К вечеру с поля гуртом вернемся — гуртом есть-пить садимся. Костры перед землянками запалим и давай петь-плясать, молодецким гиком горы оглашать. И день ото дня народ все пуще расходился, веселья не унять.
А как поделили остаток денег между семьями, в землянки новая радость пришла: заблеяла, замычала тут и там скотина, с каждым днем все больше ее с базара пригоняли.
Задумал и я своей Джемо двух коз да корову купить. Ничего ей не сказал, отправился в город на ярмарку. На мое счастье, цена на скотину упала, скотоводы Дерсима навезли ее видимо-невидимо. Вот и купил я двух коз, да еще верблюдицу и трех овец в придачу. Прошелся вдоль рядов — продавцы скота все угрюмые, глаз от земли не подымают. Сидят, чубуками пыхтят. Разговорился я с одним крестьянином, он тут пять овец купил.
— С малолетства я на этих ярмарках бываю,— говорит,— ни разу не видывал, чтоб столько скотины пригоняли на продажу. Ты глянь на этих дерсимцев! И не торгуются вовсе, с рук сбыл — и ладно. Неспроста это. Не иначе как сейиды на песке гадали, на козий хвост смотрели и предсказали падеж скота зимой. Вот хозяева и гонят его за бесценок: две-три монетки в кармане все лучше дохлой овцы в хлеву.
Стал я на ярмарке колокольчики для скотины подыскивать — все не то. Эх, захирело мое ремесло с той поры, как я его бросил! Хожу по рядам, то у одного мастера приценюсь, то у другого. Запах меди мне в нос шибанул, память защекотал, руки по делу зачесались. Вот думаю, окрепнем малость, встанем на ноги — куплю я себе новый литейный прибор, примусь опять за колокольчики. Глядишь, и деньжата заведутся, веселей на душе будет, вся деревня от моего ремесла радостью зазвенит.
Не приглянулись мне тамошние колокольцы — набрал я вместо них для скотины цветных бус. Глянет на них Джемо и душой просветлеет. Стал я для нее самой бусы подбирать. Вспомнил Коралловый омут, взял ей нитку красных кораллов.
Пригнал скотину домой, Джемо как увидала —руками всплеснула.
— Это все наше?
— Твое, газель моя, все твое! Счастье нам с тобой подвалило (убереги, всевышний, наше добро от сглаза!). Пошел я на ярмарку тебе коз приглядеть, а там скотина, считай, задарма идет. Вот я и выгадал тебе двух коз, трех овец да еще верблюдицу. Ну что, рада?
А ее и спрашивать не надо, по лицу видать: рада без памяти. Одну овечку обнимет, другую приласкает, в морды их целует. И соседи собрались на покупку поглазеть, доброе слово сказать. Овец по шерсти треплют, головами кивают, у верблюдицы вымя щупают: «Добрая скотина! Молоком тебя зальет (как бы не сглазить)!»
Стала Джемо скотине клички давать, все больше цветами нарекает. Одна коза с атласной шерстью ей особо полюбилась. Никак ей Джемо кличку красоте под стать не подберет. Под конец в глаза козе поглядела и говорит:
— Глаза у нее что кораллы сверкают! Назову ее Коралл.— Сымает со своих волос один колокольчик, вешает козе на шею.
— Э-э! Нет, курбан! — говорю.— Те колокольчики про тебя одну!
И достаю из сумы бусы.
— Ты на скотину пока вот это повесь, а там, глядишь, я и колокольчики всем отолью.
Увидела Джемо в моих руках пакетики с бусами — глаза у нее разгорелись. Где да как я собираюсь колокольчики отливать —уж и не спрашивает, в пакетики вцепилась. Как пошла вынимать бусы, одну нитку за другой —то зеленые, то голубые, то красные — только ахает от радости. Сперва бусы на себя нацепит, после на скотину. Красные бусы своей новой любимице— козе на шею повесила. Поцеловала ее между рогов.
