Замаячил на дороге отряд человек в двадцать. Мчатся к мосту, коней пришпоривают. Вот уже и лица различить можно. Все одеты богато, видать, не из простых. Есть и такие, что бороды до пояса, по ветру вьются.
Впился я глазами в шейха Махмуда.
— Одно твое слово, командир,— всех уложу!
Но шейх Махмуд отдает приказ не мне, а джигитам, что рядом с ним:
— Цельтесь в лошадей, людей не трогать! Пошла пальба, пошли лошади кувыркаться через
голову на полном скаку. Только две последние развернулись— и обратно. Однако и их пули настигли, затрепыхались туши на снегу.
Смотрю — копошатся на земле спешенные конники, из-под лошадиных туш вылезают. Один притаился за крупом лошади, целится в шейха Махмуда. Не выдержал я,— бах! —свалил поганца.
— Ай, Джано! — грозит мне шейх Махмуд.— Ты что приказ мой нарушаешь?
Потом поворачивается к вражьему отряду.
— Шейхи, беки! Бросайте оружие, сдавайтесь! Другого выхода у вас нет!
Первым бросил свое ружье главарь — седая борода до пояса. Потом и другие поснимали свои ружья, кинжалы — у. кого что было — побросали на землю. Подъехали к ним наши джигиты, забрали оружие, раненых лошадей пристрелили, связали всех шейхов и беков одной веревкой.
Шейх Махмуд приказал распороть их тюки с поклажей— посыпались на снег съестные припасы, торбы с золотом.
Тем временем подоспел к нам отряд из армии Га-зи-паши. Шейх Махмуд передал им добычу и пленников. Отправили их через Варто на суд к Гази-паше.
Командир отряда отдал шейху Махмуду две торбы с золотом, обнял его крепко, а потом и говорит:
— Гази-паша телеграмму прислал, целует тебя в лоб. Пишет: только шейх Махмуд может очистить Шерафеттинские горы. Покажи же свою доблесть, шейх Махмуд!
Шейх Махмуд в ответ попросил командира поцеловать от его имени Гази-пашу в плечо.
— Мы за своего пашу головы сложим,— говорит.— Исполнить его приказ — святое дело.
Раздал нам шейх Махмуд из торбы золото.
— Братья! — кричит.— Не вернемся домой, пока в живых останется хоть один смутьян!
— Не вернемся, ага! — грянули мы как один.
На другой день пленные были уже в Диярбекире. После узнали мы, что был там грозный суд над шейхами, беками, над их пособниками за то, что против закона голову подняли. Вынес тот суд фирман — всех повесить. Нашлась работа для палачей Диярбекира и Элязиза. Закачались тела на веревках, смазанных жиром, а меж ними — и мой бек, что три года рыскал за мной по горам неотступно, как за кровным врагом, и Сорик-ага, чей сын-душегуб разорил всю округу.
А мы еще, считай, полгода лазали по горам, по ущельям, остатки их армии добивали. Кого вешали, кого в речках топили.
Не оставили в горах ни одного из войска врага. Тут вышел нам приказ: разойтись всем по домам. С поднятым знаменем пустились мы в обратный путь. Было у меня зашито в поясе триста желтеньких лир, да в торбе больше тысячи меджидие. Пересчитал я деньги — богач стал. Ага, да и только!
Еду, прикидываю. Куплю в Муше на базаре овец, коров, лошадей, мулов, арендую у шейхов пастбище. Выстрою дворец для моей Кеви. Валлахи, выстрою, не пожалею! Сколько времени прошло, сколько воды утекло с той поры, как мы расстались с ней! Второе дитя уж, поди, выросло. Кто же у нас народился? Может, девочка — газель с черными глазами, а может, парнишка — такой же смугляк, как и я... Да кто бы ни был, дитя кровное дороже всего на свете.
Будет у нас свое стадо. Летом будем откочевывать на горное пастбище, зимой в долину спускаться. Вай-вай! Будут все про бекову дочку Кеви говорить: «Жена Джано-аги».
Думать — думаю, а сам еще пуще коня пришпориваю. Весь путь вместо десяти дней за три дня покрыл. И конь уж чует — дом близко. Не скачет, птицей летит по горам.
Вхожу в дом шейха Махмуда. Говорят мне: пропала Кеви. Заходила земля у меня под ногами.
Ушла, сказывают, Кеви из дома неведомо куда еще до родов. Искали ее всюду — не нашли. Что Сталось с ней, родила ли она, никто не знает. Нашли только в горах ее шаровары из тонкого шелка.
С той поры как уехал я воевать, все плакала Кеви да пела одну песню:
Ах! Меня забыл милый мой, Сердце мне разбил милый мой, Некому теперь верить мне, Коли изменил милый мой!
От слез исхудала, почернела вся. Видать, волки разорвали в горах ее и младенца.
