Как шейхи-беки знамя против Гази-паши подняли, шейх Сорик под это знамя встал. А мы их всех переловили да перевешали. Вот теперь сын Сорика и ждет, как зверь в засаде, подходящего случая, чтобы нас растерзать, за отца своего обиду выместить. Покуда мы ему не рабы, он перед нами хвос-
том вертит. А рабами его станем — залютует. Честь, совесть— такое ему неведомо. На любую пакость решится. Вот и надобен нам другой ага, от душегуба заслониться. Пронюхает Сорик-оглу, что ты командиру отписал да просишь его нам господина подыскать, еще пуще взбеленится. Тогда тебе в пору из дому с товаром не выезжать. На первом же повороте пристрелит.
— Как же джигиту честь свою защитить?
— Защищай честь, пока голова на плечах есть. Мертвым уже все едино, а живой о живом помышляет.
Воротился староста от Али-аги еле живой, голова обмотана. Увидел его Джано, бросился навстречу.
— Что с тобой? Кто тебя так отделал?
И я подскочил. Ссадили мы его с лошади, ухватили под руки с двух сторон, довели до мельницы, посадили на камень.
Джемо ему айрану вынесла. Отпил он глоток, заохал, застонал.
— На мне живого места нет. Дубьем колотили, все кости переломали...
Поняли мы из его рассказа, что Али-ага его принял ласково, а рабы его пронюхали, зачем он в их деревню наведался, устроили ему засаду у ручья да и избили дубинами до полусмерти. «Если,— говорят,— к нам под бок откочуете, пощады не ждите, всех до единого порешим. У нас самих травы, ячменя нехватка. А тут еще вы объедать нас вздумали! Нет уж, лучше вас прикончить, чем самим с голода подыхать». Ушли, а он остался у ручья в луже крови лежать. Тут бы ему и конец пришел, когда б сам Али-ага с дороги не приметил. Велел ага своим людям его к себе домой забрать, раны обмыть, перевязать. «Ты уж не взыщи, староста,— говорит,— что так обернулось. Мне и самому тошно. Видишь, времена не те. Сорик-оглу в силу вошел. Лапищи свои и к нашей деревне протягивает. Ты не думай, что я на попятную иду. Слово мое неизменно: боевым товарищам мой дом всегда
открыт. Только Сорик-оглу вам и здесь покоя не даст. Взбаламутит моих крестьян, они вас всех перережут...»
Опять застонал староста, заохал:
— Не видать нам от них добра. Лучше здесь умереть в честном бою, чем там — позорной смертью.
Облетела всю деревню недобрая весть. Притих народ, пригорюнился. Ни смеха не слышно, ни разговору. И к работе ни у кого душа не лежит. Люди, как тени, по дворам без дела слоняются, по домам отсиживаются. Однако, как огонек под золой, теплилась еще в людях надежда, что староста им другого агу подберет. Я же все от командира письма ждал и поедом себя ел: уж не перепутал ли адрес случаем?
Как-то раз надумала Джемо на охоту меня снарядить, думы тяжкие мои разогнать, и сама со мной собралась.
Вот идем с ней по лесу, Джемо рта не закрывает, верещит без умолку. Что ни увидит: птицу, зверя, камень, источник,— на все у нее сказка готова, да так складно выходит, заслушаешься. Все больше про разлуку сказки сказывала: две птички не могут соединиться или два цветочка, а разлучают их или серый камень, или цепкий куст.
— Вот видишь, на ветке две птички сидят? Они всегда парой летают, не разлучаются. А были они когда-то шейховой дочкой и пастухом и любили друг друга крепко. Шейх был жадный, на деньги падкий. Попросил пастух за себя его дочку. Шейх и говорит: «Ты нищий раб. С какой стати мне за тебя дочку отдавать?» После подумал и притворился, что согласен. «Встань на вершину горы и птицей вниз слети. Коли слетишь — отдам за тебя дочь». А сам замыслил с пастухом поскорей разделаться. Пастух ему и отвечает: «Я-то слечу, но тебе меня больше не видать. И с дочкой своей простись». Не простой это был пастух, а всевышнего любимый раб. Молитву сотворил, встрепенулся, птицей обернулся и полетел вниз. Увидела девушка, что возлюбленный ее летит, и сама стала небо молить: «О всевышний! Заклинаю тебя
могилой Хусейна, не разлучай нас с любимым, сделай и меня птицей». Только промолвила это, как сделалась птицей. И стали они летать вместе, а детки их и поныне парами летают.
Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.
— Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?
— Да так,— говорю.— Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.
— Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.
Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.
— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.
— А ты откуда знаешь, что бросилась?
— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут. Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.
— Ну, что видишь, курбан?
— А что там должно быть?
— А не примечаешь, вода красная, что коралл?
— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.
Потемнели глаза у Джемо.
— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?
— Нет, откуда мне знать?
— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я,— говорит,— этого не видал, но знаю точно,
будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».
Вздохнула Джемо.
— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.
Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.
— Что же тебе присоветовала мама Кеви?
Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.
— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.
Засмеялся я.
— Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!
Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.
— От твоих поцелуев тело только желтеет! Потом опять задумалась.
— А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».
— На груди, говоришь?
— Ну, да!
— Что-то я не пойму. На какой груди?
— А вот смотри! Спустилась она к омуту.
— Повернись спиной! — кричит. Повернулся я.
— Считай до сотни, а потом ищи меня!
Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу— в воду вошла...
— Девяносто девять, сто!
Оглянулся назад — нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде — в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю — никого. Позвал ее ти. хонько:
— Джемо!
Только эхо в горах мне ответило. Стал кликать громче:
— Хей, Джемо!
И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!» Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде — ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать. Тут уж я взревел:
— Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!
Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:
— Джемо-о-о! Джемо-о-о! Рубаха от пота взмокла.
Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун,— ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!
Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.
— Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?
Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.
— Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? — спрашиваю.
— Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.
Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы— и опять в воду. Джемо — первая, я — за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.
— Пойдем, покажу, что обещала.
Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры — трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не ви-дать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.
Выходит Джемо из воды — волосы черными змеями по спине вьются.
— Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!
Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу— вроде козел заблеял. Поднял голову — и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.
— Козлик мой милый!
И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.
Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.
Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:
— Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!
И Джемо со мной взялась кликать:
— Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!
Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.
— Ревнует, бедняжка,— говорит. Засмеялся я, обнял ее.
— С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!
Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?
Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! — говорят.—На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм — в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.
— Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.
Жандарм пот со лба утер, воды попросил.
— Обожди,— говорит Джано,— остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.
Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.
— Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?
— За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.
— Эх, от властей не жди добрых вестей! Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано — ей:
— Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.
Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости,стал письмо целовать.
— От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!
Цыкнул на меня Джано:
— Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!
— Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «...мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я— эфенди!
Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?
Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел... Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»
Прочел я — чуть в пляс не пустился.
Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.
Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.
— Мне пора,— говорит.— Путь неблизкий. Проводили мы его до большой дороги. Вернулись на мельницу, я и говорю Джано:
— Пойти, что ль, в деревню, рассказать народу про нашу радость?
— А что ж не пойти! Однако Джемо заартачилась.
— Дело не слажено, а вы уже хотите народ баламутить. Дойдет дело до Сорика-оглу, он вам всю игру попортит.
Погладил ее Джано по волосам.
— Верно говоришь, дочка. С радости чумеет человек, готов про нее всему свету раструбить. А Сорик-оглу проведает — с властями рядиться не будет, на нас же отыграется.
На том и порешили: молчать, покуда дело не слажено.
Наутро отправился я в город, разыскал там Фах. ри-бея, начальника военного отдела. Встретил он меня, как родного сына: подошел, обнял, усадил с собой рядом, чаю велел принести. Потом стал рассказывать, откуда он моего командира знает.
— Мы с ним,— говорит,— всю гражданскую войну рука об руку прошли. Дважды он меня от смерти спасал. Для него я что хочешь сделаю. Получаю недавно от него письмо, про вас пишет. Я не мешкая за дело взялся. И что же? Нашел для вас прекрасное место: двадцать пустующих землянок! Народ оттуда выселен за участие в восстании против Гази. Землянки, правда, пообрушились, но если руки приложить, будут вполне пригодны для жилья. Зато пастбища великолепные. К тому же эта деревня относится к нашему уезду.
— А где такая?
— От города четыре часа ходьбы. Чакалгедии, слыхал про такое место?
— Как не слыхать! Чуть выше того озера, где мой дядя утонул. Богатые места! А что, хозяев в тех краях нету?
— Был и ага. За участие'в восстании против за. конного правительства осужден, отбывает наказание. Теперь его бывшие владения — государственная земля. Одно время их собирались в аренду сдать. Теперь сдавать не будут, вам отдадут. Станете вы хозяевами этой земли. Ну, доволен?