— Ну как, идут ей бусы? —спрашивает.
— Султанша твоя коза! А ты поди глянь, что мы тебе самой на шею повесим! —И из-за пазухи коралловые бусы достаю. Что матери к лицу, то и дочери пойдет.
Бросилась она мне на шею.
— Ах, курбан! Точь-в-точь как у матери!
Надел я ей на шею ожерелье своей рукой. Пошла, подругам показалась —те головами закивали, красивое, мол.
Джано к нам подошел. Смотрит на Джемо и молчит. Словно у него в горле кость застряла. Сказать что-то силится, да не может, губы дрожат, не слушаются старика. Прижал дочку к своей груди, по бороде слеза катится. Вздохнул тяжело.
— Почудилось мне: мать твоя ожила, передо мной стоит. Вся ты в мать уродилась, да пошлет тебе небо иную судьбу!
Скотинка, что я купил, вся тяжелая оказалась. Только верблюдица — Фиалкой ее Джемо нарекла — яловкой была. Дерсимец, у которого я ее сторговал, говорил: молода еще. Дядя Вело ей крестец прощупал.
— Дерсимцы своих девок в десять лет продают,— говорит,— а животину в поре к самцу подпустить им жалко! Верблюдице твоей лет пятнадцать. Ты глянь, как она глазные белки выкатывает, воздух ноздрями втягивает —самца ищет. Коли времени не упустишь, к весне жди приплода.
Сговорились мы с Джемо свозить свою Фиалку на случку в стадо деревни Карга Дюзю. Джемо мне и говорит:
— Давай сперва святым мощам поклонимся. Тут неподалеку есть гробница святого старца Вейсела Ка-рани . Надобно к ней пойти помолиться.
— Зачем?
— Как зачем? Он нам приплод пошлет. Надо только жертву ему принести, из святого источника воды напиться и с собой воды на три дня набрать.
— Да полно тебе, курбан! Путь неблизкий, два дня эта затея займет, маета одна.
— Не беда, ради прибавления в нашем стаде и помаяться не грех.
Тут дошло до меня, что она про стадо наше для отвода глаз толкует. Не за верблюдицу, за себя хочет она у старца милости просить. Давно она туда сходить собиралась, только из гордости молчала, а может, и бабьих злых языков страшилась.
— Что ж,— говорю,— как знаешь! Отчего бы и не сходить?
Вот отсеялись, снарядились мы с ней в путь. В дороге Джемо не охнула ни разу, не пожаловалась ни на что. Со мной не разговаривала, все молитвы себе под нос бормотала.
До гробницы добрались только к вечеру. У входа паломников видимо-невидимо. Двор крепким забором обнесен, стены гробницы узорами, арабской вязью изукрашены. Под ними недужные, бесплодные, слабоумные притулились. Кто сидит, кто лежит. Перед расписной дверью, что в гробницу ведет,— источник. Подставили мы ладони под струю, напились всласть.
Открыл служитель большим ключом двери в гробницу, подхватили мы в руки свои бабуши, босиком за ним следом идем. Внутри пол коврами устлан. И тут на стенах узоры, стихи из Корана. Входим во вторую дверь. Впереди — решетки из железных прутьев, за ней могильная плита, покрытая шелковым зеленым кафтаном. Кругом нее весь пол деньгами усыпан.
Встала Джемо перед железной решеткой на колени, уцепилась пальцами за прутья, зашептала жарко, а что —не разобрать. После вынула из-за пазухи горсть денег, швырнула их за решетку.
Переночевали во дворе. Джемо у меня на коленях прикорнула. Заглянул я ей в лицо, когда заснула,— светится вся, что месяц ясный. Надежда силу в нее влила, словно и не она целый день ноги в кровь
об камни била. Спит себе ягненком беззаботным. Снял с нее святой все тревоги. Давно уж так не спала...