Шейх Махмуд все уговаривал меня остаться у него. Сулил стадо да пастбище пожаловать, свою дочку мне в жены отдать.
— Да продлится твоя жизнь, да умножится твое богатство,— говорю.— А мне теперь не в радость ни тучные стада, ни сытная еда. Отпусти ты меня в горы. Поведаю я горе свое серым волкам, диким орлам.
Обнял меня шейх Махмуд со слезами на глазах и говорит:
— Поезжай, Джано! Развей-расплескай тоску по лесам, по горам, по гремучим ручьям! Помни одно: дом мой всегда открыт для братьев-джигитов.
Поцеловал я руку шейху Махмуду, обнялся крепко с назваными братьями, в седло вскочил, Джемо позади себя усадил — только меня и видели.
Месяц за месяцем кружил я по горам, все Кеви звал. Не отозвалась мне луноликая. Прискакал к ее матери: не там ли моя Кеви? Вместо дома одни обломки. Вернулся в свои края усталый, разбитый вконец.
В этих местах, где душа ее бродит, я и решил поселитися. Нашел заброшенную мельницу от людей подальше и поселился на ней. Деньги свои — все, что было,—отдал сейидам >, гадальщикам, знахарям. Может, и разыщется след Кеви.
Закрутит ночью метель, а мне чудится: то не ветер воет, то Кеви моя плачет, песню свою поет. Вскочу на коня и кружу по горам, пока от стужи все тело не одеревенеет...
Осталась у меня в жизни одна утеха — Джемо черноокая. Красотой она — мать вылитая. А как подросла дочка, лепетать стала, всем сердцем я к ней прирос. Берег пуще глаза. Сам не ел — ее кормил, сам не пил — ее поил. Не сиротой растил, львицей. Чтобы не уступала джигитам ни в силе, ни в храбрости, чтобы никто не мог ей руку в запястье согнуть.
Зимой, в стужу лютую, заставлю ее, бывало, бегом на гору взбираться. С нее пот градом катит, а я разобью снежный наст да и окунаю ее, горячую, прямо в снег. Так-то сталь закаляется! Конь ей был другом, ружье — игрушкой. Говорить умела,-душа моя, с волками — по-волчьему, с птицами — по-птичьему.
В двенадцать лет Джемо умела на коне скакать, зверя дикого с собакой выслеживать, волков травить, стрелять в цель на полном скаку, и никто во всей округе не мог сравняться с ней в силе и ловкости. .
Сверстницы ее, что росли при отцах-матерях, выглядели перед ней сучьями иссохшими. Джемо рядом с ними ярким цветком осенним цвела: кожа, как розовый лепесток, взгляд, как у лани горной, сердце, как у джигита, запястья крепче стали закаленной!
Смотрю я — дочка моя цветет, а на мою старую мельницу все новые мешки с зерном прибывают. Так и валят ко мне крестьяне. «Джано,— говорят,— справно мелет у тебя мельница! Мука что твоя хна получается!» А я слушаю их да посмеиваюсь. Знаю: на Джемо поглазеть ко мне таскаются.
Кто побогаче, кошели тугие с собой тащат, руку мне целуют. Один деньги, другой стада сулит, только продай им дочку. Да ведь не для продажи я Джемо свою растил. На что мне эти деньги! С незапамятных времен, с той поры, как здесь горы стоят, заведено у нас продавать своих дочерей, и становятся они рабынями своих мужей на всю жизнь. Только народится девочка, а уж отец-мать ей тюрьму готовят. Нет, не бывать такому позору! Не станет Джемо покорной рабыней! И заду-
мал я: отдам свою львицу лишь такому джигиту, что превзойдет ее в силе да в ловкости. Кто ни сунется ко мне с набитым кошелем — всем один ответ: «Не продается моя Джемо. Потерпи, брат. По первому снегу устроим состязания. Кто Джемо одолеет, тому ее и отдам».
Подъехал как-то раз ко мне Сорик-оглу, сын Со-рика-аги, повешенного за то, что шел против Гази. О дочке речь завел. Как тут быть? Он и богат, он и родовит. Такой бедноте, как я, не след его грязью обливать. Не скажешь ему, кто, мол, тебе, вражьему сыну, дочь свою отдаст!
Нет, я обычаи здешние крепко знаю, лисой перед ним верчусь, ковром стелюсь, а сам свое гну:
— Шейх нам милость неслыханную оказывает, породниться с беднотой хочет. Да только я уже свое слово сказал, отступиться не могу. Аллах один, у джигита слово одно. Не продается моя дочь- Кто хочет ее взять, пусть одолеет в единоборстве.
Хлестнул Сорик-оглу себя плеткой по сапогам.