Вскочил я с места, руку ему поцеловал.
— Не знаю, как тебя благодарить. Да продлит аллах твою жизнь, да пошлет тебе одни радости! Никогда не забудем, что ты нас к жизни вернул!
Фахри-бей достает из ящичка стола бумагу.
— Этот документ отвезешь в деревню. Пусть желающие переселиться поставят здесь отпечатки пальцев, а староста — свою печать. После этого бумагу возвратишь мне. За остальное не беспокойтесь. Все для вас сделаем. Из банка ссуду возьмем, семян выпишем.
— Аллах тебя наградит, командир!
Сунул я желтый конверт с бумагой к себе за пазуху, поцеловал еще раз начальнику руку, в обратный путь пустился.
По дороге соображаю: негоже на радостях домой с пустыми руками возвращаться. Пойти на базар, для Джемо платок расписной присмотреть, каленого гороху в сахаре купить, для Джано — рахат-лукума!
Прохожу мимо конторы абуката, он наружу выскочил, мне вслед кричит:
— Мемо-ага!
— Что прикажешь?
Подхожу к нему — он со мной за руку поздоровался, про здоровье справился.
— Заходи,— говорит,— чайку попьем.
— Благодарствуй, бек,— отвечаю.— У меня дорога дальняя. Прохлаждаться некогда. Вот только на базар зайду — и айда!
— Да ты послушай, что скажу: от вашего хозяина письмо пришло. Неужто тебе не интересно?
Так и затащил к себе.
— Какой нам толк в том письме? — говорю.— Я у губернатора узнавал: продал он всю деревню Сорику-оглу. Чего.еще от него ждать?
— Он всем в деревне привет передает, велит слушаться Сорика-оглу. Тот ему клятву дал, что старое забыто, он крестьян, как детей родных, будет опекать.
— Воля его, и земля его. Кому захотел — тому и продал. Против купчей не пойдешь.
— Я и сам на днях с Сориком-оглу познакомился. Очень приятный человек.
Чего мне с абукатом спор затевать!
— Приятный,— говорю.
— Однако я слышал, что некоторые собираются из деревни уехать.
Вот шакал! И откуда только вынюхал!
— Знать, не доверяют Сорику-оглу.
— Как же так? Сам хозяин доверяет, а они не доверяют! Он ведь клятву дал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
том вертит. А рабами его станем — залютует. Честь, совесть— такое ему неведомо. На любую пакость решится. Вот и надобен нам другой ага, от душегуба заслониться. Пронюхает Сорик-оглу, что ты командиру отписал да просишь его нам господина подыскать, еще пуще взбеленится. Тогда тебе в пору из дому с товаром не выезжать. На первом же повороте пристрелит.
— Как же джигиту честь свою защитить?
— Защищай честь, пока голова на плечах есть. Мертвым уже все едино, а живой о живом помышляет.
Воротился староста от Али-аги еле живой, голова обмотана. Увидел его Джано, бросился навстречу.
— Что с тобой? Кто тебя так отделал?
И я подскочил. Ссадили мы его с лошади, ухватили под руки с двух сторон, довели до мельницы, посадили на камень.
Джемо ему айрану вынесла. Отпил он глоток, заохал, застонал.
— На мне живого места нет. Дубьем колотили, все кости переломали...
Поняли мы из его рассказа, что Али-ага его принял ласково, а рабы его пронюхали, зачем он в их деревню наведался, устроили ему засаду у ручья да и избили дубинами до полусмерти. «Если,— говорят,— к нам под бок откочуете, пощады не ждите, всех до единого порешим. У нас самих травы, ячменя нехватка. А тут еще вы объедать нас вздумали! Нет уж, лучше вас прикончить, чем самим с голода подыхать». Ушли, а он остался у ручья в луже крови лежать. Тут бы ему и конец пришел, когда б сам Али-ага с дороги не приметил. Велел ага своим людям его к себе домой забрать, раны обмыть, перевязать. «Ты уж не взыщи, староста,— говорит,— что так обернулось. Мне и самому тошно. Видишь, времена не те. Сорик-оглу в силу вошел. Лапищи свои и к нашей деревне протягивает. Ты не думай, что я на попятную иду. Слово мое неизменно: боевым товарищам мой дом всегда
открыт. Только Сорик-оглу вам и здесь покоя не даст. Взбаламутит моих крестьян, они вас всех перережут...»