Воротились мы домой — совсем взбесилась наша Фиалка: белки выкатывает, брыкается, знать, пора ее подошла. Недолго думая, собрались мы в Карга Дюзю верблюдицу случать. Она еще по дороге учуяла запах самца. Воздух понюхает и давай реветь, головой мотать, с, веревки рваться.
Приходим к Зульфикяру —владельцу верблюда. Передали ему привет от всей нашей оба —деньги, подарки выложили. Он не хотел брать —мы насильно всучили.
Все, кто в поле не ушел, собрались вокруг нас, рты разинули.
— Чья это верблюдица? Аги вашего? — спрашивают.
Джемо отвечает:
— Наша. Мемо с ярмарки привел.
— Врешь, поди?
— Клянусь! Еще у нас есть три овцы в тягости и две козы.
Тут я масла в огонь подлил:
— В нашей деревне теперь у каждого скотина. Мы из банка ссуду получили. Муки себе купили, плуги, семян.
Слушает народ, диву дается. Бабы себя по коленям руками хлопают, жалеют, что не откочевали вместе с нами в свое время. Зульфикяр нам про свое житье-бытье поведал. В опустевшие юрты Сорик-оглу вселил чужих людей, разбойников, каких свет не видал, покою от них нет. И жена Зульфикяра с ним в один голос:
— У нас каждый день драки да брань, житья нам не дают. Уж вы упросите офицера-эфенди, пусть и нас в вашей деревне приютит.
И Зульфикяр подхватил:
— Мемо, стань нашим заступником, вырви нас из лап Сорика-оглу.
Тут и все другие разом зашумели, принялись меня упрашивать.
— Что,— говорю,— и вы к нам навострились?
— И не спрашивай! Было бы куда голову приклонить, и часу бы здесь не остались.
Обрадовалась Джемо: в нашем полку прибудет!
— Не бойтесь, Мемо вас в беде не оставит! Обещал я им в горе пособить.
— Фахри-бей всем нищим отец,— говорю.— И для вас порадеет. Как надумаете к нему идти челом бить, меня с собой кликните. Я за вас перед ним слово замолвлю.
Обрадовались, благодарят наперебой, а Фиалка тем временем с веревки рвется — удержу нет. Кивнул я головой Зульфикяру.
— Давай, брат! Веди нас к своему удальцу, а то держать веревку больше мочи нет.
Верблюд его в низине на лужайке пасся. Подходим поближе — знатный самец! К колышку двойной цепью привязан. Молодой еще, а загривок уже наел с наплывом. Увидал Фиалку —заревел, цепью загромыхал — гром по всей лощине прокатился. У нашей бедной яловки поджилки затряслись. А он все на цепи кружит, землю роет.
Зачерпнул Зульфикяр в ведерко холодной воды из ручья, к верблюду подходит:
— Ишь, тварь! — кричит.— Невтерпеж ему. Ополоумел совсем! А вот мы тебя сейчас окатим!
Крестьяне за цепь схватились, держат крепко. Зульфикяр на верблюда водой поплескал. Привязал я Фиалку к дереву, так что ей не повернуться. Стоит она, дрожит всем телом, ревет без передышки, ноздри раздувает, глаза на самца уставила. Тут бабы хором завопили:
— Оплодотворись! Оплодотворись!
Отпустил Зульфикяр цепь — вырвался самец из его рук, захрипел, кинулся к верблюдице, пыль из-под ног заклубилась, камни посыпались. И меня бы сшиб, если б вовремя не увернулся. Откуда ему знать, что самку сперва понюхать, полизать надобно! Черным вихрем на Фиалку налетел...
На обратном пути захотелось Джемо на Коралловый омут взглянуть. Время раннее, отчего не завернуть к омуту. Путь наш мимо мельницы лежал. Зашли во 'двор — все тихо. Колесо застыло, мохом заросло. И мельница сама осела, углы покосились. Заныло мое сердце при виде такого запустения.