— Что я слышу? — рычит.— Раб не хочет знаться с шейхом! Мы тебя уважили, за человека приняли, а ты поперек идешь? Да знал бы я раньше про твою спесь, подлая тварь, я и говорить с тобой не стал бы. Уладил бы все дело с твоим беком. Сын шейха Махмуда не станет из-за раба ссору заводить с Сориком-оглу.
— Покойный шейх Махмуд,— говорю,— нашими свадьбами не распоряжался и сыну своему заказал...
Не дослушал меня Сорик-оглу, огрел плетью лошадь.
— Пожалеешь, Джано,— кричит,— да поздно будет!
Хохотал я над ним, чуть пупок не сорвал. Какой ему, подлецу, белены в пироги подложили, уж и не знаю!
Проходит время. Разнеслась в народе молва, будто сын шейха Махмуда продает свои деревни.
Послал его шейх Махмуд в свое время в Стамбул на абуката учиться. Покойный как рассудил? Враги нам житья не дадут, изводить нас начнут. А ну как дойдет дело до суда? На чужого крючкотвора надеж-
ды плохи, продаст с потрохами. Тут свой абукат нужен. Вот и послал шейх Махмуд,сына учиться в Стамбул. Да поди ж ты! Сын его абукатом-то стал, а домой вернуться не захотел.
Придет, бывало, шейх Махмуд ко мне на мельницу. Хлопает себя руками по коленям, сокрушается;
— Упустили мы. сына, Джано! Сгубили сына! Теперь не воротишь. Лизнула собака городскую кость — в деревню ее не заманишь.
В последний раз приехал ко мне туча тучей.
— Узнал я, Джано,— говорит,— он уж давно абукат. Живет в Стамбуле. Женился на какой-то вертушке.
Старику тогда под восемьдесят было. Подкосила его эта весть. Перед смертью все по сыну тосковал, да так и не пришлось ему сына повидать.
После смерти шейха Махмуда управляющий абу-кату отписал. Приезжай, мол, распорядись деревнями. Тот ему телеграмму шлет: «Продавай деревни, выезжаю».
Как-то утром пронеслась молва по деревне: абукат приехал!
Староста наш утром ко мне ввалился.
— Слыхал? — говорит.— Нашу деревню Сорик-оглу покупает.
Я всполошился:
— Неужто в самом деле?
— Валлахи! Пойдем к нашему хозяину, поцелуем перед ним землю, поднесем ему подарки, чтоб не позорил нас, не продавал врагу. Ага тебя уважает, глядишь, и послушает.
Всей деревней к аге пошли. Поцеловали ему руку, поднесли подарки: Абукат и впрямь совсем османцем заделался! Одет, как Гази-паша, волосы длинные назад зачесал, разговор и тот изменил на османский лад. Выхожу я вперед:
— Прости меня, невежу темного, коли нескладно скажу, бек мой. Молва идет, будто собираешься ты погасить отцовский очаг, продать свои деревни. Ножом по сердцу полоснула нас эта весть. Скажи, бек мой, правда это или болтовня пустая?
Бек положил руку мне на плечо:
— Правда, Джано-ага. Что поделаешь, братьев у меня нет, некому здесь жить. Я привык к Стамбулу. Там моя работа, там мое гнездо. Слава аллаху, и Стамбул — наша родина. Но отсюда до Стамбула далеко. Некому вас здесь защитить будет. Вот и решил я найти для вас нового бека. Сорик-оглу хочет купить мои деревни. Управляющий с ним сторговался.
Бросился я ему руки целовать:
— Не делай этого, пощади, бек мой! Он, подлец, и ногтя твоего не стоит. Горит в душе его месть за отца. Вся деревня Карга Дюзю против него стояла. Когда разбойники шейха Сайда гнездо твоего отца разоряли, наши джигиты его грудью защищали. Попадись мы в руки Сорику-оглу, он нас всех изведет. Не продавай нас этому извергу лютому. А коли продашь, лучше убей нас своей рукой, отдай ему наши трупы!
Смотрю — заблестели у бека глаза, проняло его. Тут я еще пуще разошелся.
— Послушай рабов своих, бек мой! — говорю.— Не гаси ты очаг отца своего. Оставь хоть одну деревню, порадуй душу покойного. Уж больно он сокрушался, что послал тебя в дальние края. Пока теплится огонь в его очаге, костям его в могиле будет покойно. Оставь себе нашу деревню, Карга Дюзю, а мы, рабы твои, будем день и ночь работать, богатство твое умножать, тебе деньги посылать. Молодых парней разошлем на приработки.
Разжалобился наш бек-абукат.
— Жгут мое сердце твои слова, Джано-ага,— говорит.— Не знал я ничего. Спасибо, что предупредил меня. Даю вам слово, не буду я продавать деревню Карга Дюзю и мельницу. А вы держитесь друг за друга крепко, не давайте погаснуть отцовскому очагу. Я же при случае буду к вам наезжать, чтобы с вами повидаться, праху отца поклониться.