Опять застонал староста, заохал:
— Не видать нам от них добра. Лучше здесь умереть в честном бою, чем там — позорной смертью.
Облетела всю деревню недобрая весть. Притих народ, пригорюнился. Ни смеха не слышно, ни разговору. И к работе ни у кого душа не лежит. Люди, как тени, по дворам без дела слоняются, по домам отсиживаются. Однако, как огонек под золой, теплилась еще в людях надежда, что староста им другого агу подберет. Я же все от командира письма ждал и поедом себя ел: уж не перепутал ли адрес случаем?
Как-то раз надумала Джемо на охоту меня снарядить, думы тяжкие мои разогнать, и сама со мной собралась.
Вот идем с ней по лесу, Джемо рта не закрывает, верещит без умолку. Что ни увидит: птицу, зверя, камень, источник,— на все у нее сказка готова, да так складно выходит, заслушаешься. Все больше про разлуку сказки сказывала: две птички не могут соединиться или два цветочка, а разлучают их или серый камень, или цепкий куст.
— Вот видишь, на ветке две птички сидят? Они всегда парой летают, не разлучаются. А были они когда-то шейховой дочкой и пастухом и любили друг друга крепко. Шейх был жадный, на деньги падкий. Попросил пастух за себя его дочку. Шейх и говорит: «Ты нищий раб. С какой стати мне за тебя дочку отдавать?» После подумал и притворился, что согласен. «Встань на вершину горы и птицей вниз слети. Коли слетишь — отдам за тебя дочь». А сам замыслил с пастухом поскорей разделаться. Пастух ему и отвечает: «Я-то слечу, но тебе меня больше не видать. И с дочкой своей простись». Не простой это был пастух, а всевышнего любимый раб. Молитву сотворил, встрепенулся, птицей обернулся и полетел вниз. Увидела девушка, что возлюбленный ее летит, и сама стала небо молить: «О всевышний! Заклинаю тебя
могилой Хусейна, не разлучай нас с любимым, сделай и меня птицей». Только промолвила это, как сделалась птицей. И стали они летать вместе, а детки их и поныне парами летают.
Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.
— Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?
— Да так,— говорю.— Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.
— Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.
Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.
— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.
— А ты откуда знаешь, что бросилась?
— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут. Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.
— Ну, что видишь, курбан?
— А что там должно быть?
— А не примечаешь, вода красная, что коралл?
— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.
Потемнели глаза у Джемо.
— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?
— Нет, откуда мне знать?
— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я,— говорит,— этого не видал, но знаю точно,
будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».
Вздохнула Джемо.
— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.
Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.
— Что же тебе присоветовала мама Кеви?
Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.
— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.
Засмеялся я.
— Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!
Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.
— От твоих поцелуев тело только желтеет! Потом опять задумалась.
— А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».
— На груди, говоришь?
— Ну, да!
— Что-то я не пойму. На какой груди?
— А вот смотри! Спустилась она к омуту.
— Повернись спиной! — кричит. Повернулся я.
— Считай до сотни, а потом ищи меня!
Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу— в воду вошла...
— Девяносто девять, сто!
Оглянулся назад — нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде — в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю — никого. Позвал ее ти. хонько:
— Джемо!
Только эхо в горах мне ответило. Стал кликать громче:
— Хей, Джемо!
И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!» Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде — ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать. Тут уж я взревел:
— Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!
Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:
— Джемо-о-о! Джемо-о-о! Рубаха от пота взмокла.
Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун,— ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!
Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.
— Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?
Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.
— Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? — спрашиваю.
— Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.
Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы— и опять в воду. Джемо — первая, я — за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.
— Пойдем, покажу, что обещала.
Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры — трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не ви-дать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.
Выходит Джемо из воды — волосы черными змеями по спине вьются.
— Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!
Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу— вроде козел заблеял. Поднял голову — и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.
— Козлик мой милый!
И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.
Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.
Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:
— Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!
И Джемо со мной взялась кликать:
— Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!
Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.
— Ревнует, бедняжка,— говорит. Засмеялся я, обнял ее.
— С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!
Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?
Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! — говорят.—На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм — в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.
— Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.
Жандарм пот со лба утер, воды попросил.
— Обожди,— говорит Джано,— остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.
Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.
— Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?
— За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.
— Эх, от властей не жди добрых вестей! Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано — ей:
— Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.
Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости,стал письмо целовать.
— От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!
Цыкнул на меня Джано:
— Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!
— Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «...мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я— эфенди!
Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?
Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел... Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»
Прочел я — чуть в пляс не пустился.
Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.
Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.
— Мне пора,— говорит.— Путь неблизкий. Проводили мы его до большой дороги. Вернулись на мельницу, я и говорю Джано:
— Пойти, что ль, в деревню, рассказать народу про нашу радость?
— А что ж не пойти! Однако Джемо заартачилась.
— Дело не слажено, а вы уже хотите народ баламутить. Дойдет дело до Сорика-оглу, он вам всю игру попортит.
Погладил ее Джано по волосам.
— Верно говоришь, дочка. С радости чумеет человек, готов про нее всему свету раструбить. А Сорик-оглу проведает — с властями рядиться не будет, на нас же отыграется.
На том и порешили: молчать, покуда дело не слажено.
Наутро отправился я в город, разыскал там Фах. ри-бея, начальника военного отдела. Встретил он меня, как родного сына: подошел, обнял, усадил с собой рядом, чаю велел принести. Потом стал рассказывать, откуда он моего командира знает.
— Мы с ним,— говорит,— всю гражданскую войну рука об руку прошли. Дважды он меня от смерти спасал. Для него я что хочешь сделаю. Получаю недавно от него письмо, про вас пишет. Я не мешкая за дело взялся. И что же? Нашел для вас прекрасное место: двадцать пустующих землянок! Народ оттуда выселен за участие в восстании против Гази. Землянки, правда, пообрушились, но если руки приложить, будут вполне пригодны для жилья. Зато пастбища великолепные. К тому же эта деревня относится к нашему уезду.
— А где такая?
— От города четыре часа ходьбы. Чакалгедии, слыхал про такое место?
— Как не слыхать! Чуть выше того озера, где мой дядя утонул. Богатые места! А что, хозяев в тех краях нету?
— Был и ага. За участие'в восстании против за. конного правительства осужден, отбывает наказание. Теперь его бывшие владения — государственная земля. Одно время их собирались в аренду сдать. Теперь сдавать не будут, вам отдадут. Станете вы хозяевами этой земли. Ну, доволен?
Вскочил я с места, руку ему поцеловал.
— Не знаю, как тебя благодарить. Да продлит аллах твою жизнь, да пошлет тебе одни радости! Никогда не забудем, что ты нас к жизни вернул!
Фахри-бей достает из ящичка стола бумагу.
— Этот документ отвезешь в деревню. Пусть желающие переселиться поставят здесь отпечатки пальцев, а староста — свою печать. После этого бумагу возвратишь мне. За остальное не беспокойтесь. Все для вас сделаем. Из банка ссуду возьмем, семян выпишем.
— Аллах тебя наградит, командир!
Сунул я желтый конверт с бумагой к себе за пазуху, поцеловал еще раз начальнику руку, в обратный путь пустился.
По дороге соображаю: негоже на радостях домой с пустыми руками возвращаться. Пойти на базар, для Джемо платок расписной присмотреть, каленого гороху в сахаре купить, для Джано — рахат-лукума!
Прохожу мимо конторы абуката, он наружу выскочил, мне вслед кричит:
— Мемо-ага!
— Что прикажешь?
Подхожу к нему — он со мной за руку поздоровался, про здоровье справился.
— Заходи,— говорит,— чайку попьем.
— Благодарствуй, бек,— отвечаю.— У меня дорога дальняя. Прохлаждаться некогда. Вот только на базар зайду — и айда!
— Да ты послушай, что скажу: от вашего хозяина письмо пришло. Неужто тебе не интересно?
Так и затащил к себе.
— Какой нам толк в том письме? — говорю.— Я у губернатора узнавал: продал он всю деревню Сорику-оглу. Чего.еще от него ждать?
— Он всем в деревне привет передает, велит слушаться Сорика-оглу. Тот ему клятву дал, что старое забыто, он крестьян, как детей родных, будет опекать.
— Воля его, и земля его. Кому захотел — тому и продал. Против купчей не пойдешь.
— Я и сам на днях с Сориком-оглу познакомился. Очень приятный человек.
Чего мне с абукатом спор затевать!
— Приятный,— говорю.
— Однако я слышал, что некоторые собираются из деревни уехать.
Вот шакал! И откуда только вынюхал!
— Знать, не доверяют Сорику-оглу.
— Как же так? Сам хозяин доверяет, а они не доверяют! Он ведь клятву дал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18