, иди!
Ниточкин бурчит что-то невнятное себе под нос, но слушается лейтенанта, идет в соседнюю комнату, где еще не отошел от наркоза Махаммад. Я ближе подсаживаюсь к Петрову.
— Что, прибавил я тебе хлопот, командир,— улыбается он через силу.
— Ничего... Все обойдется,— говорю я ему.
— Обойдется,— думая о своем, соглашается он со мной.— Махаммад будет жить! Это точно... Это главное... А остальное несущественно... Главное — мальчик!
— Мы все не знаем, как благодарить тебя, доктор.
— Свои люди — сочтемся,— пытается он шутить.
Помолчав немного, лизнул языком шершавые губы
и с вопросом, довольно неожиданным, обратился ко мне:
— А ты женат, командир?
— Не успел еще, все воюем...
— Я тоже не успел... В отпуск собрался... Свадьбу играть дома. А ночью подняли по тревоге... По вашей просьбе... На помощь...— Рассказывал с придыханием лейтенант.— Невесту Таней зовут. Она у меня добрая. Лицо смешливое, в веснушках... А глаза синие с отливом... Глянешь в них — на душе радость...
Веки прикрыл, устал, лежит тихо, Таню свою вспоминает.
Я хотел встать потихонечку, огонь убавить в керосиновой лампе... А он снова заговорил.
— Не уходи, посиди рядом,— просит лейтенант.— Скоро снег растает, потеплеет... Сеять надо... Вы, пожалуйста, быстрее кончайте свою контру. А тогда ко мне в Орел, в гости... Испечет мама пирог. Угостит молочком топленым с пеночкой зажаристой... Только адрес запомни. Обязательно...
...Я запомнил твой адрес, Ваня. На всю жизнь. Не раз брался за ручку, чтобы написать письмо родным и не мог. Мы все же поймали Али Шаха, разгромили его банду.
Скоро очистим всю нашу землю от этой нечисти... Скоро! И тогда я обязательно приеду в Орел, Московская улица, дом 114.
Приеду, чтобы низко поклониться твоим степным полям, отцу с матерью, твоей Тане...
А в кишлак этот, что под небесами, я еще вернусь, не один, с воспитанником нашего отряда, со смелым разведчиком Махаммад ом... Мы придем, чтобы помочь построить новым жителям кишлака для детишек школу... Школу имени советского лейтенанта Ивана Петрова.
ГЛАВА XXXVI
Доколе нам к этому миру стремиться, от страсти дрожа?
Доколь разъедать нашу душу и тело он будет, как ржа?
Коль долю твою увеличить не могут усилья твои,
Не лучше ль избрать своей долей сидение руки сложа?
В ту ночь я так и не осмелился рассказать Ахмаду о встрече с Джамилей. По сей день не могу объяснить причину, почему я скрыл от самого близкого друга все, что произошло у меня с Джамилей. Может, потому, что сам Ахмад был не совсем равнодушным к девушке. По крайней мере мне так казалось. А может, последовал древней афганской пословице: лучше отрезать собственный язык, чем поведать третьему об измене любимой женщины. Я умолчал о Джамиле, а он, оказывается, знал о нашей встрече... но мне ни слова... Не в характере Ахмада было заглядывать через дул на чужой двор. Любил не раз повторять, что для ран сердечных есть одно доброе лекарство — время. Но не этой мудростью руководствовался он при нашем свидании тогда в отеле.
Он знал о Джамиле такое, что боялся произнести вслух. Наверное, в душе был очень благодарен мне, что я не вспомнил ее имя... Иначе надо было рассказать всю правду... А он щадил меня, берег как друга и боевого товарища перед заключительной операцией «Икс-81»... Лучше сказать все сразу потом, когда сладится дело, когда будет выполнена поставленная перед нами задача.
* * *
Она не удивилась звонку Ахмада. Такое нынче время, афганцы в эмиграции быстро вспоминают всех своих знакомых, ближних и дальних родственников, кто может помочь бедному человеку на чужбине.
— Приятно слышать твой голос, Ахмад,— отвечала Джамиля по телефону.— Хотел бы повидаться со мной? Я буду рада встрече со старым другом. Где?..— Она призадумалась только на одно мгновение и тут же дала ответ.— Прокатимся на моем катере... Жду у причала номер пять.
Несется по голубой глади залива легкий, как птица, быстроходный катер. За рулем Джамиля... Ахмад смотрит на нее и не узнает былой красавицы. Джамиля поблекла, и никакие модные кремы и маски не могут вернуть ее лицу прежнюю свежесть юности. Глаза спокойные, без единой искры жизни, ко всему равнодушные. И к бешеной скорости, и к россыпи серебристых брызг от разрезаемой волны стальным носом белого катера. Она старалась казаться веселой, но улыбка у нее получалась натянутой и неестественной.
— Ну как ты живешь, Джамиля?— спрашивает ее Ахмад.
— Живу...— неопределенно отвечает она.
— Ну, а все же?
— Лучше расскажи о себе, Ахмад,— просит она.
— Что ж, я не жалуюсь на свою судьбу. Живу хорошо, честно служу партии.
— Это как прикажешь тебя понимать? Как же ты служишь партии, если ты сейчас в Пакистане?— допытывалась Джалиля.
— У меня была и остается одна партия — Народно- демократическая партия Афганистана. И от ее имени я пришел к тебе за помощью.
Джамиля руль катера из рук выпустила, смотрит на разведчика с удивлением, пытается понять, шутит он или нет.
— А ты не боишься, что я заявлю о тебе местным властям?
— Ты этого не сделаешь,— уверенно заявляет Ахмад.
— Да почему же?— удивляется Джамиля.— Я же вышла из НДПА.
— Совесть тебе не позволит... Да, ты оставила ряды нашей партии. Сошла в сторону с трудной тропы. Это слабость, но не предательство. Ты не подняла руки на свою родину. Мы продолжаем верить тебе, Джамиля.
— Кто это мы?
— Твои друзья, твой народ...
Рука ее машинально потянулась к щитку управления. Она слегка повернула ключ, выключила зажигание, откинулась на спинку кресла, запрокинула голову к синему небу и замерла, как завороженная. Катер какое-то время все еще двигался по инерции, но вот кончились его силы, стал беспомощным, неуправляемым, подставляя свои борта легкой волне.
Ахмад старался не смотреть на Джамилю, перегнулся через борт, курит молчаливо. Ахмад ждет, что скажет она в ответ на его слова. Внешне, со стороны, он казался абсолютно спокойным человеком, которого сейчас больше интересуют водоросли в светлой воде, чем ответ Джамили. Только частое машинальное разглаживание усов выдавало его волнение... Ахмад ждал, надеялся. Он вопреки очевидным фактам продолжал верить Джамиле, как товарищу по борьбе. А вот его друзья по разведке о ней были другого мнения.
— Женщина эта коварная и опасная. Ради личного благополучия она порывает с партией, меняет революционную борьбу на сытость и роскошь в семейном кругу. От нее помощи ждать, что от козла молока,— утверждал на оперативном совещании у генерала полковник Ясан Сахеб.
— Она предатель в большом и малом, в общественном и личном,— дополняет нелестную характеристику бедной женщины другой коллега.— Из-за нее Салех попадает в тюрьму. Он верит, что Джамиля его любит, Джамиля его ждет... А ее след простыл, не стала ждать, когда его выпустят на свободу. Нет, доверия не внушает, может завалить всю операцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29