Бросились мы в ноги беку своему, слезы льем от радости.
— Благодарствуй, бек наш! Да пошлет всевышний тебе долгие дни! Пусть камни в руках твоих станут золотом!
Говорим, а сами к выходу пятимся.
Возвращался я домой с легким сердцем. Захожу к себе на мельницу, встречает меня Джемо, бледная как смерть, глаза горят — угли раскаленные. Оказывается, во время моей отлучки Сорик-оглу, пакостная тварь, на мельницу налет сделал, Джемо украсть хотел. Да не зря я вскормил ее на козьем молоке. Выскочила моя горная козочка за дверь, запрыгала по камням. Где им за ней угнаться! Так и спаслась, не далась в руки погубителю.
Как услышал я ее рассказ — кровь бросилась мне в голову. Видать, давно я ружья в руки не брал, разбойников не пугал! Схватил ружье, вскочил в седло, посадил Джемо позади себя и помчался, как ветер.
У кибитки Сорика-оглу осадил коня, ору во всю глотку у людей на виду:
— Эй, Сорик-оглу! От какого дерьма у тебя в башке мозги помутились?
Выходит он с абрикосом в руках. Абрикос кусает, зубы скалит:
— Что за беда? Попугали твою лань, да и только!
— А ты, сукин сын, кто таков,— говорю,— чтобы мою лань пугать? Или тебе неведомо, что я и не таким, как ты, руки веревкой скручивал?
Загорелись у него глаза.
— Дай тебе . волю,— шипит,— ты бы отца моего своими руками повесил.
— Что ж,— говорю,— отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!
Сорик-оглу руки на груди сложил.
— Это уж мы сами посмотрим,— говорит,— что нам делать. Скоро и ты, и дочь твоя, и вся ваша деревня— все моими рабами станете. Ваш бек-абукат османцем стал, бросил вас, мне продает.
— Брешешь,— говорю,— наш бек —благородный человек. Он нас не продаст.
Рассвирепел Сорик-оглу, слюной брызжет:
— А вот возьмет да и продаст! Его товар, хочет —
продаст, хочет — так отдаст. Думаешь, у тебя спросит?
Тут меня прорвало:
— Нам и думать нечего. Это ты думай, да не просчитайся. Ты, кровопийца, сына шейха Махмуда с собой равняешь. Врешь, не такой он человек. Ты замахнулся все его деревни к рукам прибрать, очаг шейха Махмуда разорить. Врешь, не быть по-твоему, не отыграться тебе на нас. Не продаст наш бек ни деревню Карга Дюзю, ни мельницу!
У Сорика-оглу всю рожу перекосило.
— От такой мрази, как ваш бек, всего можно ждать. Он и от слова своего откажется. Но я от своего не отступлюсь. Вот тебе мое слово: будет твоя дочь моей! Попрешь против меня — потом пеняй на себя. Обрушу твою мельницу тебе на голову! Так и знай!
Рассмешил он меня. Загоготал я так, что по горам гром прокатился, а потом и говорю ему:
— Эй, Сорик-оглу! Не жди, чтобы Джано перед тобой струхнул. Не было такого и не будет. Ты, видать, плохо знаешь, кто такой Джано. Так я тебе покажу.
Передал я поводья дочке, спрыгнул с коня. Выхватил из рук Сорика-оглу абрикос, бросил Джемо, говорю ей:
— Скачи вон на ту вершину, положи себе на голову абрикос и жди. Пусть увидят, что такое джигит.
Поскакала Джемо на вершину, положила себе на голову абрикос, выпрямилась в седле, смотрит на меня ясными глазами.
Народ затаил дух. Сорик-оглу ус кусает. Взял я ружье двумя руками, встал к Джемо спиной. Ноги расставил пошире, назад перегнулся, прицелился— бах! Абрикос на голове Джемо вдребезги разлетелся.
Тронула Джемо поводья, подъехала ко мне. Вскочил я в седло, глянул на Сорика-оглу — тот ус закусил, глаза бегают — ни слова ему не сказал, пустил коня вскачь.
С тех пор присмирел Сорик-оглу, про Джемо не заикался.
Разлетелась весть по всей округе, как я учил Сорика-оглу уму-разуму. По-разному народ толковал. В нашей деревне гордились: не посрамил наш Джано звание джигита! Люди из других деревень стали поглядывать на меня с опаской: не разозлил бы я Со-рика-оглу да не навлек его гнев на их головы. Тут я и смекнул: из тех деревень женихов нам ждать нечего. А джигиты из нашей деревни давно уж готовились к состязанию, первого снега поджидали.
И мы с дочкой сложа руки не сидели. Стал я откармливать и Джемо и верного пса своего по кличке Черный Волк. Налью ему в медное ведерко молока до краев, накрошу туда—хлеба да еще кость баранью рядом положу. После такого корма стал Черный Волк злее брехать на чужих. Оскалит зубы,— острые, гладкие, не зубы, а кинжалы наточенные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Впился я глазами в шейха Махмуда.