— Вот соберем летом урожай, осенью еще колокольчиков наделаю, хорошие деньги выручу, да и справлю для Джано новую мельницу в Чакалгедии. Больно сумрачный он стал с той поры, как мельницу свою бросил.
— Верно, Мемо. Он спит и видит свою мельницу, как ты — свои колокольчики.
— Много ты знаешь про мои сны! Однако что верно, то верно: жизнь не в жизнь без ремесла, пальцы тоскуют. Мужчине с ремеслом расстаться —что с любимой женой.
Тут Фиалка остановилась, через мельничный арык прыгать не хочет. Джемо тоже остановилась и говорит мне:
— Плохи твои дела, курбан. Колокольцы продавать— жену забывать.
— Зачем забывать, Джемо? За неделю-другую, пока колокольчики расторгуешь, жена не забудется. Ты и глазом не моргнешь, как я уже дома буду.
Ослабила Джемо недоуздок, отпустила верблюдицу воды из арыка напиться.
— Разлука — она и есть разлука. На день ли, на месяц ли — все едино. Ты на днях в город отправился—я места себе не находила, извелась вся. Ни работа, ни сон на ум не идет. Все глаза проглядела, тебя ожидая.
Взял я ее пальцами за подбородок.
— Ну, как прикажешь, курбан! Значит, прощаться мне со звонкими колокольчиками?
Улыбнулась горестно.
— Нет уж, коль отступишься от своего ремесла, черная тоска твою душу иссушит. С той тоски и жена опостылеет. Видно, мне на роду так написано:-ждать да в тоске маяться.
И зашептала мне в ухо:
— Дитя от тебя родить хочу. В разлуке с тобой прижму его к своей груди —все от сердца отступит.
Нагнулась к арыку, воды зачерпнула, в лицо мне плеснула —слезы свои от меня скрыть. Закусил я губу, смолчал.
У Кораллового омута отпустили мы верблюдицу на лужок попастись.
Подбежала Джемо к омуту, руками по воде заплескала.
— Мамочка, слышишь ли меня? Дочка твоя Джемо к тебе пришла. Мы теперь в Чакалгедии поселились. Есть у нас и плуги, и земля, и жилье. Мемо с ярмарки привел трех овец, двух коз и верблюдицу. Овцы и козы тяжелые, летом приплод дадут. Верблюдица тоже покрыта. Одна я с пустым брюхом маюсь, мамочка. Что ни пила, что ни делала, все прахом! Вот надумала мощам Вейсела Карани поклониться. Три дня в пути провела. Одна у меня надежда осталась на тебя, мамочка. Соседки мои Зельхо и Зейно давно брюхатые ходят. Надо мной насмехаются: бесплодная, как сухой сучок. Скажи мне: неужто я и вправду бесплодная уродилась?
Скинула она с себя кафтан, разделась догола.
— Глянь, мамочка, бедра мои шире, чем у Зельхо и Зейно. Живот у меня крепкий — хоть двоих выносит. Груди у меня большие — хоть двоих выкормят. За что же небо меня карает! Если про мужа моего спросишь, то мой Мемо всем мужам муж. Здоровый, как верблюд, днем и ночью меня как тесто мнет...
Говорит быстро, сама трясется как в лихорадке. Все тело ее то покраснеет, то побелеет. Провел я рукой по ее бедрам — застонала, на землю покатилась. Жарким дыханием мне лицо обожгла.
— Муж мой, лев мой! Оплодотвори меня!
Вернулись мы ввечеру в свою деревню — крестьяне наши, все довольные, отсеялись, сидят, чубуками попыхивают. Передал я им привет от товарищей.
— Все они жалеют,— говорю,— что не уехали с нами от Сорика-оглу. Он в ваши юрты сущих разбойников поселил. Они наших братьев со свету сживают. Наши собираются просить у командира заступничества, а меня просили им в этом деле пособить.