— Одно твое слово, командир,— всех уложу!
Но шейх Махмуд отдает приказ не мне, а джигитам, что рядом с ним:
— Цельтесь в лошадей, людей не трогать! Пошла пальба, пошли лошади кувыркаться через
голову на полном скаку. Только две последние развернулись— и обратно. Однако и их пули настигли, затрепыхались туши на снегу.
Смотрю — копошатся на земле спешенные конники, из-под лошадиных туш вылезают. Один притаился за крупом лошади, целится в шейха Махмуда. Не выдержал я,— бах! —свалил поганца.
— Ай, Джано! — грозит мне шейх Махмуд.— Ты что приказ мой нарушаешь?
Потом поворачивается к вражьему отряду.
— Шейхи, беки! Бросайте оружие, сдавайтесь! Другого выхода у вас нет!
Первым бросил свое ружье главарь — седая борода до пояса. Потом и другие поснимали свои ружья, кинжалы — у. кого что было — побросали на землю. Подъехали к ним наши джигиты, забрали оружие, раненых лошадей пристрелили, связали всех шейхов и беков одной веревкой.
Шейх Махмуд приказал распороть их тюки с поклажей— посыпались на снег съестные припасы, торбы с золотом.
Тем временем подоспел к нам отряд из армии Га-зи-паши. Шейх Махмуд передал им добычу и пленников. Отправили их через Варто на суд к Гази-паше.
Командир отряда отдал шейху Махмуду две торбы с золотом, обнял его крепко, а потом и говорит:
— Гази-паша телеграмму прислал, целует тебя в лоб. Пишет: только шейх Махмуд может очистить Шерафеттинские горы. Покажи же свою доблесть, шейх Махмуд!
Шейх Махмуд в ответ попросил командира поцеловать от его имени Гази-пашу в плечо.
— Мы за своего пашу головы сложим,— говорит.— Исполнить его приказ — святое дело.
Раздал нам шейх Махмуд из торбы золото.
— Братья! — кричит.— Не вернемся домой, пока в живых останется хоть один смутьян!
— Не вернемся, ага! — грянули мы как один.
На другой день пленные были уже в Диярбекире. После узнали мы, что был там грозный суд над шейхами, беками, над их пособниками за то, что против закона голову подняли. Вынес тот суд фирман — всех повесить. Нашлась работа для палачей Диярбекира и Элязиза. Закачались тела на веревках, смазанных жиром, а меж ними — и мой бек, что три года рыскал за мной по горам неотступно, как за кровным врагом, и Сорик-ага, чей сын-душегуб разорил всю округу.
А мы еще, считай, полгода лазали по горам, по ущельям, остатки их армии добивали. Кого вешали, кого в речках топили.
Не оставили в горах ни одного из войска врага. Тут вышел нам приказ: разойтись всем по домам. С поднятым знаменем пустились мы в обратный путь. Было у меня зашито в поясе триста желтеньких лир, да в торбе больше тысячи меджидие. Пересчитал я деньги — богач стал. Ага, да и только!
Еду, прикидываю. Куплю в Муше на базаре овец, коров, лошадей, мулов, арендую у шейхов пастбище. Выстрою дворец для моей Кеви. Валлахи, выстрою, не пожалею! Сколько времени прошло, сколько воды утекло с той поры, как мы расстались с ней! Второе дитя уж, поди, выросло. Кто же у нас народился? Может, девочка — газель с черными глазами, а может, парнишка — такой же смугляк, как и я... Да кто бы ни был, дитя кровное дороже всего на свете.
Будет у нас свое стадо. Летом будем откочевывать на горное пастбище, зимой в долину спускаться. Вай-вай! Будут все про бекову дочку Кеви говорить: «Жена Джано-аги».
Думать — думаю, а сам еще пуще коня пришпориваю. Весь путь вместо десяти дней за три дня покрыл. И конь уж чует — дом близко. Не скачет, птицей летит по горам.
Вхожу в дом шейха Махмуда. Говорят мне: пропала Кеви. Заходила земля у меня под ногами.
Ушла, сказывают, Кеви из дома неведомо куда еще до родов. Искали ее всюду — не нашли. Что Сталось с ней, родила ли она, никто не знает. Нашли только в горах ее шаровары из тонкого шелка.
С той поры как уехал я воевать, все плакала Кеви да пела одну песню:
Ах! Меня забыл милый мой, Сердце мне разбил милый мой, Некому теперь верить мне, Коли изменил милый мой!
От слез исхудала, почернела вся. Видать, волки разорвали в горах ее и младенца.
Шейх Махмуд все уговаривал меня остаться у него. Сулил стадо да пастбище пожаловать, свою дочку мне в жены отдать.
— Да продлится твоя жизнь, да умножится твое богатство,— говорю.— А мне теперь не в радость ни тучные стада, ни сытная еда. Отпусти ты меня в горы. Поведаю я горе свое серым волкам, диким орлам.
Обнял меня шейх Махмуд со слезами на глазах и говорит:
— Поезжай, Джано! Развей-расплескай тоску по лесам, по горам, по гремучим ручьям! Помни одно: дом мой всегда открыт для братьев-джигитов.
Поцеловал я руку шейху Махмуду, обнялся крепко с назваными братьями, в седло вскочил, Джемо позади себя усадил — только меня и видели.
Месяц за месяцем кружил я по горам, все Кеви звал. Не отозвалась мне луноликая. Прискакал к ее матери: не там ли моя Кеви? Вместо дома одни обломки. Вернулся в свои края усталый, разбитый вконец.
В этих местах, где душа ее бродит, я и решил поселитися. Нашел заброшенную мельницу от людей подальше и поселился на ней. Деньги свои — все, что было,—отдал сейидам >, гадальщикам, знахарям. Может, и разыщется след Кеви.
Закрутит ночью метель, а мне чудится: то не ветер воет, то Кеви моя плачет, песню свою поет. Вскочу на коня и кружу по горам, пока от стужи все тело не одеревенеет...
Осталась у меня в жизни одна утеха — Джемо черноокая. Красотой она — мать вылитая. А как подросла дочка, лепетать стала, всем сердцем я к ней прирос. Берег пуще глаза. Сам не ел — ее кормил, сам не пил — ее поил. Не сиротой растил, львицей. Чтобы не уступала джигитам ни в силе, ни в храбрости, чтобы никто не мог ей руку в запястье согнуть.
Зимой, в стужу лютую, заставлю ее, бывало, бегом на гору взбираться. С нее пот градом катит, а я разобью снежный наст да и окунаю ее, горячую, прямо в снег. Так-то сталь закаляется! Конь ей был другом, ружье — игрушкой. Говорить умела,-душа моя, с волками — по-волчьему, с птицами — по-птичьему.
В двенадцать лет Джемо умела на коне скакать, зверя дикого с собакой выслеживать, волков травить, стрелять в цель на полном скаку, и никто во всей округе не мог сравняться с ней в силе и ловкости. .
Сверстницы ее, что росли при отцах-матерях, выглядели перед ней сучьями иссохшими. Джемо рядом с ними ярким цветком осенним цвела: кожа, как розовый лепесток, взгляд, как у лани горной, сердце, как у джигита, запястья крепче стали закаленной!
Смотрю я — дочка моя цветет, а на мою старую мельницу все новые мешки с зерном прибывают. Так и валят ко мне крестьяне. «Джано,— говорят,— справно мелет у тебя мельница! Мука что твоя хна получается!» А я слушаю их да посмеиваюсь. Знаю: на Джемо поглазеть ко мне таскаются.
Кто побогаче, кошели тугие с собой тащат, руку мне целуют. Один деньги, другой стада сулит, только продай им дочку. Да ведь не для продажи я Джемо свою растил. На что мне эти деньги! С незапамятных времен, с той поры, как здесь горы стоят, заведено у нас продавать своих дочерей, и становятся они рабынями своих мужей на всю жизнь. Только народится девочка, а уж отец-мать ей тюрьму готовят. Нет, не бывать такому позору! Не станет Джемо покорной рабыней! И заду-
мал я: отдам свою львицу лишь такому джигиту, что превзойдет ее в силе да в ловкости. Кто ни сунется ко мне с набитым кошелем — всем один ответ: «Не продается моя Джемо. Потерпи, брат. По первому снегу устроим состязания. Кто Джемо одолеет, тому ее и отдам».
Подъехал как-то раз ко мне Сорик-оглу, сын Со-рика-аги, повешенного за то, что шел против Гази. О дочке речь завел. Как тут быть? Он и богат, он и родовит. Такой бедноте, как я, не след его грязью обливать. Не скажешь ему, кто, мол, тебе, вражьему сыну, дочь свою отдаст!
Нет, я обычаи здешние крепко знаю, лисой перед ним верчусь, ковром стелюсь, а сам свое гну:
— Шейх нам милость неслыханную оказывает, породниться с беднотой хочет. Да только я уже свое слово сказал, отступиться не могу. Аллах один, у джигита слово одно. Не продается моя дочь- Кто хочет ее взять, пусть одолеет в единоборстве.
Хлестнул Сорик-оглу себя плеткой по сапогам.
— Что я слышу? — рычит.— Раб не хочет знаться с шейхом! Мы тебя уважили, за человека приняли, а ты поперек идешь? Да знал бы я раньше про твою спесь, подлая тварь, я и говорить с тобой не стал бы. Уладил бы все дело с твоим беком. Сын шейха Махмуда не станет из-за раба ссору заводить с Сориком-оглу.