Защелкали все языками, головами закивали. Сорика-оглу недобрым словом помянули. Один Джано насупился.
— А ты им слово дал пособить, курбан?
— Как не дать? Дал. Проведу вас,—говорю,— к самому подполковнику. Он за всю бедноту радетель и вам не откажет.
Вынул Джано чубук изо рта, на землю сплюнул.
— Зря ты это затеял, Мемо. Они в свое время нам не пособили, зады в юртах спасали. Нынче им за грехи расплата вышла. А мы за чужие грехи не ответчики, своих хватает.
Опешил я: отродясь с Джано такого не бывало, чтоб людей из беды не выручил.
— Что ты ворчишь, Джано? Неужто я худое сделал? Сам говорил: пособить в беде товарищу — первое дело!
Покачал Джано головой.
— Послушай, сынок. Спящей змее на хвост не наступают. Ты для братьев хочешь добро сделать. А Сорик-оглу твое добро во зло оборотит: мол, дали рабам потачку, они и других рабов переманивают. Чего же нам бешеную собаку костью дразнить?
И дядя Вело его сторону взял.
— Джано верно толкует. В старые времена были они нам братья, а нынче наши пути-дороги разошлись. Они сами счастье свое из рук упустили. Приди мы к ним на подмогу — Сорик-оглу опять зубы оскалит. Посевы наши растопчет, скотинку нашу уведет да всех шейхов-беков на нас натравит. Всех собак науськает, чтоб другим рабам неповадно было против хозяина подыматься. В порошок они нас сотрут!
Слушаю я их речи, ушам своим не верю. Это ли герои Гази-паши? От одного слова «Сорик-оглу» трясутся. До земли дорвались и удалую молодость свою забыли!
— Добро, джигиты,—говорю,—вы своих ратных друзей сами в пасть Сорику-оглу швыряете. Мне только помалкивать остается.
Тут Джемо не выдержала.
— Мемо! Как у тебя язык повернулся такое сказать? Не отступайся от своих слов, курбан! Пускай они свою шкуру спасают, а тебе не пристало трусить!
Джано на нее руками замахал.
— Кто это свою шкуру спасает? Говори!
— Вы! Кто еще? В Карга Дюзю народ стоном стонет от Сорика-оглу, а вам хоть бы что!
Дядя Вело глубокую затяжку сделал, после и говорит:
— Не о своей шкуре речь. Знай: и добро с оглядкой делать надобно, нечего старую вражду разжигать.
Так и взвилась Джемо.
— Врагу шею подставлять —уж какая там оглядка! Кто своего врага от пакостей отвадить замышляет, тот ему свою силу показывает. А коли вы Сорика-оглу испугаетесь, мести его убоитесь, братьев своих в беде оставите, он сразу слабину вашу нащупает. Тогда от него пощады не жди! Давно ли он такой тихоня стал? Небось сидит, новые ходы замышляет, думает, как нас извести. А мы тем временем дрожать будем да от братьев своих отрекаться? Да если мы им землю получить пособим, они с нами плечом к плечу встанут! Два ручья в реку сольются. Одному ручью скалу не пробить, а река скалу пробьет да и обломки унесет.
Тут встал Джано, в лоб дочку поцеловал.
— Тыща лет жизни тебе, умная моя, храбрая моя! Верное твое слово! Это у нас, стариков, мозги на жаре растопились. На кривую дорожку нас повело. Что верно, то верно: ручьи в реку сливаются. И нам воедино собираться надобно. Пока мы вместе, нас никакая сила не одолеет!
Остался дядя Вело один против всех нас. Помялся-помялся, рукой махнул да и согласился на наше решение, только велел до поры свой замысел в тайности держать, чтобы Сорик-оглу не пронюхал.
Вот и отправился я с Зульфикяром и еще двоими из Карга Дюзю к Фахри-бею челом бить. Выложили ему все как есть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18