— Покойный шейх Махмуд,— говорю,— нашими свадьбами не распоряжался и сыну своему заказал...
Не дослушал меня Сорик-оглу, огрел плетью лошадь.
— Пожалеешь, Джано,— кричит,— да поздно будет!
Хохотал я над ним, чуть пупок не сорвал. Какой ему, подлецу, белены в пироги подложили, уж и не знаю!
Проходит время. Разнеслась в народе молва, будто сын шейха Махмуда продает свои деревни.
Послал его шейх Махмуд в свое время в Стамбул на абуката учиться. Покойный как рассудил? Враги нам житья не дадут, изводить нас начнут. А ну как дойдет дело до суда? На чужого крючкотвора надеж-
ды плохи, продаст с потрохами. Тут свой абукат нужен. Вот и послал шейх Махмуд,сына учиться в Стамбул. Да поди ж ты! Сын его абукатом-то стал, а домой вернуться не захотел.
Придет, бывало, шейх Махмуд ко мне на мельницу. Хлопает себя руками по коленям, сокрушается;
— Упустили мы. сына, Джано! Сгубили сына! Теперь не воротишь. Лизнула собака городскую кость — в деревню ее не заманишь.
В последний раз приехал ко мне туча тучей.
— Узнал я, Джано,— говорит,— он уж давно абукат. Живет в Стамбуле. Женился на какой-то вертушке.
Старику тогда под восемьдесят было. Подкосила его эта весть. Перед смертью все по сыну тосковал, да так и не пришлось ему сына повидать.
После смерти шейха Махмуда управляющий абу-кату отписал. Приезжай, мол, распорядись деревнями. Тот ему телеграмму шлет: «Продавай деревни, выезжаю».
Как-то утром пронеслась молва по деревне: абукат приехал!
Староста наш утром ко мне ввалился.
— Слыхал? — говорит.— Нашу деревню Сорик-оглу покупает.
Я всполошился:
— Неужто в самом деле?
— Валлахи! Пойдем к нашему хозяину, поцелуем перед ним землю, поднесем ему подарки, чтоб не позорил нас, не продавал врагу. Ага тебя уважает, глядишь, и послушает.
Всей деревней к аге пошли. Поцеловали ему руку, поднесли подарки: Абукат и впрямь совсем османцем заделался! Одет, как Гази-паша, волосы длинные назад зачесал, разговор и тот изменил на османский лад. Выхожу я вперед:
— Прости меня, невежу темного, коли нескладно скажу, бек мой. Молва идет, будто собираешься ты погасить отцовский очаг, продать свои деревни. Ножом по сердцу полоснула нас эта весть. Скажи, бек мой, правда это или болтовня пустая?
Бек положил руку мне на плечо:
— Правда, Джано-ага. Что поделаешь, братьев у меня нет, некому здесь жить. Я привык к Стамбулу. Там моя работа, там мое гнездо. Слава аллаху, и Стамбул — наша родина. Но отсюда до Стамбула далеко. Некому вас здесь защитить будет. Вот и решил я найти для вас нового бека. Сорик-оглу хочет купить мои деревни. Управляющий с ним сторговался.
Бросился я ему руки целовать:
— Не делай этого, пощади, бек мой! Он, подлец, и ногтя твоего не стоит. Горит в душе его месть за отца. Вся деревня Карга Дюзю против него стояла. Когда разбойники шейха Сайда гнездо твоего отца разоряли, наши джигиты его грудью защищали. Попадись мы в руки Сорику-оглу, он нас всех изведет. Не продавай нас этому извергу лютому. А коли продашь, лучше убей нас своей рукой, отдай ему наши трупы!
Смотрю — заблестели у бека глаза, проняло его. Тут я еще пуще разошелся.
— Послушай рабов своих, бек мой! — говорю.— Не гаси ты очаг отца своего. Оставь хоть одну деревню, порадуй душу покойного. Уж больно он сокрушался, что послал тебя в дальние края. Пока теплится огонь в его очаге, костям его в могиле будет покойно. Оставь себе нашу деревню, Карга Дюзю, а мы, рабы твои, будем день и ночь работать, богатство твое умножать, тебе деньги посылать. Молодых парней разошлем на приработки.
Разжалобился наш бек-абукат.
— Жгут мое сердце твои слова, Джано-ага,— говорит.— Не знал я ничего. Спасибо, что предупредил меня. Даю вам слово, не буду я продавать деревню Карга Дюзю и мельницу. А вы держитесь друг за друга крепко, не давайте погаснуть отцовскому очагу. Я же при случае буду к вам наезжать, чтобы с вами повидаться, праху отца поклониться.
Бросились мы в ноги беку своему, слезы льем от радости.
— Благодарствуй, бек наш! Да пошлет всевышний тебе долгие дни! Пусть камни в руках твоих станут золотом!
Говорим, а сами к выходу пятимся.
Возвращался я домой с легким сердцем. Захожу к себе на мельницу, встречает меня Джемо, бледная как смерть, глаза горят — угли раскаленные. Оказывается, во время моей отлучки Сорик-оглу, пакостная тварь, на мельницу налет сделал, Джемо украсть хотел. Да не зря я вскормил ее на козьем молоке. Выскочила моя горная козочка за дверь, запрыгала по камням. Где им за ней угнаться! Так и спаслась, не далась в руки погубителю.
Как услышал я ее рассказ — кровь бросилась мне в голову. Видать, давно я ружья в руки не брал, разбойников не пугал! Схватил ружье, вскочил в седло, посадил Джемо позади себя и помчался, как ветер.
У кибитки Сорика-оглу осадил коня, ору во всю глотку у людей на виду:
— Эй, Сорик-оглу! От какого дерьма у тебя в башке мозги помутились?
Выходит он с абрикосом в руках. Абрикос кусает, зубы скалит:
— Что за беда? Попугали твою лань, да и только!
— А ты, сукин сын, кто таков,— говорю,— чтобы мою лань пугать? Или тебе неведомо, что я и не таким, как ты, руки веревкой скручивал?
Загорелись у него глаза.
— Дай тебе . волю,— шипит,— ты бы отца моего своими руками повесил.
— Что ж,— говорю,— отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!
Сорик-оглу руки на груди сложил.
— Это уж мы сами посмотрим,— говорит,— что нам делать. Скоро и ты, и дочь твоя, и вся ваша деревня— все моими рабами станете. Ваш бек-абукат османцем стал, бросил вас, мне продает.
— Брешешь,— говорю,— наш бек —благородный человек. Он нас не продаст.
Рассвирепел Сорик-оглу, слюной брызжет:
— А вот возьмет да и продаст! Его товар, хочет —
продаст, хочет — так отдаст. Думаешь, у тебя спросит?
Тут меня прорвало:
— Нам и думать нечего. Это ты думай, да не просчитайся. Ты, кровопийца, сына шейха Махмуда с собой равняешь. Врешь, не такой он человек. Ты замахнулся все его деревни к рукам прибрать, очаг шейха Махмуда разорить. Врешь, не быть по-твоему, не отыграться тебе на нас. Не продаст наш бек ни деревню Карга Дюзю, ни мельницу!
У Сорика-оглу всю рожу перекосило.
— От такой мрази, как ваш бек, всего можно ждать. Он и от слова своего откажется. Но я от своего не отступлюсь. Вот тебе мое слово: будет твоя дочь моей! Попрешь против меня — потом пеняй на себя. Обрушу твою мельницу тебе на голову! Так и знай!
Рассмешил он меня. Загоготал я так, что по горам гром прокатился, а потом и говорю ему:
— Эй, Сорик-оглу! Не жди, чтобы Джано перед тобой струхнул. Не было такого и не будет. Ты, видать, плохо знаешь, кто такой Джано. Так я тебе покажу.
Передал я поводья дочке, спрыгнул с коня. Выхватил из рук Сорика-оглу абрикос, бросил Джемо, говорю ей:
— Скачи вон на ту вершину, положи себе на голову абрикос и жди. Пусть увидят, что такое джигит.
Поскакала Джемо на вершину, положила себе на голову абрикос, выпрямилась в седле, смотрит на меня ясными глазами.
Народ затаил дух. Сорик-оглу ус кусает. Взял я ружье двумя руками, встал к Джемо спиной. Ноги расставил пошире, назад перегнулся, прицелился— бах! Абрикос на голове Джемо вдребезги разлетелся.
Тронула Джемо поводья, подъехала ко мне. Вскочил я в седло, глянул на Сорика-оглу — тот ус закусил, глаза бегают — ни слова ему не сказал, пустил коня вскачь.
С тех пор присмирел Сорик-оглу, про Джемо не заикался.
Разлетелась весть по всей округе, как я учил Сорика-оглу уму-разуму. По-разному народ толковал. В нашей деревне гордились: не посрамил наш Джано звание джигита! Люди из других деревень стали поглядывать на меня с опаской: не разозлил бы я Со-рика-оглу да не навлек его гнев на их головы. Тут я и смекнул: из тех деревень женихов нам ждать нечего. А джигиты из нашей деревни давно уж готовились к состязанию, первого снега поджидали.
И мы с дочкой сложа руки не сидели. Стал я откармливать и Джемо и верного пса своего по кличке Черный Волк. Налью ему в медное ведерко молока до краев, накрошу туда—хлеба да еще кость баранью рядом положу. После такого корма стал Черный Волк злее брехать на чужих. Оскалит зубы,— острые, гладкие, не зубы, а кинжалы наточенные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18